Письмо возлюбленной моей дочери со всеми во Христе сестрами от старца Иосифа Исихаста.

Письмо возлюбленной моей дочери со всеми во Христе сестрами от старца Иосифа Исихаста.

Иосиф Исихаст около своей кельи

Опять и опять возлюбленной моей дочери со всеми во Христе сестрами. Молюсь о вас, обливаясь слезами в любви Христовой, чистой и исполненной...
Так вот, ты мне пишешь, что у тебя много искушений. Но ими, дитя мое, совершается очищение души. Среди скорбей, среди искушений -- там находится и благодать. Там найдешь сладчайшего Иисуса.
Теперь терпением скорбей ты должна показать, что любишь Христа. И снова придет благодать, и снова уйдет. Только ты не прекращай со слезами ее искать.
У тебя перед глазами есть старица игумения, вся святая обитель. Есть у тебя старец, который входит во внутренние завесы и, покрываемый Божественным облаком, упрашивает Бога. Есть у тебя и я, последний, который, когда происходит посещение Жениха, все Ему говорю и горячо о тебе и всех сестрах прошу. И часто Он мне возглашает: "В терпении вашем стяжите души ваши.* Не в нетерпеливости. Все слышу, все будет, но не сразу!"
Так вот, матери и сестры мои в Господе возлюбленные, снова послушайте меня, вложите в ваши уши мои слова, преклоните ухо ваше в притчи.
Ибо предстоит мне ради любви вашей и пользы вашей души описать мою жизнь, чтобы вы увидели и получили силу и терпение, так как без терпения невозможно победить человеку.
Монах без терпения -- это светильник без елея.
Пишу это [письмо] мелко, сберегая бумагу, так как у меня ее нет. И лист пахнет лекарством от клопов и блох, потому что его мне прислал один врач, который со мной переписывается. Поэтому вы уж простите меня.
Так вот, в предельно кратких словах вам говорю: жил я в миру и тайно творил суровые, до пролития крови, подвиги. Ел после девятого часа и раз в два дня. Пентельские горы и пещеры познали меня как ночного ворона, алчущего и плачущего, ищущего спастись. Испытывал, могу ли я вынести страдания, уйти монахом на Святую Гору.
И когда хорошо поупражнялся несколько лет, просил, чтобы Господь меня простил, что я ем раз в два дня, и говорил, что, когда приду на Святую Гору, буду есть раз в восемь дней, как пишут Жития святых.
Так вот, когда я пришел на Святую Гору и, усердно проискав, не нашел никого, кто бы ел менее одного раза в день, затрудняюсь вам рассказать о слезах и боли моей души и возгласах, от которых раскалывались горы: день и ночь плакал о том, что не нашел Святую Гору такой, как о ней пишут святые.
Пещеры всего Афона принимали меня своим посетителем. Шаг за шагом, как олени, которые ищут влагу вод, чтобы утолить свою жажду, стремился я найти духовника, который научил бы меня небесному созерцанию и деланию.
Наконец после двух лет многотрудного поиска и купели слез решил я остановиться у одного простого, благого и незлобивого старчика вместе с другим братом. Так вот, старец дал мне благословение подвизаться, сколько я могу, и исповедоваться у духовника, который мне понравится.
Итак, я оказывал совершенное послушание.
А прежде чем остановиться у старца, у меня был обычай: каждый день пополудни два-три часа в пустыне, где живут только звери, я садился и безутешно плакал, пока земля не становилась месивом от слез, и устами я говорил молитву. Я не знал, как говорить ее умом, но просил нашу Матерь Божию и Господа дать мне благодать умно говорить молитву, как пишут в "Добротолюбии" святые. Ибо, читая, понимал, что существует нечто, но у меня этого не было.
И однажды случилось у меня много искушений. И весь тот день я взывал с большей болью. И наконец вечером на заходе солнца успокоился, голодный, изнуренный слезами. Я смотрел на церковь Преображения на вершине и просил Господа, обессиленный и израненный. И мне показалось, что оттуда пришло стремительное дуновение. И наполнилась душа моя несказанного благоухания. И сразу начало мое сердце, как часы, умно говорить молитву. Так вот, я поднялся, полный благодати и беспредельной радости, и вошел в пещеру. И, склонив свой подбородок к груди, начал умно говорить молитву.
И только я произнес несколько раз молитву, как сразу был восхищен в созерцание. И хотя был внутри пещеры и дверь ее была затворена, оказался снаружи, на Небе, в некоем чудесном месте с предельным миром и тишиной души. Совершенное упокоение. Только это думал: "Боже мой, пусть я не вернусь более в мир, в израненную жизнь, а пусть останусь здесь". Затем, когда Господь меня упокоил столько, сколько хотел, я снова пришел в себя и оказался в пещере.
С тех пор не прекратила молитва умно говориться во мне.
Затем, когда я пришел к старцу, приступил к большим подвигам, всегда с его благословением.
Так вот, однажды ночью, когда я молился, снова пришел в созерцание, и был восхищен мой ум на некое поле. И были [там] монахи -- по чину, по рядам собранные на битву. И один высокий военачальник приблизился ко мне и сказал: "Хочешь, -- говорит мне, -- войти сразиться в первом ряду?" И я ему ответил, что весьма желаю побиться с черными напротив, которые были прямо перед нами, рыкающие и испускающие огонь, как дикие собаки, так что один их вид вызывал у тебя страх. Но у меня не было страха, потому что была у меня такая ярость, что я своими зубами разорвал бы их. Правда и то, что и мирским я был такой мужественной души. Так вот, тогда выделяет меня военачальник из рядов, где было множество отцов. И когда мы прошли три или четыре ряда по чину, он поставил меня в первый ряд, где были напротив еще один или два диких беса. Они готовы были рвануться, и я дышал против них огнем и яростью. И там он меня оставил, сказав: "Если кто желает мужественно сразиться с ними, я ему не препятствую, а помогаю".
И снова я пришел в себя. И думал: "Интересно, что же это будет за битва?"
Так вот, с тех пор начались дикие битвы, которые не давали мне покоя ни днем ни ночью. Дикие битвы! Ни часу отдохнуть. И я тоже с яростью [нападал] на них.
Шесть часов [подряд] сидя на молитве, я не разрешал уму выйти из сердца. По телу моему пот бежал ручьями. [Бил себя] палкой -- безжалостно! Боль и слезы. Строжайший пост и всенощное бдение. И наконец свалился.
Все восемь лет каждая ночь -- мученичество. Убегали бесы и кричали: "Нас сжег! Нас сжег!" Так случилось одной ночью, что их услышал и ближний мой брат, удивившийся, кто были кричавшие.
И однако в последний день, в который Христос должен был их прогнать, я уже думал, отчаявшись, что раз тело мое совершенно сделалось мертвым, а страсти мои действуют, как при полном здоровье, бесы -- победители. Они меня, безусловно, сожгли и победили, а не я. Наконец, когда сидел я, как мертвый, израненный, отчаявшийся, чувствую, что открылась дверь и кто-то вошел. Только я не повернулся, чтоб посмотреть, а говорил молитву. И вдруг чувствую у себя внизу, что кто-то раздражает меня к наслаждению. Поворачиваюсь и вижу беса, шелудивого, голова его в язвах, воняет! И бросился я, как зверь, чтоб его схватить. И когда схватил его, были у него волосы, как у свиньи. И он исчез. Моему же осязанию он оставил ощущение от своих волос, а обонянию -- вонь. И, наконец, с этого мгновения разбилась эта война и все прекратилось. И пришел мир в душу. И совершенное избавление от нечистых страстей плоти.
В конце той ночи я опять пришел в восхищение. И вижу просторное место, и его разделяло море. И по всему этому простору были везде расставлены ловушки. И были они спрятаны, чтобы их не было видно. А я был очень высоко и видел все, как в театре. Через место же то должны были проходить все монахи. А в море был змей -- страшный бес, у которого из глаз вырывался огонь. Разъяренный. И высовывал он свою голову, и смотрел -- попадаются ли в ловушки? А монахи, проходя без страха и внимания, попадались иной за шею, иной за поясницу, иной за ногу, иной за руку. И, видя это, бес смеялся, радуясь и веселясь. А я очень печалился и плакал. "Ах! -- говорил я, -- лукавый змей! Что ты нам делаешь и как нас прельщаешь!" И снова пришел в самого себя и был в своем домике.
Чин мой был таков, чтобы вкушать один раз в день немного: умеренно хлеб и пищу. И будь то Пасха или масленица -- еда у нас была одна. Один раз.
И в течение всего года -- всенощное бдение.
Чин этот мы восприняли с отцом Арсением от одного трезвенного и святого старца, отца Даниила. Тогда были и многие другие святые. Этот был один из них. И священник, и совершеннейший безмолвник. На литургию не допускал никого. Длилась его литургия три с половиной или четыре часа. От слез он не мог произносить возгласы. Месивом становилась земля. Поэтому [он] и сильно медлил. Он был священнослужителем пятьдесят с лишним лет, ни на один день не помышлял оставить Божественную литургию. А во время Великого поста во все дни совершал Преждеосвященную. И в конце без болезни преставился.
А другой был русский. У него день и ночь были непрестанные слезы. Весь парящий и полный созерцания, он превзошел и многих прежних святых. Говорил: "Когда кто-нибудь видит Бога, ничего не может Ему сказать, только плачет от радости". Был у него и дар прозрения, ибо [он] знал приходящих.
Итак, чин мы взяли от первого. Он не принимал никого, как мы сказали. Но так как я сам был очень настойчив в поисках ради знания, или и по устроению Бога, Которого горячо искал, он уступил и принимал меня. И каждый раз говорил мне несколько наполненных благодатью слов. И шагал я всю ночь, чтобы прийти туда одному, увидеть это поистине божественное зрелище и услышать одно-два словечка.
Эти двое были в совершенном затворе. Были и многие другие, каждый из которых имел свой дар. И все освященные, благоухающие в пустыне, как лилии.
Однажды, шагая ночью в полнолуние, шел я к старцу сказать помыслы и причаститься. Когда пришел, то остановился чуть вдали на верху одного камня, чтобы не потревожить их умное бдение. И, сидя и умно молясь, услышал я сладкий голос, пение птицы. Было, наверное, четыре часа ночи. И захвачен был мой ум этим голосом. И пошел я за ним посмотреть, где эта птица. И внимательно всматривался туда и сюда. Наконец вышел в поисках на один прекрасный луг. И, продолжая путь, шел по белоснежной дороге с бриллиантовыми и хрустальными стенами. А под стенами росли цветы разнообразные и златоцветные. Так что ум мой забыл о птице и весь был пленен созерцанием того рая. И, продолжая идти, подошел к одному дворцу, высокому и чудесному, поражающему ум и рассудок. И в дверях стояла Матерь Божия, держа в Своих объятиях, как младенца, сладчайшего Иисуса. Вся блистающая как белейший снег. И, приблизившись, я поцеловал их в беспредельной любви. И Младенец обнял меня и что-то мне сказал. Не забываю любовь, которую выказала мне Она, как настоящая Мать. Тогда без страха и стеснения я приблизился к Ней, как приближаюсь к Ее иконе. И то, что делает малое и невинное дитя, когда увидит сладкую свою матушку, подобное -- и я. А как я ушел от Нее -- и сейчас не знаю, ибо ум мой был весь поглощен горним. И пойдя оттуда другой дорогой, снова вышел к лугу. Там было прекрасное жилище. И дали мне там благословение и сказали, что здесь лоно Авраамово и есть обычай -- проходящему здесь давать благословение. И так я прошел и там, и пришел в самого себя. И нашел себя приникнувшим к камню.
И, оставив цель, с которой шел, я спустился в пещеру святого Афанасия поклониться в радости иконе Богородицы, ибо было у меня к Ней большое благоговение. До этого, вначале, я там жил шесть месяцев по любви к Ней и поддерживал там лампаду. День и ночь это было моим занятием. Так вот, поскольку я весь был пленен той ночью Божественной любовью, спустился туда, чтобы возблагодарить Ее. И едва вошел и поклонился Ей, стал пред Ней и говорил, благодаря, -- от сладчайших Ее уст изошло сильное благоухание, как освежающее дыхание, наполнившее мою душу. И стал я безгласным во втором восхищении на долгое время. И когда [братия] проснулись и екклисиарх пришел посмотреть лампады, я, [поскольку был] вне себя, убежал, чтобы он ни о чем не догадался или не начал меня спрашивать.
В другой раз, снова во время бдения, уединившись в своем маленьком домике, -- ибо мы с отцом Арсением бдели каждую ночь каждый в своей келлии с молитвой и со слезами -- снова пришел я в созерцание. Свет наполнил мою келлию, как бывает это днем. И посреди келлии явились трое детей, до десяти лет каждый. Одного роста, одного вида, в одинаковой одежде, с одинаковыми по красоте лицами. И я, удивляясь их виду, был весь вне себя. А они, касаясь один другого, втроем благословляли меня, как благословляет священник, и мелодично пели: "Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Аллилуйя!" И шагали ко мне, и снова шли назад, не оборачиваясь, и снова шагали ко мне с пением. А я говорил про себя, размышляя: "Где такие малыши научились петь так прекрасно и благословлять?" И в ум мне не пришло, что на Святой Горе нет таких маленьких и таких прекрасных детей. И так снова, как пришли они, так и ушли, чтобы пойти благословлять и других. И я был изумлен настолько, что целые дни должны были пройти, пока растворилась радость и изгладилась в моей памяти. Но такое не изглаживается никогда.
В другой раз я был очень огорчен, А известно, что Бог не утешает душу и не показывает ей это, когда она вне опасности и страшных искушений, а только когда это необходимо. Не просто так и не случайно.
Так вот, в безмерной моей скорби, как и раньше, полный света, на кресте, явился Иисус и, преклонив голову, мне напомнил: "Смотри, сколько Я вынес для тебя!" -- и все скорби мои как дым растаяли.
Что нам сказать о столькой любви, которую выказывает нам Господь, чтобы нас спасти! А мы из-за мельчайшего искушения все это забываем. Хотя там, среди искушений и скорбей, находится Христос. Но переживания и попечения о том, как прожить, не называются скорбями, а только скорби ради Христа. Гонения, страдания ради спасения другого, подвиги ради любви Христовой и сопротивление искушениям. Бедствовать до смерти ради Христа. Терпеть несправедливые оскорбления и брань. Быть презираемым всеми как прельщенный. Тогда по справедливости Господь утешает душу и веселит ее.
Однажды я был очень опечален, да и вся моя жизнь была сплошным мученичеством. И больше всего я страдаю за других, -- когда хочешь их спасти, а тебя не слушают, и ты плачешь и молишься, а они смеются, и над ними властвует искушение. Так вот, когда я находился в печали и сильной боли, пришел в созерцание. И, шагая, оказался на поле, вся земля -- как белый снег. И я недоумевал, изумленный: как оказался я в этом прекрасном месте? И искал выход, желая уйти: вдруг кто-то встретится и будет меня ругать, так как я вошел туда без разрешения. И, глядя с любопытством направо и налево, чтобы найти выход, увидел я некую дверь в подземелье и вошел туда. И это был храм нашей Пресвятой Богородицы. И сидели там прекрасные юноши, одетые в чудесный наряд. И был у них красный крест на груди и впереди на шлеме. И поднялся с трона один, бывший как будто военачальником и одетый в более блистательный наряд, и говорит мне:
-- Иди сюда, -- говорит, -- ибо тебя ожидаем. И предложил мне сесть.
-- Прости меня, -- говорю, -- я недостоин сесть там, но достаточно для меня стоять здесь, у ваших ног.
И, улыбнувшись, он оставил меня и подошел вперед к иконостасу, к иконе Богородицы, и говорит:
-- Госпожа и Владычица всех, Царица Ангелов, Чистая Богородице Дево! Покажи Твою благодать этому Твоему рабу, который так страдает ради Твоей любви, да не будет он поглощен скорбью!
И вдруг от иконы изошло такое сияние и показалась такой прекрасной Богородица во весь рост, что от этой красоты -- в тысячу раз светлейшей солнца -- я упал вниз, к Ее ногам, не в силах на Нее смотреть, и, плача, взывал:
-- Прости меня, Матушка моя, что в своем неведении я Тебя печалю!
И так, поистине плача, пришел я в себя, мокрый от слез и полный радости.
Но сейчас я рассказываю только об утешениях. Нужно рассказать и о том, что эти [утешения] были [посланы] за столь невыносимые скорби и ядовитые до смерти искушения. Так что каждому такому утешению предшествовали смертная скорбь и натиски преисподней тьмы, от которых задыхается душа...