Видение
Я помню одно –
свет.
Он был несолнечно–белым.
Плыл за окном рассвет.
Какая-то птаха пела.
Шумел за окном квартал,
а я в опустевшей гостиной,
помню,
долго читал
«Исповедь» Августина.
Писал он когда-то о том,
что род наш людской,
треклятый
ждет во Дворце златом
Господь наш,
нами распятый.
Что души у врат Дворца,
Божьей печатью мечены,
будут славить Творца
Веки
вечные!
……..
Книга легла на стол.
Руки ломали пальцы.
Минута прошла,
сто,
а я все не мог разобраться
в странных и страшных словах
блаженного Августина -
«Вечные».
«Век»,
«В веках»…
Хлестал меня хворостиной
через столетья
святой,
ласково улыбаясь,
мыслью своей литой
в мысли мои
вплетаясь.
Мне бунтовать –
что петь.
Не принимая слова,
я продолжал хрипеть,
одно повторяя снова:
-Вечные…
Век…
В веках…
Но, Боже,
петь вечно песни
даже на облаках
душам не надоест ли?
…Я тихо вышел во двор.
Стало
чуть легче.
Но мысли лезли из нор:
-Бред сумасшедших!
Вздор!
Люди не выше гор,
и их
не крепче!
Всем нам судьба –
гроб.
Пусть даже
с молебном,
а вечно славити чтоб -
где нам!
Вдруг я взглянул
вверх -
солнце плеснуло светом.
вмиг растопив грех
дьяволова
совета.
Я замолчал,
а потом,
во «вздор» Августина поверив,
взвыл,
заскулив псом:
-Боже, открой двери
разума и души!
Дай мне понять
Тайну!
Не попусти в тиши
путями бродить
Каина!!!
………
Веки сомкнулись вмиг.
Был ли то сон -
не знаю.
Только увидел я Лик,
свечой восковой
тая.
Свет был снаружи,
внутри
добрый
и белый.
Что-то шепнуло:
- Замри!
Просто
веруй.
Спросите меня скорей,
видел ли я
Бога?!
Бога для смертных людей
Не видеть –
Уже много.
Я видел только Любовь
живущую
в Свете…
И понял вдруг,
как Творцу
веки
пети.
27 сентября 2007 г., Читакурсив
* * *
Отец Арсений
Мотается по ветру крестик.
Шеренги равняют ногу.
Тысячу лет весело
люди идут к Богу.
По буеракам,
колдобинам,
по пашням,
болотам,
чащам
божье идет «подобие»
на рай намекая навязчиво.
В поисках лучших нравов
под благостные напевы
кто-то шагнул
вправо,
кто-то ушел
влево,
кто-то заплыл брассом
в мутные воды расизма,
черносотенным басом
ломая хребет атеизма,
не понимая,
что вера –
это не свечи с поклонами,
не ладан и пост безмерный,
и даже не храм
с иконами.
??????????
Что? Сердце от страха сжалось?
Не бойся.
Не то прощается -
Читай - чтоб в костях осталось! -
вмещается вера
в «жалость»,
в «любовь» и в «добро»
вмещается.
Не стоит и тыщи поклонов
та вера,
ради которой
кровушку льют галлонами
и трупы слагают в горы.
…………..
Люди ломятся в небо,
рая штурмуя двери,
под возгласы:
- Зрелищ и хлеба!
и свято при этом верят
в Аллаха,
Христа
и Будду
в душ и мошны
спасенье…
А я вот всю жизнь буду
помнить «Отца Арсения».
Книга была такая,
затертая,
перемятая.
В ней говорилось о батюшке,
в Господа верившем свято.
И пусть мы не виделись даже,
пусть кто-то кричит:
-Басни!
Веры моей,
знаю,
огарочек не угаснет:
он будет светить весенним
солнцем -
светло,
без меры:
раздует его Арсений
в мартене
своей веры
И в час, когда звезды-свечи
в небе вспыхнут осеннем,
сердце шепнет
искалеченное:
-Спасибо,
отец Арсений!..
Чита, 2008 г.
* * *
Найдите мне меня
Найдите мне меня -
я столько лет плутаю,
за суетность себя
и день, и ночь кляня.
Я так устал искать,
и клянчить, умоляя.
Я очень вас прошу –
Найдите мне меня.
Найдите мне меня.
Я просто заблудился,
когда в потёмках брёл
за яркою звездой.
Я так хотел узнать,
зачем я появился
и почему вдруг стал
затюканный и злой.
Найдите мне меня -
по мне скучают дети,
меня который год
ждёт не дождётся мать.
А у меня опять
в карманах воет ветер,
и до получки снова
придётся занимать.
Найдите мне меня.
Я встречусь сам с собою
и погляжу в глаза
тому, кто шлялся век
по шумным городам,
по тропам и забоям,
по высохшим морям
и руслам горных рек.
Найдите мне меня.
и кончится разлука,
и тихий разговор
всю ночь не даст нам спать.
И может, в первый раз
протянутую руку
мне самому себе
захочется пожать.
Найдите мне меня…
* * *
Письмо
Три крестика на бумаге –
в конце и в самом начале,
словно благословение
на долгий и трудный путь.
А буквы, будто кораблики,
стоящие на причале,
и только осталось ветру
сердца парус раздуть.
Плыву по листкам,
как по морю,
мимо привычных “здравствуй”,
“крепко вас обнимаю”,
“целую”, “навеки ваш”.
И видится дальний берег,
родной и безумно властный,
где трое меня ожидают,
моей души экипаж.
Они далеко и близко -
на расстояньи в память.
Без проводков и лампочек,
без телеграфных жил
их пеленгует сердце -
в ветер,
в жару
и в заметь.
Их голоса приносят
бережные стрижи.
Я знаю, когда мое судно
наскочит на риф с размаху,
и разлетятся лопасти
сердечных моих винтов,
трое из экипажа
поднимут меня из праха,
стянут с помощью гаек,
шайбочек и болтов.
Расправят порванный парус,
пробоины залатают,
смолой пропитают крепко
лопнувшие борта,
и вновь зашумит строкою
письмо, расстоянья глотая,
чтобы найти по почте
единственно нужный квартал.
И снова я буду мчаться,
ветром штурвал вращая,
по морю коротких писем,
подтачивая карандаш.
И будут звучать позывные:
“здравствуйте”,
“жду”,
“скучаю”,
“крепко вас обнимаю”,
“целую”,
“навеки ваш”.
* * *
Маме
Мы не заметили с тобой,
как стали
старше,
по жизни, как по мостовой,
протопав маршем.
А я по-прежнему –
твой сын.
Вот только
выше…
Двурогий месяц прикорнул
на нашей крыше,
как я когда-то на твоих
руках
уставших,
деливших в доме на троих
все беды наши,
все слезы,
радости,
мечты,
стихи и песни.
Мы, вроде врозь,
и все же мы,
как прежде,
вместе.
Живу и трушу, как пацан,
что ты
однажды
уйдешь туда,
куда к отцам
уходит каждый.
Читаю в яви, и во сне
Твоё и только:
«Луна повисла на сосне
Лимонной долькой…»
Как я хочу,
чтоб ты жила
легко и вечно!
Ты с детства самого была
судьбой отмечена.
Тебя не взяли лет войска,
врачей пехота,
полки которых на тебя
вели
охоту.
Ни клевета,
ни лесть,
ни ложь,
ни «те», ни «эти»
тебя не взяли!
Ты живешь на белом свете!
Смеешься,
землю вспять вертя,
врагов прощая,
в себе и старца, и дитя
легко вмещая.
Смотрю в окно,
как ты идешь,
гоня разлуку.
Ты не умрешь,
а будешь жить
уже
во внуках.
Метет осенний ветер дни,
как листья дворник.
Опять беру твоих стихов
затертый сборник.
И катятся по сентябрю,
слова, как гроши -
«Я этот мир тебе дарю
за все
хорошее…»
12 октября 2007 г.
* * *
Холодно-то как.
Боже праведный!
Ветер песни поет,
аки молебен служит.
А вот, говорят,
будто в рае-то так,
что души там,
яко птицы
по воздуху кружат.
Тихо почти.
Снеги путь занесли.
Ветер псом скулит,
да метет звезды,
да столбы
крестами в дорогу
вросли,
как Господа,
распяв
воздух…
* * *
Под ветром сгорбилась осина,
Осенним пламенем горя.
И солнце спелым апельсином,
Скатилось в руки сентября.
На ветке притаилась птаха.
Коза застыла на скале.
И даже пня сухая плаха
На миг забыла о пиле.
Закат пылал в листве и в хлебе,
как-будто вспыхнувший метан,
да так, что взялся вмиг на небе
за кисть покойный Левитан.
Сорвав с берез листвы рубашки -
как-будто сбросив груз оков -
блондинка-осень по ромашкам
ушла в манто из облаков.
* * *
Поэма о Человечестве
День был долгим, и нежно белым.
Я гулял,
размышляя о вечности.
Вдруг откуда-то, тучные телом,
мне навстречу –
полки ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
Мимо счастья, любви и радости,
по асфальтовой и досчатой,
шли они,
по дороге стадности,
шаг отточенный
дружно печатая.
По лесам,
по лугам,
по пашням,
по предшествующим векам,
шли они уверенно,
страшно,
задевая за облака,
подчиняясь блудливой моде
на “делища”, “дела” и “делишки”,
на “модерны”,
на “арты”
и “боди”,
на пивко и короткие стрижки.
Шли они,
заперев навеки,
все святое в душевной клети.
И росли на земле калеки -
порожденные ими дети.
Странно это, но так же когда-то
с головами
брито-ершистыми,
шли по русской земле солдаты -
молодые парни-фашисты.
Та же поступь и та же сила.
Тот же взгляд: из-под век в упор…
Кто же губит тебя, Россия?
Кто занес над тобой топор?
Тот соседский,
шальной мальчишка –
вечный кэп
простыней и морей,
что теперь, начитавшись книжек,
оголтело кричит:
“Убей!”?
Та девчонка, что песни пела,
не давая соседям спать
(в переулках торгует телом,
каждой ночью меняя кровать)?
Как мне хочется,
да с размаху
их по очереди
– из строя!
Чтоб спасти их от тлена и праха,
чтобы дать им тепла и покоя.
- Эй, прохожий, куда вы скачете?
Поглядите, на небе радуга,
чьи-то дети играют с мячиком…
Неужели вас это не радует?
Неужели не замечаете,
что стучится к вам жизнь,
колотится
каждым голубем,
каждой чайкою,
каждым озером
и колодцем?
Я хочу подарить вам счастье,
люди добрые, люди хорошие,
чтобы каждый из вас был частью
и земного, и звездного крошева.
Чтобы вас не боялись птицы,
и в глазах ваших бились
блики,
чтобы темные ваши лица
превратились
в святые лики…
Но не слышит меня
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО,
деловое и озабоченное,
оттирая меня,
как нечисть,
неизвестно к какой обочине,
забывая свое обещание
быть мне братом,
отцом
и матерью.
И махнул я ЕМУ на прощание,
и побрел по дороге скатерти.
Сколько ж можно кривиться кисло,
Мол, «у нас лишь одни проблемы!»
То-то руки ТВОИ повисли,
что не руки это,
а клеммы,
замыкающие на брюхе лишь
все сердечные проводочки,
и уже не поешь ТЫ
а хрюкаешь,
и уже не до сына и дочки.
Только б
булькнуть,
да крякнуть сыто,
чтобы стало брюху вольготно.
Ничего, что питаем души
аппетитною массой
рвотной.
Ничего, что спалили крылья
на бычках, да на пол-
литровках.
Было б счастье земное,
рылье,
в килограммах да в упаковках,
расфасованное, развешенное
на бюстгальтеры,
брюки,
носки,
трусы.
И бежит ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
бешено
в супермаркеты и макдональд-
сы.
И так хочется остановить его,
разметать на мельчайшие болтики,
задержать,
повалить
или сбить его,
лишь бы только не мчались ботики,
сапоги вперемежку с туфлями,
джинсы,
“пОльта”
и куртки из кожи.
Лишь бы души, как туши, не тухли,
лишь бы не был контракт расторжен
между телом, душой и совестью,
в вечной пляске друг с другом
спорящих,
лишь бы люди остались в повестях
ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ,
а не сборищем
негодяев, братков и хамов,
гнусных выродков
с харями бесов…
…………………..
Солнце злато зажгло на храмах,
поднимаясь над синим лесом,
над озерами, над домами,
над людской и машинной кашей,
над землею,
над всеми нами,
над Россией, что нету краше,
просочившись,
как через сито,
через веток и листьев соты,
через кожу,
грязью забитую,
через сумок и глоток
гроты,
через ставни,
подъезды,
двери,
через слой перетертой пудры,
через толщу людского неверия
в то, что люди
должны быть мудрыми,
пусть не праведными,
не святыми,
но хотя бы не подлецами,
не “братками”
дюже “крутыми”,
с позолоченными “пальцАми”…
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО бодро чапает
по дорогам который год,
только слышно,
как лужи чавкают,
разевая слюнявый рот.
Магазины.
Колбасы.
Дубленки.
Деньги.
Серьги.
Машины.
Дачи…
Затянуло житуху пленкой.
Наши ангелы с горя
плачут.
Превратилась любовь в “непотребность”.
Даже в церкви лютует
давка.
Подыхаем от злобы и ревности,
друг на друга все чаще
гавкаем.
Я один не участвую в гонке -
не хочу торопиться к могиле.
Я пока отойду в сторонку,
чтоб случайно не задавили.
* * *
Криком тишина кричит.
Боль в душе ключом клокочет.
Червь отчаянья в ночи
сердце точит,
точит,
точит!
Одиночество печет,
мысли корчатся,
чернея.
Сверлит память злой волчок
все сильнее! Все сильнее!
Звезды падают, шипя
с неба в кружку с теплым чаем.
Где-то носики сопят –
мамки носики качают.
Таймер дней моих включен.
Одиноко,
больно,
пусто.
Годы требуют отчет
за растраченные чувства.
Не хочу чаи черпать
из посуды одиозной,
чертыхаясь, все же, знать –
Поздно!
Поздно!
Поздно!
Поздно!
Что душа твоя черна,
как чертовка Чиччолина,
что ее сырая глина
все-то не обожжена.
Гонит темноту свеча.
чуть качаясь,
двери “дышат”.
Стынет в кружке звездный чай.
Боль все тише,
тише,
тише.
Ночь кончается, и я
радуюсь – заря поспела!
Чесноком и чистотелом
пахнет
черная
земля.
* * *
Памяти Муслима Магомаева
Где-то цветут маслины.
утопают поля в маках,
а с нами нету Муслима,
ладоней его огромных,
песен необозримых,
баков его и фрака.
Нету Муслима,
слышите?
Неужто вы все еще дышите –
ровно и безмятежно,
каналы своих телевизоров
переключая небрежно,
неужто же вы готовы,
со злопотаенным:
«Туда ево!»
ради «мыла» тупого
шагнуть через гроб
Магомаева?
Смотрите – его хоронят,
Смотрите –
по нём рыдают.
Что-то родное тонет.
Что-то чистое тает.
Вы просто еще не поняли,
что все в этом мире будет:
будут «штаты» с Японией,
икра и омары на блюде.
танцы,
яхты,
усадьбы
и до утра шатанья…
Но кто теперь жахнет «Свадьбу»
и «Три минуты молчанья»?
Кто теперь вскинет руки
на крылья орла похожие?
И кто пройдется «Мелодией»,
как острою бритвой,
по коже?
…Запомните эти руки
и очи цвета маслин –
нам будет холодно очень
без тебя,
Муслим.
29 октября 2008 года
* * *
Бабушке
Я давно у тебя
не был.
Наверное, с прошлого лета.
Тлеет в колосьях хлеба
солнце,
как сигарета.
С неба сыплется пеплом осинным
опалённая августом осень.
Тихий стон её в дали синие
острый клин журавлей уносит.
На прощанье листом
палым
разметается по землице.
Да забрызжет в лесах
алым.
Да мелькнёт меж берёз лисицей.
Я опять по тебе
скучаю.
По рисовым твоим колобкам.
По блинам и горячему чаю,
по старым твоим рукам,
По любви твоей, чуть загрубевшей
от войны,
лагерей
и работы.
По твоим волосам поседевшим,
по глазам твоим и заботе.
…Я давно у тебя
не был –
Наверное, с прошлого лета.
Тлеет в колосьях хлеба
Солнце,
как сигарета.
* * *
Аты-баты
Время пришло:
аты-баты!
Во имя всех за отечество павших,
прошу вас – считайте меня солдатом:
я тоже павший,
и тоже из ваших!
Да, не мне отрывало ноги.
Да, не на мне танцевали танки,
и не мои остались в траншее
косточки,
павшие по Покрову.
Только в отличье от очень многих
знаю я суть человечьей изнанки,
когда горячей струей из шеи
хлещет кровушка
на траву.
Целую жизнь я по длинным окопам.
Ими изрыта судьба
моя.
«Витебски»,
«тулы»,
«смоленски»,
«европы»…
с кровушкой хлещут через края.
Я каждый день поднимаю в атаку,
сердце, забившееся под ребро.
Бьются во мне
словно Троя с Итакой
подлость и совесть,
зло и добро.
Я сотни раз уходил в разведку,
чтобы в полночной
сырой тиши
взять осторожно,
не хрустнув веткой,
веру в дебрях своей души.
…Время пришло:
аты-баты!
-Во имя всех за отечество павших,
прошу вас – считайте меня солдатом:
я тоже павший,
и тоже из ваших!
* * *
В больничной палате плакал мальчишка,
от боли подушку зажав
зубами.
Он помнит – хлопок и яркая вспышка,
когда он провод схватил руками.
От замыканья рука закипела,
и даже земля, как плита,
нагрелась.
Слышно было, как птицы пели.
Потом было больно,
и пить хотелось.
Провод бился, как раненый полоз,
и кто-то кричал, перейдя на фальцет.
Дальше был чей-то каменный голос:
- Скальпель...
Зажим…
Салфетку…
Пинцет…
Скрежет зубов,
как затвора лязг.
В палате плачет украдкой мать.
Самое страшное – перевязка
и боль,
которую не передать.
…В детской – иконка Матери Божьей.
На столике –
краски и свежий альбом.
Только рука по привычке в прихожей
ищет включатель пустым рукавом.
* * *
