Война. Богословие убийства. Церковь и ее темный двойник.

Иеромонах Серафим Захаров

Анонс лекции: Война. Богословие убийства. Церковь и ее темный двойник.

В лекции:
Разберем вопросы: Что такое убийство? Церковь и убийство. Что необычного снова написал Симеон Афонский и откуда он это взял? Церковь Христова и Ее темный двойник, рассмотрим религиозную идеологию, мечущуюся в тщетных поисках счастья на земле. Практические задания для понимания природы страха и способы его побороть. Истории из духовной практики. Основные ошибки в борьбе со страхом. Главная ошибка аскетики и взгляд на духовную жизнь с необычного ракурса.

Комментарии (2)

Всего: 2 комментария
  
#1 | Фокин Сергей »» | 02.04.2022 07:29
  
1
"Паисий Святогорец о войне.

"И посмотрите, если человеком движет жертвенность, то Бог покрывает его. Помню, как однажды мы окопались за одним утесом. Я вырыл небольшой окопчик и маленько укрылся в нем. Ползет один: "Пусти и меня", ползет другой: "И меня тоже". Я дал им залезть в окоп, потому что они просили меня об этом, а сам остался снаружи. Ночью, когда начался сильный артобстрел, один осколок чиркнул меня по голове. Каски на мне не было, один капюшон. "Ребята, - кричу, - в меня осколок попал!" Щупаю рукой голову - крови не чувствую, снова щупаю - ничегошеньки! Осколок чуть-чуть чиркнул по голове и только сбрил волосы от лба до темени: оставил на моей голове чистую полоску в шесть сантиметров шириной".

Оттуда же: "Смерть на войне способна весьма умилостивить Бога, потому что человек, павший смертью храбрых, жертвует собой, чтобы защитить других. Те, кто от чистой любви жертвуют своей жизнью ради того, чтобы защитить сочеловека, своего ближнего, подражают Христу. Эти люди - величайшие герои, их боится, трепещет и самая смерть, потому что от любви они презирают смерть и таким разом приобретают бессмертие, находя под могильной плитой ключ от вечности и без труда входя в вечное блаженство".

Если же мы не противостанем, то поднимутся из могил наши предки.
Дух теплохладности господствует, мужества нет совсем! Мы в конец испортились! Как нас Бог еще терпит? Сегодняшнее поколение – это поколение равнодушия. Не воины. Большинство только для парада и годится.

Безбожникам, хулителям дают выступать по телевизору. И Церковь молчит и не отлучает этих богохульников. А надо было бы отлучать таких. Отлучения, что ли, жалко? Давайте не будем ждать, когда кто-то другой вытащит змею из дыры, чтобы мы оставались в покое.

Молчат от безразличия. Плохо то, что даже люди, что-то имевшие внутри себя, стали охладевать и говорить: “Разве я смогу изменить ситуацию”? Мы должны с дерзновением исповедывать нашу веру, потому что если мы промолчим, то понесем ответственность. В эти трудные годы каждый из нас должен делать то, что возможно. А что невозможно, оставлять на волю Божию. Так наша совесть будет спокойна.

Если же мы не противостанем, то поднимутся из могил наши предки. Они столько выстрадали за Отечество, а что делаем для него мы?.. Если христиане не станут исповедниками, не противостанут злу, то разорители обнаглеют еще больше. Но теперешние христиане не бойцы. Если Церковь молчит, чтобы не вступать в конфликт с государством, если митрополиты молчат, если молчат монахи, то кто же будет говорить?

Я вижу, как что-то готовится, вот-вот должно произойти и постоянно откладывается. Все время маленькие отсрочки. Кто переносит эти сроки? Бог ли отодвигает их? А ну-ка, еще месяц, ну-ка, еще два!.. Так все и идет. Но раз мы знаем, что нас ждет, то развивайте в себе, насколько можете, любовь. Это самое главное: чтобы была между нами истинная, братская любовь. Доброта, любовь – это сила. Храните, насколько можете, тайну и не пускайтесь на откровенности: ведь если тайну будут знать “ты, да я, да он, да звонарь Симеон”, то что из этого выйдет?

Смерть на войне способна весьма умилостивить Бога, потому что человек, павший смертью храбрых, жертвует собой, чтобы защитить других. Те, кто от чистой любви жертвуют своей жизнью ради того, чтобы защитить своего ближнего, подражают Христу. Эти люди – величайшие герои, их боится, трепещет сама смерть, потому что от любви они презирают ее и таким образом обретают бессмертие, находя под могильной плитой ключ от вечности и без труда входя в вечное блаженство…

Поэтому я и говорю вам: возделывайте жертвенность, братскую любовь. Пусть каждый из вас достигнет состояния духовного, чтобы оказавшись в трудной ситуации, вы смогли выбраться из нее. Не находясь в духовном состоянии человек трусит, потому что любит самого себя. Он может и отречься от Христа, предать Его.
Вы должны решиться на смерть. Мы верим в то, что ничто не проходит даром, что в нашей жертве есть смысл.

В нашу эпоху отвага является редкостью. Люди замешаны на воде. Поэтому если, Боже упаси, начнется война, одни умрут от страха, а у других опустятся руки, потому что они привыкли к хорошей жизни. Страх необходим тогда, когда он помогает человеку обратиться к Богу. Страх же от недостатка веры, недостатка доверия Богу – губителен.

Такой страх изгоняется отвагой. Будем помнить: чем больше человек боится, тем сильнее искушает его враг. Если человек не будет подвизаться, чтобы стать мужественным, и не стяжет настоящей любви, то когда возникнет какая-нибудь сложная ситуация, над ним даже куры будут смеяться.

Воин должен радоваться, что умирает ради того, чтобы не умирали другие. Если расположить себя подобным образом, то ничего не страшно. От многой доброты, любви и самопожертвования рождается отвага. Но сегодня люди и слышать не хотят о смерти. Однако тот, кто не помнит о смерти, живет вне реальности. Те, кто боятся смерти и любят суетную жизнь, находятся в духовном застое. Люди же дерзновенные, полагая перед собой смерть и постоянно думая о ней, побеждают суету и уже здесь начинают жить в вечности и райской радости.

Пусть тот, кто сражается на войне за Веру и Отечество, осенит себя крестом и не боится, ведь он имеет помощником Бога! Сам Бог будет судить, жить ему или умереть. Надо иметь доверие Богу, а не самому себе.


ПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ СИЛОЙ

Схиигумен Савва (Остапенко):

«Какая страсть самая опасная, и какой грех самый губительный? Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью. Он не может довести доброго дела до конца, всегда как бы лавирует между людьми. У боязливого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно под действием страха может стать отступником и предателем”.

Вопреки распространенным взглядам, добро – это вовсе не робкая благостность по отношению к совершающемуся вокруг нас злу, не толерантное заискивание или терпимость к любым формам общественной несправедливости. Подлинные любовь и добро – это активная сила, которая никогда не будет мириться со злом, злобой или несправедливостью, в нужный момент противостанет им, будет с ними бороться и их искоренять.

Подлинные смирение, кротость, беззлобие не есть слабохарактерность; напротив, это умение владеть собой, своими страстями и чувствами, что предполагает внутреннюю крепость и силу воли. С одной стороны, это умение совладать с собственным гневом, чтобы не выплескивать его без причин. А с другой – умение дать неприятелю достойный отпор, когда требуется защитить своих ближних.

Разве смирение состоит в том, чтобы поддакивать всякому наглому слову, покорно соглашаясь с собственной никчемностью? Творец вложил в наше естество защитные функции, которыми пренебрегать нельзя. Драться надо – так дерись!

Поэтому можно сказать со всей очевидностью, что мужество – подлинно христианская добродетель.

Добродетель мужества двояка – она проявляется в искоренении зла внутри себя самого и в искоренении зла в окружающем нас мире.
#2 | Сергий Пономарь »» | 02.04.2022 17:16 | ответ на: #1 ( Фокин Сергей ) »»
  
0
Профессор И. А. Ильин в своей книге "О СОПРОТИВЛЕНИИ ЗЛУ СИЛОЮ" глубоко рассматривает суть этой нравственно-духовной проблемы:
( https://www.litmir.me/br/?b=114559&p=2 )
Неправедный исход может быть осуществлен человеком потому, что самое положение, в которое он поставлен, самые объективные условия его поступка ‒ исключают праведный исход.
В этом случае сам человек является достаточно сильным в добре для того, чтобы не совершить греха: и воля его достаточно сильна, и сознание его не позволяет бессознательному вводить себя в обман, и духовное видение его зорко и верно отличает добро от зла, и страсти его облагорожены и преданы благу, и, тем не менее, он вынужден принять и осуществить неправедный исход.
Если бы праведный исход был объективно возможен, то он был бы им субъективно найден и осуществлен, но он должен жить, и призван действовать, имея перед собою только нравственно-несовершенные, неправедные исходы. Он вынужден к неправедности объективными, данными ему условиями, и, приемля эту неправедность, он должен только найти наименее неправедный исход и осуществить его как необходимый и обязательный.
Такой поступок является сознательным, волевым и зрячим осуществлением неправедности, но он не является ни падением, ни проступком, ни грехом.

Именно в таком положении находится человек, ведущий борьбу со злодеями и вынужденный в этой борьбе обратиться к силе и мечу, ‒ непосредственно, в виде удара и выстрела, или опосредствованно, в виде того или иного участия в государственной жизни. Ибо поскольку государственное дело нуждается в силе, постольку каждый участник его оказывается вынужден принять волею и действием тот способ борьбы, который не является нравственно совершенным.
Принимая его, человек осуществляет исход неправедный, несовершенный, несвятой, но наименее неправедный из всех возможных. Это есть не отпадение от совершенства по субъективной слабости, а отступление от совершенства по объективной необходимости и проявление субъективной силы.
Человек совершает не то, что ему практически запрещено, а то, что составляет его практическую обязанность. Он творит не грех, а несет служение. И служение его, неправедное по способу действия, не может быть признано делом греховным, злым или порочным.

Отсюда уже ясно, что все нравственно-совершенное ‒ практически обязательно для человека всюду, где ему объективно доступен праведный исход; там же, где этот исход недоступен ему объективно, там для него становится обязательным неправедный исход, но притом такой, который ведет к наименьшей неправедности.
Это означает, что нравственно-несовершенное не всегда практически запретно и что оно незапретно именно там, где объективно невозможен праведный исход. Это означает также, что нравственно-несовершенное деяние может и не быть грехом, ибо грех есть всегда отпадение в сторону субъективно-предпочтенного зла, тогда как неправедность может состояться не в виде «отпадения» и не в силу того, что зло оказалось более сильным или более привлекательным.
Таким образом, сопротивление злу силою и мечом не является грехом всюду, где оно объективно необходимо, или, что то же, где оно оказывается единственным или наименее неправедным исходом.
Утверждать, что такое сопротивление является «злом», «грехом» или «нравственным преступлением», ‒ значит обнаруживать скудость нравственного опыта или беспомощную неясность мышления".

И, тем не менее, это сопротивление осуществляет нравственную неправедность. И в этом пункте необходимо добиться совершенно ясного видения.
Самое сопротивление злу как таковому всегда остается делом благим, праведным и должным.
Чем труднее это сопротивление, чем с большими опасностями и страданиями оно сопряжено, тем больше подвиг и заслуга сопротивляющегося. Но то, что совершает сопротивляющийся меченосец в борьбе со злодеями, не есть ни совершенный, ни святой, ни праведный ряд поступков.
Правда, только наивная грубость прямолинейного моралиста может сказать, что это есть «зло» и «грех», ибо, на самом деле, это есть негреховное (!) совершение неправедности.
Однако не меньшей ошибкой явилось бы абсолютное оправдание и освящение силы и меча, ибо на самом деле это есть негреховное совершение неправедности (!).
Нельзя налагать абсолютный запрет на силу и меч, ибо обращение к ним может быть нравственно и религиозно обязательным. Однако нельзя возносить силу и меч на высоту совершенства и святости, ибо обращение к ним выводит душу из любовной плеромы и возлагает на нее бремянесовершенного делания.

Когда человек в борьбе со злодеями обращается к силе, мечу или коварству, то он не имеет ни основания, ни права слагать с себя бремя решения и ответственности и перелагать его на Божество: ибо эти, средства борьбы суть не божественные, а человеческие; они необходимы именно вследствие невсемогущества и несовершенства человеческого, и с этим сознанием они и должны применяться.
Человек, ведущий борьбу со злодеями, должен сам видеть, и усматривать, и оценивать все условия борьбы, разумея их своим человеческим умом и принимая решения своею, человеческою волею; он должен понимать, что он вынужден обращаться к этим средствам именно потому, что он сам не Бог, а лишь ограниченный, но преданный слуга Божий, и потому он должен совершать это необходимое ‒ по своему крайнему, человеческому разумению и усмотрению.
И тогда он увидит, что эти неправедные средства являются для него не просто «позволенными», но и не «освященными», а обязательными во всей их неправедности.

Сопротивление злу силою и мечом допустимо не тогда, когда оно «возможно», а когда оно необходимо, но если оно в самом деле необходимо, то человеку принадлежит не «право», а обязанность вступить на этот путь.
Конечно, обязанность сделать что-нибудь ‒ включает в себя и право совершить это; однако тот, кто «имеет право» ударить другого, тот имеет право и не ударить его, а «простить», или «воздержаться», или просто «не захотеть» воспользоваться своим правом; к тому же щедрость любви иногда прямо подсказывает, что иногда лучше своим «правом не пользоваться. Напротив, обязанность исключает «право» несовершения поступка: тот, кто обязан, тот утратил свое неестественное произволение, ‒ ему остается один, единственный путь, ведущий его к правоте, и этот путь не может быть погашен щедростью и уступчивостью любви. Позволение развязывает душу, тогда как обязанность связывает ее. И это различие проявляется с особенной наглядностью тогда, когда «позволение» получает оттенок «извинительности» или «простительности».
Ибо тот, кто исполняет свою обязанность, ‒ тот не нуждается в извинении; надо не прощать его, а подражать ему, и обратно: если какой-нибудь исход «простителен» и в этом смысле «позволен» ‒ то это означает, что противоположный исход не обязателен. То, что «простительно», то, строго говоря, составляет нечто недолжное, ненадлежащее, может быть, прямо запретное; и сколь бы велика ни была эта «простительность», она никогда не сообщит душе правоту исполненного долга. Вот почему обязательность силы и меча есть критерий их допустимости.
Понятно, что всякая попытка закрыть себе глаза на обязательность неправедного средства в борьбе со злодеем или на неправедность этого обязательного средства ‒ является проявлением малодушия и ведет к соблазнам. Ибо на самом деле путь силы и меча определяется именно как путь обязательный и в то же время неправедный.

Для христианина вопрос мироприятия разрешается в последовании Христу. Христианин призван идти по Его стопам: как Он ‒ принять мир и не принять зла в мире, как Он ‒ восприять зло, испытать зло и увидеть, но не приять его, и повести со злом жизненно-смертную борьбу. И именно в этом последовании Христу настоящие христиане всегда принимали бремя мира и муку мира, а с тем вместе и муку зла, и бремя борьбы с ним ‒ и в себе самом и в других. И приемля эту муку и борьбу, они готовились и к завершению своей крестного пути: к приятию смерти в борьбе от руки отвергнутого зла.

Чтобы достойно принять мир, надо увидеть с очевидностью дело Божие на земле и творчески принять его как свое собственное всею своею силою, и волею, и деятельностью; не свое дело выдать за Божие, а Божие дело принять как свое. И в ту меру, в какую это удастся человеку, в эту меру он правильно наставит и правильно разрешит проблему меча...
Отвергающие меч настаивают на том, что путь меча есть неправедный путь.
Это верно ‒ в смысле абсолютной нравственной оценки; это неверно ‒ в смысле указания практического исхода.
Понятна мечта о том, чтобы для нравственно-совершенного человека не было неодолимых препятствий в чисто-духовном поборании зла, так чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движения. Эта мечта понятна: она есть отображение двух скрестившихся идей ‒ идеи богоподобия нравственно-совершенного человека и идея всемогущества Божия: она как бы ссылается на то, что истинно добродетельный человек приближается к божественному совершенству, от которого увеличивается его духовное могущество так, что перед этим духовным могуществом злодею становится все труднее устоять.
Это ‒ благородная, но наивная мечта. И несостоятельность ее обнаруживается тотчас же, как только ее пытаются превратить в универсальное правило поведения. Эта мечта несостоятельна духовно потому, что обращение и преображение злодея должно быть его личным, самостоятельным актом, пламенем его личной свободы, а не отблеском чужого совершенства, и если бы это могло быть иначе, то он давно уже преобразился бы от дыхания уст Божиих.
Эта мечта несостоятельна и исторически: духовная сила праведника имеет свой предел перед лицом сущего злодейства. И, казалось бы, что именно христианину не подобало бы переоценивать эту мечту, имея перед глазами образы многого множества святых, замученных необратившимися и непреобразившимися злодеями...

Путь меча есть неправедный путь, но кто же этот человек, который пугается этой неправедности, объявляет ее «злодейством» и бежит от нее?
Это тот самый человек, который в течение всей своей жизни не только мирился со всевозможною неправедностью, поскольку она ему была «нужна» или «полезна», но и ныне постоянно грешит со спокойною душою, грешит «в свою пользу» и даже не вспоминает об этом. И вдруг, когда необходимо принять на себя бремя государственности, служение, которое, по глубокому слову Петра Великого, есть подлинно «дело Божие» и потому не терпит «небрежия», ‒ тогда он вспоминает о том, что он непременно должен быть безгрешным праведником, пугается, аффектированно объявляет эту неправедность «грехом» и показывает себя «в не тех»...

Да, путь меча есть неправедный путь, но нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идет ко греху... Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну.
Нет, жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.
Да, путь силы и меча не есть праведный путь. Но разве есть другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, который уже раскрыт выше как путь предательства слабых, соучастия со злодеем, «совиновности» с пресекающим и в довершение ‒ наивно-лицемерного самодовольства? Конечно, этот путь имеет более «спокойную», более «приличную», менее кровавую внешнюю видимость, но только легкомыслие и злая тупость могут не чувствовать, какою ценою оплачены это «спокойствие» и это «приличие»...

Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует «идеального» по своему совершенству нравственного исхода и не приемлет никакого иного, тот не разумеет основной жизненной трагедии: она состоит в том, что из этой ситуации нет идеального исхода.

Но при наличности подлинного зла, изливающегося во внешние злые деяния, идеально-праведный исход становится мнимым, ложным заданием.
Этого исхода нет и быть его не может, ибо дилемма, встающая перед человеком, не оставляет для него места. Она формулирует то великое столкновение между духовным призванием человека и его нравственным совершенством, которое всегда преследует человека в условиях его земной жизни.
Божие дело должно быть свободно узрено и добровольно принято каждым из нас; но мало утвердить себя в служении ему, надо быть еще сильным в обороне его. Всегда возможно, что найдутся люди, быть может ‒ кадры, союзы, организации людей, ‒ которые, «свободно» отвергнув Божие дело, утвердятся в противоположном и поведут нападение.

И вот злодей, поправший духовное призвание человека и понуждающий к тому же других людей, ставит каждого, приявшего Божье дело, перед дилеммой: предать дело Божие и изменить своему духовному и религиозному призванию, соблюдая свою «праведность», или пребыть верным Богу и призванию, избирая и осуществляя неправедный путь.
Из этого положения нет праведного исхода: ибо предающий дело Божие и изменяющий своему духовному призванию ‒ только по недомыслию может считать свой исход праведным. И это отсутствие нравственно-совершенного образа действий перед лицом наступающего злодея ‒ необходимо понять и продумать до конца.

При объективном отсутствии праведного исхода самая проблема его оказывается ложною, и самое искание его становится безнадежным делом, за безнадежностью которого иногда с успехом укрывается робость и криводушие. Напротив, мужество и честность требуют здесь открытого приятия духовного компромисса.

Если в повседневной жизни и в обычном словоупотреблении компромисс состоит в расчетливой уступке человека, блюдущего свой личный (или групповой) интерес и надеющегося, что меньшая жертва спасет большую выгоду, ‒ то устанавливаемый нами духовный компромисс совершается не в личном интересе и не стремится спасти никакую выгоду. Это есть бескорыстное приятие своей личной неправедности в борьбе со злодеем как врагом Божьего дела. Тот, кто приемлет духовный компромисс, думает не о себе, а о Предмете, и если думает о себе, то не в меру своего житейского интереса, а в меру своего духовного и нравственного напряжения; и если думает все-таки о себе, то меньше, чем тот, кто, укрываясь, дрожит над своей мнимой праведностью.

Компромисс меченосца состоит в том, что он сознательно и добровольно приемлет волею нравственно-неправедный исход как духовно-необходимый; и если всякое отступление от нравственного совершенства есть неправедность, то он берет на себя неправедность; и если всякое сознательное, добровольное допущение неправедности волею ‒ создает вину, то он приемлет и вину своего решения. Если ему до того было доступно величайшее счастье ‒ жить, приближаясь к требованиям совести, то теперь он отказывает себе в этом счастии, как в невозможном.

Перед лицом этой невозможности сопротивляющийся должен решиться на духовно необходимый, хоть и неправедный путь. Он должен принять наличную нравственную безвыходность и изжить ее чувством, волею, мыслью, словом и поступком.
Желая блага, преданный благу, он видит себя вынужденным во имя своей религиозно-верной цели ‒ взять на себя неправедность и, может быть, вину и как бы отойти от блага, и притом с полным сознанием того, что он совершает.
Положение его является нравственно-трагическим, и понятно, что выход из него, оказывается, по плечу только сильным людям.
Но сильный человек утверждает свою силу именно тем, что не бежит от конфликта в мнимо-добродетельную пассивность и не закрывает себе глаза на его трагическую природу, впадая от малодушия в криводушие; сильный человек видит трагичность своего положения и идет ей навстречу, чтобы войти в нее и изжить ее.
Он берет на себя неправедность, но не для себя, а во имя Божьего дела. И то, что он делает в этой борьбе, является его собственным поступком, его собственною деятельностью, которую он и не думает приписывать Богу.
Это есть его человеческий исход, который он сам осознает как духовный компромисс и который есть в то же время его подвиг: ибо это есть великое, предметное напряжение его ведущей борьбу за благо воли. Подвиг здесь не только в ведении самой борьбы, но и в том духовном напряжении, которое необходимо для открытого и выдержанного приятия возможной вины.
Напряжение духа нужно здесь не только для того, чтобы убить злодея, но и для того, чтобы вынести свой поступок и пронести через жизнь совершенное дело, не роняя своего поступка малодушным отречением от его необходимости, но и не идеализируя его нравственного содержания.
Трагедия зла и борьбы с ним разрешается именно через приятие и осуществление этого подвига.
И самый подвиг оказывается тем выше, чем живее в совершающем его остается способность освещать его лучом Божественного совершенства.
Добавлять комментарии могут только
зарегистрированные пользователи!
 
Имя или номер: Пароль:
Регистрация » Забыли пароль?
© LogoSlovo.ru 2000 - 2024, создание портала - Vinchi Group & MySites
ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU