В переделкинский храм Преображения Господня я хожу уже лет тридцать. Было время, году в 88-89, когда я там даже пела на ранней литургии с бабульками — с бабой Олей косенькой и бабой Ксенией-козлиный голос — и читала на клиросе Часы, Шестопсалмие и кафизмы. И бабульки меня очень любили за звучный голос и внятное произношение.
Все, кроме одной. Была там одна такая, не из хора, а из постоянных прихожанок, — лютая. То палкой двинет по ноге, по самой косточке, то локтем в бок вдарит, то «чучелом», шипя, обзовет. Впрочем, эта ее злобность распространялась и на других, особенно она любила выбирать себе жертву из девушек-подростков и молодых женщин: как пристанет, как начнет мучить прямо во время богослужения, жужжит и жалит пребольно и преобидно: «Ишь, вырядилась! Пугало огородное!» А сама — страшная такая: глаза, близко поставленные, из которых зияет бездна, а между ними длинный-предлинный нос.
И вот эту бабульку настоятель, вопреки ее дурному поведению, поставил храмовой служительницей. Стояла она у подсвечника перед чудотворным образом Иверской Божией Матери, которая помещалась в маленьком отдельном отсеке, и ревниво следила за тем, чтобы никто не мог поставить свечку самостоятельно, без ее посредничества. А иных, неугодных, так прямо оттуда гоняла: кыш отсюда, кыш!… И чувствовала она себя там, как полновластная хозяйка сего чудотворного образа Царицы Небесной!
Шли годы… И вдруг смотрю — бабка моя помягчела ко мне сердцем — уже и палкой не бьет, не обзывается, не дразнит, а то и «С праздником!» нет-нет да и шепнет, слегка по привычке кривя рот! Дальше — больше! Уже и в закуток к образу пускает, и свечку дает поставить, а то и вовсе, когда храм битком набит и ломится от богомольцев, позволяет с ней вместе у чудотворной иконы стоять как своей!.. Или после молебна, как верующие начинают воду святую брать, которую она разливает, так она мне чашечку одной из первых протягивает: «На, освятись!»
Ну, думаю, благодать на ней как сказывается: даже и лицо ее злющее подобрело: глаза расширились, и нос как-то не так агрессивно торчит…
Молимся мы там с ней бок о бок у чудотворной иконы перед прекрасным ликом Пречистой Путеводительницы — лет пять так молились. А потом прихожу я как-то раз и вижу: бабуля моя — в монашеской намятке, а глаза у нее добрые-предобрые, кроткие-прекроткие. «Постригли меня, — говорит, — теперь матушка я, монахиня!»
И стали мы с ней с этих пор просто, как сестры родные! Подходишь после причастия к столику с теплотой — она там наливает, раздает… Сдержанная улыбка на лице, а в лице — свет! «Если останется, — шепчет мне, — после всех подходи, я тебе еще запивки налью!» А уже когда народ к кресту прикладывается, — встанет у выхода с конфетами и детишкам конфетки дарит — это ее попросили Псалтирь о здравии ли, об упокоении за какого-то грешника почитать и гостинцами одарили, а она — эти конфетки — деткам…
Словом, преобразилась моя бабулька в невесту Христову! Перегорели в ней страсти, переплавились обиды, перемололся жесткий сор жизни, вся это му́ка стала муко́й, из которой хоть просфоры выпекай и ешь, ешь их во славу Господа!
Нам бы так! Аминь.
* * *
Пусть душа моя наплачется:
станет крепкою и цепкой
и подёнщицей, и падчерицей,
мать-и-мачехой, сурепкой.
Даже розой! Даже розовой
жирной розой! Жаркой шубой
от боярыни Морозовой
красногубой!
…Ночь черна, хоть очи выколи,
да изнанка золотиста,
как пасхальные каникулы
маленького гимназиста!
1995
Международный клуб православных литераторов «Омилия»
Злоба в храме, это страшная вещь, может даже ноги подкосить. Думаю, надо тут же убежать к Кресту и заставить себя молиться, сильно помолиться об обидчике. Таким образом мы дадим хороший увесистый пиндаль под зад тангалашке)
