Без церковнославянского языка, бытовавшего на Руси, трудно себе представить развитие русского литературного языка во все эпохи его истории. Церковный язык, подобно латыни в западных романских странах, был всегда опорой, гарантией чистоты и источником обогащения русского нормированного языка.
Мы и сейчас, порой подсознательно, несем в себе частицы священного общеславянского языка и пользуемся им. Употребляя пословицу “Устами младенца глаголет истина”, мы не задумываемся над тем, что “чисто” по-русски следовало бы сказать “Ртом ребенка говорит правда”.
Наши предки в XVIII в. или в начале XIX в., используя одну из французских идиом (идиома - оборот речи, непереводимый дословно на другой язык), не стали говорить “тащить убогую житуху”, как, казалось бы, следовало ожидать, а обратились к церковнославянской традиции. Так появилось выражение “влачить жалкое существование”.
Великий русский ученый М.В. Ломоносов благоприятное будущее русского литературного языка видел в опоре на “словенский язык”. Для многих писателей и поэтов, да и просто ревнителей благолепия русского языка, церковнославянский был не только источником вдохновения и образцом гармонической завершенности, стилистической строгости, но и стражем чистоты и правильности пути развития русского языка.
В нынешней России церковнославянский многими воспринимается как язык “мертвый”, то есть сохранившийся только в церковных книгах и службах. Но не так было в дореволюционные времена. Чтобы понять, как глубоко был воспринят русскими людьми церковнославянский язык во времена, которые сейчас кажутся почти патриархальными, достаточно прочитать краткий и необычайно яркий рассказ “Панихида” российского писателя Гайто Гадзанова, ставшего эмигрантом после гражданской войны в нашей стране.
В рассказе описывается, как во время немецкой оккупации Парижа в 1942 году умер от чахотки русский беженец, как пришли к нему его немногочисленные, во многом случайные знакомые, которые позвали русского священника, чтобы прямо в доме отпеть покойника… “Батюшка, старый человек с хрипловатым от простуды голосом, приехал через четверть часа. На нем была поношенная ряса, вид у него был печальный и усталый. Он вошел, перекрестился… “Из каких мест покойник?” - спросил священник. Володя ответил - такого-то уезда Орловской губернии. “Сосед, значит, - сказал батюшка. - Я сам оттуда же, и тридцати верст не будет. Вот беда, не знал я, что земляка хоронить придется… Будь другие времена, я бы по нем настоящую панихиду отслужил, как у нас в монастырях служат. Да только вот голос у меня хриплый, одному мне трудно, так быть, кто-нибудь из вас мне все-таки поможет, подтянет? поддержит меня?”. Я взглянул на Володю. Выражение лица у него было… трагическое и торжественное. “Служите, батюшка, как в монастыре, - сказал он, - а мы все поддержим, не собьемся”. Он обернулся к своим товарищам, поднял вверх обе руки повелительным и привычным, как мне показалось, жестом - священник посмотрел на него с удивлением - и началась панихида. Нигде и никогда, ни до этого, ни после этого я не слышал такого хора. Через некоторое время вся лестница дома, где жил Григорий Тимофеевич, была полна людьми, которые пришли слушать пение… Когда отпевание кончилось, я спросил Володю: “…Каким это чудом все вышло, как вы составили такой хор?”. “Да просто так, - сказал он. - Кто в опере когда-то пел, кто в оперетке, кто просто в кабаке… А уж церковную службу мы с детства знаем - до последнего вздоха”…”.
Подготовлено по материалам книг: По материалам учебника А.А. Плетневой и А.Г. Кравецкого “Церковнославянский язык”