Черный год России..

Революция
Черный год России..
Дневник Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февраля 1917 года в Петрограде.
16 февраля в московском храме Илии Пророка в Обыденском переулке прошел праздник ордена Святой Анны. На нем собрались кавалеры этого ордена для совместной молитвы и для братского общения. После Литургии и праздничного молебна в этот день я оказался за праздничным столом рядом с очень интересным собеседником. Алексей Михайлович Олферьев — кандидат медицинских наук, доцент, он принадлежит к древнему дворянскому роду. Родственниками его также были потомки Пензенского губернатора Александра Алексеевича Панчулидзева (управлял губернией с 1831 по 1859 годы). Алексей Михайлович Олферьев — член центрального совета Общества потомков участников Первой Мировой войны, и занимается вопросами увековечивания памяти о подвигах героев Первой Мировой войны. Он удостоен высоких наград Российского Императорского Дома.
И вот во время нашей беседы Алексей Михайлович сказал, что у него давно уже хранится документ значительной духовной и исторической ценности. Дневник его прабабушки Наталии Александровны Ивановой, посвященный трагическим событиям февральской смуты 1917 года. В этом дневнике с поразительной точностью, искренностью, с верным историческим пониманием сути происходящих событий дается своеобразная хроника тех роковых дней.
Я, конечно же, сразу заинтересовался этим Дневником. Вскоре Алексей Михайлович переслал текст Дневника для публикации в нашем издании. Причем Дневник этот уже содержал все нужные комментарии, с ним была проведена немалая и кропотливая исследовательская работа. Впечатление от чтения Дневника было такое: этот исторический документ дает правильное представление о страшных днях крушения Императорской России! Сколько в нем безценных крупиц исторических деталей и точных характеристик, открывающих перед нами смысл уже далеких от нас событий. Далеких-то, может, и далеких, но отрицательные последствия этих событий мы до сих пор еще на себе ощущаем!
Это простой и прямой взгляд на историю, которая совершалась «здесь и сейчас» — на соседней улице, рядом с твоим домом, в сердцах близких тебе людей. Но записать все это с такой точностью, с таким чувством — это большая заслуга перед потомками.
Тексты Дневников Н.А. Ивановой за 1905 и 1914 годы опубликованы в Антологии Пензенского края (Издательский проект И. Шишкина). А наиболее актуальный для нас сегодня Дневник 1917 года ранее нигде не публиковался. Особенно важно, что эта публикация началась в канун трагического юбилея — 100-летия февральского переворота 1917 года.
Мы благодарим Алексея Михайловича Олферьева за предоставление нашей редакции этого уникального исторического свидетельства.
Антон Жоголев.
1917 год. Революция в Петрограде
Дневник Наталии Александровны Ивановой, урожденной Корольковой (1854 — 1922), в первом браке Панчулидзевой.
24 февраля. Пятница (все даты даны по старому стилю). Петроград.

Автор Дневника — Наталия Александровна Панчулидзева, впоследствии Иванова. Фото начала 1890-х гг
Автор Дневника — Наталия Александровна Панчулидзева, впоследствии Иванова. Фото начала 1890-х гг.
Утром пошла делать покупки. Трамы[1] не ходят по Невскому. По тротуарам большая толпа. По Невскому ездят казаки верховые с пиками, конная полиция и везде городовые и стражники. Но было все тихо, публика шла спокойно — извощиков попадалось мало. Дошла до Садовой и вошла в магазин покупать сига Павлику[2]. Выйдя из магазина, увидела, что по Садовой к Невскому от Инженерной улицы идет большая толпа народу. Все больше рабочие и мальчишки. Шли спокойно, кое-где раздавались возгласы: «Хлеба нет!», «Заставляют работать, а жрать нечего!» Несколько раз начинали что-то петь, но пение не удавалось. На Садовой стоял трамвай, готовый идти дальше. Толпа к нему подошла — велела публике из него выйти и сняла какие-то замки. Вместе с рабочими шли и женщины; студентов между ними не было видно. Когда толпа вышла на Невский, явились казаки, они сзади окружили толпу и ехали за ней молча и не разгоняя — верно, для того, чтобы охранять магазины и стекло-витрины. Я спросила одного рабочего, откуда и зачем идет толпа. Ответил вежливо, что идут с Выборгской стороны. Что все заводы забастовали, что идут просить хлеба, что все голодны, а хлеба нет — его спрятали купцы.
Очередь за хлебом в Москве
Сказал, что на Выборгской стороне перебили стекла в хлебных и булочных. Вскоре с Невского толпа разошлась по разным направлениям — кажется, ее оттеснили казаки и стражники. Одни пошли по Садовой к Сенной, другие к Ник[олаевскому] вокзалу. Я, сделавши покупки, пошла домой на Конюшенную по Невскому. Все время по Невскому разъезжали казаки и стражники. Павлик из Лицея вместо вечера, как я его ждала, пришел в час дня. Сказал, что нельзя было идти и из Лицея их не выпускали ввиду бунта рабочих, что в Лицей поставлена стража — солдаты, что из окон они видели, как шли толпы рабочих, которым они из окон показывали кулаки. Его отпустили на два часа, и он приехал на автомобиле с Кудашевым. В три часа за ним приехал Кудашев, и они опять отправились в Лицей. Им велено всем ходить не в треуголках, а в фуражках, так как могут рабочие придираться к носящим треуголки. Одного лицеиста, кажется Ржеутского, уже потолкали порядочно в трамвае и стукнули раза два по шее. Вечером меня по телефону вызвал Ник[олай] Алек[сеевич] на Литейную. Настасья Мих[айловна][3] что-то все болеет. Трамы совсем не шли, извощиков не было — пришлось идти пешком. Дошла благополучно. На Невском много было на тротуарах публики, но все было спокойно. Просидела вечер у наших, приехал поздно брат Коля Олф[ерьев][4]. Я рассказала про виденную мною толпу рабочих. Они ничего об этом не слыхали. Ушла от них поздно, около 12-ти. На Литейном шли трамы — я доехала до Невского, а потом шла пешком — все было тихо.
25 февраля. Суббота.
Утром горничная Настя сказала, что приходил дворник и не велел выходить из домов, что будет забастовка и ворота велели закрыть. Я не поверила и пошла покупать провизию. Шла по Невскому; публики шло много. Трамов не было, постоянно проезжали конные казаки. Половина магазинов были закрыты. Гостиный Двор пуст. Там были открыты только магазины с книгами. Около Садовой народу было много — стояла толпа. Я слышала, как говорили, что около Аничкова дворца народ разгоняли казаки нагайками, но что толпа ничего не громит и не разбивает. Возвратилась домой часа в три — застала Павлика. Его опять кто-то привез из товарищей. Вечером сидели дома, никуда не выходили. По телефону немка сказала, что не может на урок придти, так как боится — у них начали в толпу стрелять. Она живет в конце Невского, против Николаевского. Пришел студент-репетитор. Сказал, что шел с толпой рабочих около Казанского собора. Толпа шла без криков и скандалов. Казаки ехали за ней и говорили: «Идите смирно — не тронем, а если будете грабить — будем колоть». Народ им стал кричать: «Ура!»
Баррикады на Литейном проспекте. Январь 1917 года.
26 февраля. Воскресенье.
Весь день сидели дома и никуда не выходили. На улице было тихо. В пять часов Павлик ушел в Лицей, ушел раньше, потому что трамов не было и боялся, что и извощика не найдет. Я боялась за него, так как он надел треуголку — фуражку его я отдала чинить. Сама я по телефону сказала Наташе Ковальковой[5], что вечером приду к ним брать ванну и ночевать. Она отвечала, что не лучше ли отложить мой приход ввиду неспокойного настроения народа на улицах. Но я сказала, что не боюсь и приду. Тут же скоро мне телефонировал Дима Швецов[6], спрашивая о Павлике. Когда я сказала, что он ушел в Лицей, то Дима испуганно сказал: «Зачем вы его пустили, очень опасно, извощиков нет, начали стрелять из пулеметов в толпу на Лиговке», и что в толпе бросали бомбы в полицию, что убили городового и солдата и что будто бы лицеисты будут распущены по домам. Я страшно за Павлика испугалась и пеняла Диме, что он раньше мне этого не сказал. Но делать было нечего, Павлик уже ушел. От сильного волнения я не могла сидеть дома и пошла к Корольковым. Пошла через Певческий мост к Арке и по дороге спрашивала у многих, можно ли идти по Невскому. Мне отвечали, что нельзя, там стреляли залпами солдаты. Вышла на Морскую и на углу Невского остановилась. Там стояли городовые и частный пристав. Весь Невский был совершенно пуст — никого по нему не пускали, и только посредине стояли по три-четыре спешивавшиеся казаки, держа лошадей. По всему Невскому видны были эти патрули. Я подошла к частному приставу и спросила, где стреляют, возможно ли будет лицеисту пройти на Каменноостровский и есть ли опасность. Он ответил, что, вероятно, дойдет благополучно и что там не стреляют, а неспокойно около Никол[аевского] вокзала. Я пошла по Гороховой; шла хорошо; по этой улице ввиду невозможности идти по Невскому прохожих было очень много. На мосту Фонтанки стояла толпа. Все смотрели на Невский, откуда слышался звук пулемета и стрельба пачками. В народе говорили, что у Николаевского вокзала идет бой, рабочие вооружены и много раненых и убитых отвезли уже в Обуховскую больницу. Народ был озлоблен сильно, и часто слышалось: «Вот покажем, разнесем все, на фронте убивают — и здесь тоже». Дошла до Обводного канала, свернула вдоль его и пошла мимо Обуховской больницы на Царскосельский к Корольковым. У ворот больницы стояла порядочная толпа. Подвозили раненых, бабы плакали, одна злобно кричала и выла — у ней убит был муж. Мужчины ей кричали: «Подожди, не плачь — отомстим за тебя, покажем». По Загородному все время проходили патрули. Толпа волновалась — лица были злобны. Говорили, что убили много мальчиков шальными пулями. На Подольской было безлюдно, и я благополучно дошла до дома брата Саши[7]. Нашла Наташу и всю прислугу в волнении — они боялись за меня. От Павлика из Лицея по телефону дали знать, что он дошел благополучно и занимался с репетитором. Слава Богу, я успокоилась. Наташа была у Зиновьевых и слышала там офицера Кривцова, что бунт принимает серьезный вид, что есть полки, будто бы отказывающиеся от стрельбы в толпу, что Думу распустили и Государю послана телеграмма. У них все время слышны выстрелы. Делается страшно и жутко. Звонил по телефону брат Коля от Панчулидзевых. Спрашивал, где я. Сказали, что я пришла и видела толпу рабочих и слышала пулеметы. Он отвечал, что Ник[олай] Алек[сеевич] велел мне сказать, что он будет очень рад, если меня заберут в полицию, чтобы я не шаталась в такое время по улицам. Посмеялись мы с Наташей и легли спать.
27 февраля. Понедельник.
Утром прислуга сказала, что лучше мне домой не идти, а сидеть и ночевать у них. Стрельба идет по всему городу, везде толпа народа ходит, и магазины и лавки все закрывают. Отобедали вдвоем, а после обеда я все-таки решила идти домой — Наташа пошла меня провожать, все же лучше идти вдвоем. По дороге решили зайти в Обуховскую больницу посмотреть, что там делается. Наташа в костюме сестры милосердия всюду имеет возможность проходить. У ворот опять большая толпа, с озлоблением кричащая о массе убитых и раненых. Нас пропустили. К покойницкой добраться было трудно. Шли по очереди — тут было много женщин и даже детей совсем маленьких, лет семи-восьми. Были гимназисты и кадеты, по-видимому с матерями. И все это были любопытные — точно на выставку или в музей пришли. Попробовала заговорить с женщиной, отвечает злобно и грубо, какой-то, рабочий по виду, вмешался в разговор — тоже грубо и дерзко! Мы отошли в сторону. Наташа встретила знакомую сестру из своей Александровской общины, которая тут работает. Спросили, много ли привезли раненых и убитых. Отвечала, что не так уж много, но есть. Недавно привезли солдата, который убил своих же троих солдат за то, что они стреляли в рабочих. Он просил, чтобы ему не делали операции (он был ранен пулей), так как ему лучше сейчас умереть, нежели остаться жить — его расстреляют или повесят. Извощики привезли убитого мальчика лет восьми, трех курсисток и т.д. Все шальными пулями.
Семья Наталии Александровны Ивановой: (слева направо) ее старшая дочь Натя Александровна Иванова со вторым мужем Павлом Валентиновичем Ивановым, младшая дочь Надежда Владимировна с мужем Сергеем Павловичем Горсткиным. Вероятно, 1904 годалия Владимировна с
Семья Наталии Александровны Ивановой: (слева направо) ее старшая дочь Наталия Владимировна с первым мужем Андреем Андреевичем Оппелем, Наталия Александровна Иванова со вторым мужем Павлом Валентиновичем Ивановым, младшая дочь Надежда Владимировна с мужем Сергеем Павловичем Горсткиным. Вероятно, 1904 год.
Мы с Наташей пробрались в очередь и попали в мертвецкую. Боже, сколько их там навалено было. Друг на дружку были свалены мертвецы, и почти все голые, по три, по четыре вместе. У некоторых глаза были открыты. Мы сначала думали, что это все убитые, оказалось, что это умершие в больнице, и только некоторые были убиты. Они лежали в платье — одеты. Я видела мальчика, женщину и еще какого-то мужчину. Не народ, а просто публика шла длинной лентой между столами и скамейками с наваленными на них мертвецами и с любопытством их рассматривала — точно на какую выставку пришли смотреть. Толкались, извинялись, зажимали платками носы и плевали на пол. Тут же и дети шли в очередь. Так много было навалено мертвых тел, у некоторых зашиты были груди и животы после операций, и так равнодушно шла и глядела публика, что не получалось тяжелого впечатления и нервы не реагировали — спокойствие и даже равнодушие передавалось всем.
Из Обуховской мы с Наташей пошли по Гороховой и шли благополучно — изредка слышны были вдали выстрелы пачками и таканье пулеметов. Но разобрать, где стреляли, мы не могли. Наташа дорогой мне рассказала, что вчера на площади против Ник[олаевского] вокзала толпа схватила полицейского и посадила его на памятник Александру III верхом рядом с Императором. Казаки, увидя это, выхватили винтовки и с пиками наперевес бросились и стащили несчастного, крича народу: «Как смеете вы всякую дрянь сажать с Императором!» Она меня проводила до Садовой и вернулась, а я пошла одна.

Внук Н.А. Ивановой Павлик (Павел Сергеевич) Горсткин в форме лицеиста.
Дошла до Фонтанки, смотрю, что-то много народу, остановили карету и вернули обратно, не пропустили одиночку и что-то кричат. Я остановилась и спрашиваю, отчего не пускают. Думали, что это извощики, и поэтому остановили. Иду дальше, говорят, что по Морской идти нельзя, стреляют и цепь не пускает. Я испугалась, думаю, куда же деваться. Идут два офицера, один с шашкой. Спросила их, можно ли идти по Морской. Говорят, что нельзя, и не советуют. Там везде пулеметы, да и не пустят. Один говорит другому: «Почему вы не сняли шашку, ведь у вас ее толпа отберет? Они как увидят офицера или солдат с оружием, то отбирают». Тот отвечал, что он едет из отпуска и что шашка у него не отпущена, вот приехал домой и попал в такую кашу — на фронте у нас все спокойно. Дальше идти я побоялась, села у ворот какого-то дома и стала ждать. Думаю, лучше здесь посижу до ночи, вместо того чтобы под шальные пули идти. Ко мне подошла какая-то барыня, ей со мной оказалось по пути, и тоже стала ждать. В это время по Гороховой проскакали казаки с офицером, потом драгуны и еще какие-то солдаты, потом прошли пешие и стали ясно слышны выстрелы и залпы. Пулеметы где-то впереди затрещали, потом вдруг раздался пушечный выстрел, должно быть с крепости. Мы все сидим. Улица стала пустеть — народ ушел и кое-где редкие прохожие пробирались. Мы с дамой подумали — не сидеть же до ночи, перекрестились и пошли. Дошли до Морской. На углу кучка людей. Говорят: не ходите, стреляют. Посмотрели с угла вдоль улицы Морской, видим, невдалеке поперек улицы стоит цепь солдат с ружьями и никого не пускают к Арке. Стояли долго, не решаясь перейти улицу, — пулеметы где-то такуют. Потом видим, три-четыре человека с угла решились и пошли, и мы с дамой за ними поскорее бегом пустились — прошли благополучно через Морскую и вышли по Гороховой к Александровскому саду. Тут моя спутница пошла по Невскому в Главный Штаб, а я на Дворцовую площадь. Подойдя к Главному Штабу, спросила двух встречных военных, можно ли переходить площадь, мне надо к Певческому мосту. Говорят: «Идите скорее, теперь перестали стрелять, площадь от толпы очистили, идите скорее». Я пошла. Пришла благополучно.
Вдали все время за Дворцом слышны были гуд, и крики толпы, и залпы. Около Мин[истерства] Инос[транных] Дел остановилась и спросила стоящего швейцара, не опасно ли переходить Певческий мост, не стреляют ли вдоль Мойки. Отвечает тоже, что скорее идите, пока все тихо, торопитесь перейти. Спрашиваю, что тут было. Отвечает шофер, стоящий тут же: «Здесь только шумели, а вот на Литейной подожгли Окружной Суд и Арсенал, и там шел бой между солдатами. Преображенский полк передался бунтовщикам. Волынский дерется с Московским. Одни Семеновцы не изменили, да что они могут сделать? Разбили тюрьму Кресты и выпустили всех арестантов. На Литейной прямо бой был. Это все немцы сделали, это им на руку, только, пожалуй, ошибутся — как бы им хуже не было, народ не согласится на мир».
Я пошла дальше. Темнота кругом, кое-где фонари. Когда переходила Певческий мост, меня перегнали какие-то не то санитарки, не то сестры милосердия в кофтах, платках. На руках белые повязки с красным крестом. Я спросила: «Куда вы, сестры?» Ответили:
«На Литейную», — и прошли. Их было двенадцать или даже больше. У ворот своего дома (Мойка, 14) я остановилась и поговорила с кучкой лиц, стоящих у ворот. Разговор шел тоже о бое на Литейной и о переходе войск на сторону бунтовщиков. В это время мимо нас по набережной Мойки прошли солдаты, целая рота с офицерами, все без оружия. Это были Павловцы. Мне сказали, что они арестованы. Будто бы все они с офицерами отказались стрелять в народ. Они сказали, что присяге не изменят, Царю останутся верны, но в братьев стрелять не будут. Их разоружили и отпустили на честное слово в казармы. Дома наши хозяйки сидели в страхе. Меня уже четыре раза спрашивали по телефону от Наташи, она боялась, добралась ли я благополучно до дома.
Через несколько минут опять телефон. Позвали меня. Спрашивал брат Коля. Он был с утра в своем Министерстве и хотел уже ехать домой обедать, как Настасья Михайловна ему телефонировала, чтобы он не ездил, так как на Литейной, почти против Уделов, идет бой и стреляют из пулеметов. Он тогда решил ехать ночевать к Наташе Ковальковой, откуда и телефонировал мне. Он сообщил мне, что начальник войск Хабалов в ужасном положении, подтвердил переход полков к бунтовщикам. Сказал, что его министр подал в отставку, что остальные министры тоже ушли и что назначено уже временное правительство. Во главе Родзянко и выборные еще 12 думцев. Арсенал разгромлен. Щегловитов арестован.
Митинг против царя на Дворцовой площади. Январь 1917 года.
Из Колпино в Царское Село идет толпа народа. Кажется, наступает полный развал всего и чуть ли не «Екатерининское действо»! Дожили до хорошего. Да как скоро! Меня все это пора-зило ужасно. Думаю, что Коля имеет верные сведения от наших Панчулид[зевых] с Литейной, ведь Сергей Алек[сеевич][8] друг и на ты с Родзянко. После этих известий не могла от волнения сидеть дома — уговорила хозяйку идти на улицу посмотреть и послушать.
В воротах нам встретился сапожник из нашего дома. Он был очень возбужден. Мы спросили, откуда он. «Прямо с Охты; кричал ура новому правительству — во главе Родзянко — уже от Правительства и объявление есть у меня, подписал Родзянко — теперь все хорошо будет. Войска перешли на их сторону. Это они все устроили сверху, а где ж народу самому. Такие лица замешаны в этом, просто страшно сказать, все Великие Князья тут же. Это все задумано до убийства Распутина — с него начали».
Все это он нам говорил таинственно, отведя в сторону. Обещал показать завтра и объявление нового правительства. Пойду к нему утром. Вот вам как думает народ-то. Да и верно, как скоро провернули! Три дня шумели — и уже Временное правительство готово. Несчастный Государь! Что-то будет с ним? Что-то тяжело и трудно на душе. Сейчас опять телефонировал Коля — сообщил, что завтра приезжает из Ставки Государь, вызванный Родзянко. Зачем он едет? Лучше бы там, в Ставке, с войском оставался. Вышло так, как говорили, что революция готовлена сверху — недаром вся Царская фамилия собиралась в Киеве. Часов в 10 вечера мы с хозяйкой опять пошли на Конюшенную. Улицы были пусты, освещения не было, полная тишина, словно вымер весь город.
28 февраля. Вторник.
Вчера получила телеграмму о приезде мужа, но думала, что он не доедет до Петрограда, так как поезда, по слухам, не ходят. Горничная утром объявила, что солдаты грабят Экономическое общество[9] и что дворники не велят никому выходить из дома. На улицах слышны ружейные и пулеметные выстрелы. Телефон наш не действует. Пришел муж хозяйки и сказал, что почти все войска передались революционерам и что на Литейном идет сильный бой между верными Семеновцами и изменившими присяге Волынцами.

Брат Н.А. Ивановой Александр Александрович Корольков.
Брат Н.А. Ивановой Александр Александрович Корольков.
Я очень безпокоилась за Павлика и решила идти в Лицей его отыскать и взять до-мой, но в 12 часов была удивлена его приходом. Он пришел переодетым в частное платье своего товарища Унковского[10]. Рассказал, что около их Лицея все время стоит огромная толпа народа, что идет бой за крепость, которую осаждают революционеры. Толпа останавливает автомобили, что-то кричит и отнимает. На автомобилях ездят солдаты с ружьями. В Лицее открыли ворота и пускали народ, чтобы показать, что там нет оружия. Они видели, как приезжал к толпе Родзянко и говорил рабочим речь, и они слышали, как народ кричал «Ура!». Бросали в народ воззвания. Павлик дошел пешком, переодетый, по Троицкому мосту. Ранее по мосту не пускали, но сегодня пропустили — ввиду перехода солдат. Он говорил, что на крепости уже красный флаг и что у автомобилей, полных солдат, тоже красные флаги. Один рабочий ему сказал: «Товарищ, а ведь пушки-то наши!»
Инспектор[11] Лицея был очень расстроен — директор Шильдер[12] болен, на нем вся ответственность за воспитанников. Он им сказал: «Кто имеет возможность уйти к родным, пусть уходит — здесь опасно оставаться». Павлик ушел к Унковским, живущим почти напротив Лицея, переоделся и ушел с их матерью, которая и довела его почти до дома. Я рада была его приходу — успокоилась за него.
Брат Коля Олферьев телефонировал, что муж приехал и находится у наших на Литейной — он, конечно, не нашел извощиков и ввиду отдаленности Конюшенной решил идти на Литейную. Он спрашивал через Колю, как бы увидеться со мной. Болея за его больные ноги, я велела передать, что вечером сама приду на Литейную.
По нашему двору все время после обеда от трех до пяти часов бегали и сновали солдаты с ружьями, они искали пристава, будто бы скрывающегося в нашем доме. В это же время пришла полька, живущая у нас, у нашей хозяйки, и привела какую-то чету французов, мужа и жену, испугавшихся на улице Мойки выстрелов и искавших спасения. Пришлось их принять в нашу комнату, беседовать и успокаивать даму. Оправившись, они ушли, а я посоветовала нашей хозяйке не пускать без спроса в дом людей неизвестных. Теперь всего надо опасаться.
Часов в семь стали мы с Павликом собираться идти на Литейную. Он надел пальто сына хозяйки, широкое и длинное, и мою меховую шапочку. Совсем стал похож на хулигана, а я на голову повязала свой большой серый платок. Собрали подушки и проч[ее] в труску, а все более ценное, бумаги и деньги, я спрятала на груди. Взяли труску, перекрестились и пошли. Перешли Б[ольшую] Конюшенную, взяли переулком на М[алую] Конюшенную, потом вышли на Михай[ловскую] площадь и Садовую перешли по направлению Караванной, Цирка, Семеновского моста. Освещение улиц было очень скудное, почти темно было. Никого, кроме солдат, не встречали, изредка шли прохожие, тишина была полная. Ближе к Садовой все больше и больше попадалось солдат. На всех углах стояли караулы, человека по три с ружьями. По улицам то и дело проезжали автомобили с солдатами и белым дежурным флагом. Нас никто не останавливал, ни о чем не спрашивал. Мы шли торопясь и с трудом несли труску. Перешли Садовую и на площади у одного дома видели, как солдаты обыскивали какого-то человека в тулупе. Он стоял, двое его обыскивали, говоря: «Может быть, у него спрятан кинжал или револьвер». А трое солдат стояли против него, взявши ружья на прицел. Мы поскорее прошли мимо. Так мы дошли благополучно до моста. Стали слышны выстрелы и шум. Народу было больше, и солдат также. Когда проходили около дома, мне показалось, что что-то щелкнуло сзади меня, ударившись о стену. Вероятно, то была шальная пуля. Мы прибавили шагу и пошли по Моховой, боясь идти по Литейной и надеясь попасть в Уделы[13] через проходной двор. Но ворота мы нашли запертыми и часового около них. От ворот шел сильный винный запах. На мой вопрос, можно ли пройти, часовой ничего не отвечал и смотрел мутными глазами — он был пьян. Мы посмотрели в щелку ворот и видели массу битого стекла. На просьбу нас пропустить несколько голосов отвечало: «Нельзя, нельзя, проходите дальше, а то прогоним». Мы пошли на Пантелеймоновскую, а потом на Литейную. Тут попадалось много народу и солдат, и поминутно слышны были выстрелы, но, кажется, холостые. Идти было довольно жутко. У ворот Уделов стояла стража, и нас не хотели пускать. Но дворник, стоявший с солдатами, сказал, чтобы нас пропустили, что он знает, к кому мы идем, и что Панчулидзев наш чиновник. Солдаты спросили, ручается ли он за нас, — он ответил утвердительно, и нас пропустили.
Наших Панчулидзевых мы нашли в ужасном виде, в особенности Настасью Мих[айловну]. Они переживали весьма тяжелые минуты, стреляли целый день из пулеметов и ружей с улицы с Литейной, а также и с Моховой, где дом кн[язя] Голицына, у которого пулеметы стояли на крыше. Они все просидели почти весь день в темном коридоре среди своей квартиры. Днем у них во дворе ограбили квартиру их смотрителя, потом вошли солдаты в квартиру помощника начальника Уделов Снежкова[14]; застали их за обедом и сказали, чтобы они уходили из дома, потому что сейчас будут жечь дом Уделов. Те скорее ушли, а также и семья Сиверс[15] покинула свою квартиру. Наши остались и решили, если к ним войдут солдаты, то их пустить — пусть берут что хотят. А между тем Николай Алек[сеевич] телефонировал секретарю Думы о том, что хотят жечь Уделы и что в Уделах в подвалах много вина. К вечеру прислали охрану и велели бить и выливать все вино. С солдатами был и офицер. Винный запах, который мы слышали, был от того, что за воротами уничтожали вино — прямо лили на пол. Большое счастье вообще, что вина и водки нет — пьяных совсем не встречалось нигде.
Читали у наших второе воззвание Родзянко, а также и партий социалистов (оно у меня сохраняется). Мужа моего нашла в большом волнении — он очень боялся за нас и упрекал себя, что нас вызвал. Все удивлялись, как мы прошли, но мы уверяли, что тишина и порядок в городе образцовые. Разговор шел, конечно, о том, что ответит Государь на запрос Родзянко. Сказали, есть слух, что Государь принял все условия Думы и что завтра он прибудет в Зимний дворец. Что весь день один полк за другим переходил на сторону «народа».
Муж рассказал, как он добрался до Петрограда. Он ехал хорошо, и не было тесно. Слышал разговор, что в Петрограде большие безпорядки, но уже все успокаивается, и что образовалось новое Министерство из членов Думы. Но подъезжая к Петрограду, поезд остановился в некотором отдалении и в вагон вошли два «товарища», из рабочих. Обратились к двум офицерам, ехавшим с ними, и сказали, что они должны отдать все свое оружие солдатам, и заявили, что ни извозщиков, ни носильщиков, ни трамваев нет. Что горел вокзал, но пожар потушен. Муж был поражен и не знал, что делать.
Дни февральской революции. Войска у Государственной Думы.
Дни февральской революции. Войска у Государственной Думы.
Они вышли с его спутником Оренбургским вице-губернатором Пушкиным[16] и стали просить товарищей отнести их вещи. Товарищи отнесли вещи до вокзала, а там муж нанял трех мальчиков, рабочих-подростков, чтобы отнести вещи на Литейную, так как на Конюшенную (где наша квартира) они, то есть мальчики, не согласились идти — ссылаясь на отдаленность. Когда они шли, то все время раздавалась стрельба. Дорогой прохожие спрашивали, откуда они идут, и узнавши, говорили спрашивая: «А все ли благополучно в Москве и в Пензе?» И на ответ, что все благополучно, с недоверием удивлялись. Думали, вероятно, что везде уже начались волнения. По дороге какая-то особа, выскочившая из Эртелева переулка[17], стала раздавать воззвания народу. Один экземпляр получил муж, там говорилось о речах Родзянко и других солдатам и т.п. (экземпляр этот у меня сохраняется). Так как у мужа больные ноги, то ему приходилось несколько раз останавливаться и садиться на крыльца или тумбы. Проходившие барышни смеялись, но он говорил со злостью: «Хорошо вам смеяться, а мне, старику с больными ногами, тащиться пешком». В воротах Уделов стояли солдаты и толпа, но небольшая. Муж сказал, что идет к Панчулидзевым, и его тотчас пропустили, и одна женщина сказала: «Это двоюродный брат нашего генерала, мы его знаем». Его в квартире, прежде нежели впустить, опросили, и он заметил в голосе Наста[сьи] Мих[айловны] тревогу.
Мы все остались ночевать у Панчулидзевых и долго говорили о случившихся событиях.
1 марта. Среда.
Встали довольно поздно. Ночью все было тихо. Впрочем, говорила горничная, что ночью по коридорам главного здания стреляли солдаты. Утром телефонировала Николаю Алексеевичу жена Снежкова, что ее мужа вызвали в Думу, причем сказали посланные, что ему не грозит никакой опасности, но что от него надо получить сведения по Уделам.
В 11 часов мы вышли из Уделов и пошли на Конюшенную. Опять взяли трех мальчиков, чтобы нести наш багаж. На улицах было много народа, многие в красных повязках на рукавах, а студенты привязали к пуговицам красные лоскуты и платки. Много проезжало автомобилей, наполненных солдатами, сидевшими развалясь в них, с винтовками, направленными на публику наперевес. Нас никто не обижал и были вежливы до того, что когда, закуривая, муж уронил папироску, то солдат вежливо поднял ее и подал ему. Когда проходили по Михайловской площади около манежа, в окнах виднелись головы. Солдат, шедший мимо, закричал: «Не сидите у окон», — и погрозил револьвером. Подходя к Садовой, мы увидели Сибирские полки, идущие вдоль Садовой. У солдат были красные ленты и лоскуты, и народ кричал им «Ура!» и махал платками. Солдаты тоже отвечали: «Ура!» Потом прошли гардемарины, тоже с красными значками, и тоже им кричали «Ура!». Мне неприятно было смотреть на эти молодые лица, изменившие своему Государю. В стороне шел офицер в полушубке с погонами, с очень интеллигентным и самоуверенным лицом, без красного значка. Ему «товарищи» отпустили весьма веские ругательства. Он молча прошел.
Часа в четыре пришел из Министерства Земледелия к нам и сказал, что Риттих[18] куда-то скрылся, а его помощник Грудистов сидит в министерстве, дел никаких нет, а жалованье не выдали, потому что закрыто казначейство. Что все банки охраняются солдатами. Он[19] пошел ночевать к Наталии Ковальковой, так как она одна и боится. Наташа мне телефонировала, что у нее был обыск. Из их дома кто-то стрелял в окна. Вошли шесть солдат с ружьями и спросили, нет ли у Наташи оружия. Наташа давно все, что было, спрятала, но забыла один револьвер в письменном столе. Она не испугалась и предложила сделать обыск. Они нашли в столе револьвер и забрали его. Потом в шкафу нашли бутылки с наследственным Евреинским вином и сказали: «Вот что значит быть богатым, у них сколько вина». «Взять его надо», — говорит один, но другие сказали: «Оставить и не брать ничего». Они ушли, сказавши, чтобы она не пускала делать еще обыски, если солдаты будут без оружия, а только можно пускать в дом вооруженных.
Потом Наташа сообщила, что приехала из Царского [Села] дама какая-то, которая сказала, что дворец в Царском взят солдатами, Государыня арестована и послала телеграмму Родзянко, и что Государь, доехавши до станции Бологое, тоже остановлен и арестован. Наследник же сильно болен корью. Я тотчас же спросила по телефону Николая Алек[сеевича], правда ли все это. Он ответил, что Наследник болен, дворец взят, а Государь находится на станции Дно и что думцы поехали туда. Вопрос в том, что скажет Государь, согласится ли принять условия Думы или уедет в действующую армию и поведет ее на Петроград. Что здесь нет тяжелых орудий, и что Петроград будет в 24 часа разрушен до основания. Что армия будто бы стоит за него. Еще сказал, что Протопопов[20] явился в Думу и отдал себя в распоряжение Временного правительства. Его окружили стражей и повели к Родзянко, которому он хотел передать какие-то секретные сведения. Он арестован.
Погром винного магазина. Картина И.А. Владимирова, 1917 г., Петроград.
Погром винного магазина. Картина И.А. Владимирова, 1917 г., Петроград.
Пришел в шесть часов студент-репетитор и сказал, что в городе образцовый порядок и как умно ведет себя народ. Говорил, что Совет рабочих желает республику, что выпущенный Хрусталев-Носарь[21] принимает участие в Совете. Анархисты желают полную анархию, разделение земли и капиталов всем поровну — одним словом, по словам даже студента, — утопию. Говорил, что старое правительство, когда народ требовал хлеба, послало ему свинец.
М.В. Родзянко
Что в воскресенье почти подавлен был мятеж, и что только благодаря Волынцам, перешедшим на сторону народа, решен был вопрос в пользу мятежников. В это время, до измены Волынцев, Родзянко послал о мятеже в Петрограде телеграмму Государю, который в ответ прислал приказ распустить Думу. Дума не разошлась и устроила Временное правительство. Стали приходить войска во главе с Преображенцами и переходить на сторону Думы. Им депутаты говорили речи. Мы ему сказали, что, вероятно,
Государь согласится на Конституцию, на что он сказал, что это не удовлетворит народ. Он рассказывал, что когда солдаты стреляли в народ, то студенты бросались безоружные к ним и уговаривали их не стрелять в братьев. Войска частью слушались, а другие стреляли в студентов, которых погибло очень много. Вообще он говорил, что погибло всего около 2000 человек, главное, много перебито Семеновцев[22]. Много офицеров покончили самоубийством.
2 марта. Четверг.
Утром принесли известие, что в лавочках мелочных солдаты установили цену на продукты и очередь покупателям, что масло, например, продавалось по 80 копеек. Наша хозяйка слышала, как солдаты говорили народу: «Будет, повластвовали, не надо начальства, оружие им не отдавать, сами будем распоряжаться». По телефону узнали от Ник[олая] Алек[сеевича], что будто бы Штюрмер[23] умер в Думе разрывом сердца. Что их начальник, князь Кочубей[24], позван в Думу и оставлен там для сдачи сведений по Уделам и, можно сказать, вежливым образом арестован. Муж и Павлик ходили на Конюшенную покупать провизию — везде было тихо, солдат стало меньше, выстрелов не слышно.
После обеда телефонировала Наташа Ковалькова, что ей передал офицер, приехавший из Царского, что Наследник при смерти% 40 и кровоизлияние при кори. Что Государя отбили в Бологом железнодорожным батальоном, и что он уехал в армию к Рузскому, и что будто бы Двинск взят немцами. Мы пришли в ужас и хотели уезжать в Пензу, отпросивши Павлика у инспектора Повержо по телефону. Но после разговора с Наст[асьей] Мих[айловной] успокоились. Она сказала, что Наследник не опасно болен корью, % 32, но что будто бы умерла Вырубова от кори. Ну, это не важно, Бог с ней! Потом сообщила, что будто бы Государь подписал отречение — это сказал Милюков. Что присягать будут Наследнику, а регентом назначен Великий Князь Михаил Алек[сандрович], который второй день находится в Думе, и что, вероятно, завтра будет издан Манифест. Если все это будет так, то ловко провели «действо»! Родзянко и компания, конечно, не народ!
Сообщила еще, будто неправда, что Двинск взят, и что на фронте у нас хорошо. Но говорила, что в Берлине бунт и Вильгельм свергнут! Но это все слухи, ни газет, ни известий нет. В министерства посланы комиссары для направления дел — между прочим, граф Капнист[25] и Ефремов[26], и другие. По губерниям посланы телеграммы губернаторам, что Временное правительство управляет Россией.
3 марта. Пятница.
Муж и Павлик утром пошли по улицам — порядок был везде, и шума не было. Но магазины закрыты, трамы не ходят и извощиков еще нет. Прочли два воззвания, вывешенные на улице, где была речь Милюкова и других. Вернулась дочь нашей хозяйки и поздравила нас с республикой. Мы спросили, что это значит. Она сказала, что Государь отрекся от престола за себя и сына и передает власть брату Михаилу Алек[сандровичу], который тоже отрекся и передал власть народу — вот до чего дошло! Мы были поражены и удручены. Вероятно, будет Манифест об этом завтра или послезавтра.
В три часа пришел к нам наш пенз[енский] вице-губернатор Толстой[27] и с волнением рассказывал о себе. Он, так же как и муж, приехал из Пензы, ничего не зная и не ведая, что творится в Петрограде. Остановился в гостинице Дагмара, что на Садовой. Видел собравшуюся толпу — пошел смотреть и попал под пулеметы. Пришлось спасаться под воротами. Все это было в понедельник. Он удивился, зачем было стрелять в народ, который мирно шел толпой по улице, и этим возмущался. Вчера Толстой выходил из гостиницы, увидел офицера, который что-то расспрашивал. Толстой спросил, может ли он уходить из гостиницы. Тот ответил, что может, и спросил, нет ли у него оружия. Толстой сказал: я мог бы скрыть, но я человек корректный и должен сказать, что у меня есть браунинг и мне не хотелось бы его потерять. Тогда офицер сказал, что револьвер ему потом отдадут, и посоветовал присоединить к револьверу визитную карточку. Прочитав карточку, он обратился к Толстому и сказал: «А я именно послан за вами, чтобы привезти вас в Думу». Но раньше повезли его к коменданту, который сам отвез его в Думу. Первого встретил он нашего протоиерея Лентовского[28], и довольно долго ему пришлось толкаться и ходить по залам. Потом его повели к столу, где сидел наш Пенз[енский] член Думы Унковский[29] и еще кто-то. Унковский его узнал, стал об нем давать самые лучшие отзывы как о бывшем общественном деятеле. Ему был предложен вопрос, признает ли и подчиняется ли он новому правительству. На это Толстой отвечал, что он поневоле должен подчиниться и признать новую власть. При этом разговоре присутствовал какой-то субъект видом рабочего-товарища, который, очень безцеремонно облокотясь на стол, внимательно слушал разговор. Унковский после разговора выдал Толстому билет на право выхода из Думы, то есть что он не арестован, и, прощаясь с ним, сказал: «Видели этого субъекта? Это от рабочих контроль, они следят страшно за нами и, видимо, не доверяют — будьте осторожны».
Я сказала Толстому: «Ну что же, теперь скорее надевайте красную ленту, вы должны быть очень рады — ведь вы из левых». На это он взволнованно отвечал: «Нет, красного я не надену, и радоваться нам нечего. Я тридцать три года служу и, вероятно, останусь без должности и пенсии, да еще и землю, пожалуй, отберут. Рабочие только и говорят солдатам о том, что земля за их службу должна им принадлежать. Я в таком состоянии, что готов пулю себе в голову пустить». Но я думаю, что все это одна рисовка с его стороны и что он в тайне души своей надеется при новой власти получить новое и более важное назначение — недаром он всегда слыл за либерала. От градоначальника он имеет билет на право выезда из Петрограда и советовал мужу запастись таким же на всякий случай, а также явиться во врачебное Управление.
царь-батюшка
Относительно отречения Государя он сказал утвердительно. Он слышал, что Государя перехватили в Бологом, что его отбил железнодорожный батальон и он уехал в Псков. Государь будто бы просил защиты у Рузского[30], но тот посоветовал искать помощи у Думы. О Наследнике есть слух, что он болен и при смерти, даже что чуть ли не умер.
Вечером Павлик ушел к товарищу Церебровскому[31], а к нам зашла m-lle Адат, его учительница француженка. Она очень волнуется и негодует, говорит, что это не кончено и что много еще будет пролито крови. Толстой тоже говорил, что боится погромов в провинции. M-lle Адат рассказывала, что на улицах снимают с магазинов орлы (поставщики Двора) и вензеля и бросают всё в воду каналов. Что на дворцах вывешены красные флаги, и что часовые от дворцов уведены.
художник Иван Владимиров.Сжигание орлов и царских портретов (1917)
Много стекол в окнах перебито пулями. По слухам (она слышала у Швецовых), Наследник перевезен в Петроград и где-то его скрывают в надежном месте и что слух о его болезни нарочно сильно преувеличен. Боятся, что его изведут, и поэтому спрятали, пустив слух о его смертельной болезни. Швецовы волнуются, потому что солдаты Гренадерского полка, которым командует Швецов[32], одни из первых перешли на сторону народа, то есть не народа, а революционеров. Старых солдат уже нет, или убиты, или ранены, а эти всего три месяца в строю, и все больше из рабочих. Неудивительно, что переходят, забыв свою присягу.
Вернулся Павлик и принес неприятную весть, будто бы Берлин в руках народа и Вильгельм убит. Говорит, что читал это в окне редакции «Вечернее время». Думаю, что это вздор: не такие дураки немцы, чтобы во время войны портить свои дела бунтом — сделают это, победивши нас. Это только русские способны на подобные глупости. Нашли время бунтовать!
Товарищи ему передавали, что в Лицее очень много перебито окон пулями и он подвергся сильному обстрелу как «гнездо дворянства». Немногие оставшиеся там воспитанники переведены в Малый Лицей, на Монетной[33]. Директор Шильдер болен. Запросили воспитанников об их желании присоединиться к новому правительству, и когда собрали голоса, то ни одного не было за новую власть. Так Лицей и остался не присоединенным — вероятно, его закроют. Есть слух, что попечитель Лицея Коковцев[34] тоже арестован. В квартире его (Павлика) товарища, Церебровского, был обыск — искали оружие, и солдаты вошли в гостиную, где увидели очень много портретов Государя и Царской Семьи. «Однако здесь живут черносотенные, — сказали они. — Да, как их много везде». Проходя по Невскому, Павлик видел на стене объявление: «Божией милостью мы, народ, избавлены от поганой династии Романовых!» — Вот какой народ, какая ему цена! Три года тому назад этот же народ на Дворцовой площади стоял перед Государем на коленях, плакал и кричал «Ура!» и пел Гимн, а теперь плакаты с ругательством. Плох такой народ! Ну, впрочем, это устроил не сам народ — это не революция народная, это переворот, устроенный Думой, опирается на солдат, призванных только что в столицу и не более трех месяцев обучавшихся, и на офицеров, которые тоже без года неделю служат и набраны из зауряд-прапорщиков. Вечером муж говорил по телефону с братом его Сергеем Вал[ентиновичем] Ивановым[35] — он сенатор и служил раньше в контроле.
4 марта. Суббота.
Утром не нашли ни белого хлеба, ни молока. Посмотрим, как дело с продовольствием устроено будет новым правительством. Крестьяне окрестностей Петрограда не везут ничего в город — боятся!
Манифест
Достали № 8 известий от 3-го марта. Ни биржевых ведомостей. Первое, что стоит, — это отречение Государя.
Посылали дворника к Унковским за платьем Павла. Наша хозяйка с ним разговорилась и спросила, что он думает о новом правительстве. Он отвечал, что неизвестно, что будет. Пожалуй, будет строже. Прежде уж знали, что есть у нас Царь, а теперь не знаем, кто властвовать будет.
Говорила с двумя польками, живущими также у нашей хозяйки. Обе возмущены, говорят, что точно то же, такой же переворот был в Польше перед ее концом. Тоже была сделана «Речь Посполитая», но это довело Польшу до раздела. «Мы, поляки, очень удручены теперь, — говорила она, — а раньше подъем духа у нас был очень велик». От нее слышала я о ее встрече с офицером на улице, который шел с шашкой, но без красного значка. К нему подошли солдаты и требовали отдачи оружия. Офицер очень хладнокровно им сказал: «Вы солдаты-революционеры, и я офицер-революционер, а потому так же свободен, как и вы, и имею право делать как хочу, и красной ленты не носить, и оружия не отдавать». Тогда они сказали, что отведут его в участок. «Что же, пойдемте, я готов», — отвечал он и пошел с ними. Один их добрый знакомый моряк приходит в ужас, получая приказы от нового правительства. Он говорит, что невозможно поддержать дисциплину в войске, если при столкновении офицера с солдатами надо обращаться для разбора к суду, состоящему из солдата, рабочего и мирового судьи.
После обеда муж пошел на свидание с братом в Думу (городскую), а я с Павликом и братом Колей, пришедшим к нам, ушли к Панчулидзевым. Коля говорил, что уже есть печатные известия об отречении Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Коля показался мне сильно удрученным, просто убитым всем происшедшим. Он теперь остается в крайне неопределенном положении, а главное, боится за семейство, оставленное в имении в Уфим[ской] губ[ернии]. Шли благополучно, толпы не было, все было тихо. Почти все были с красными значками, бантами и повязками. Даже маленькие дети были с крас[ными] значками. У Панчулидзевых при входе в ворота солдат не хотел пускать Павлика и спросил его: «Куда идешь, молодец?» Павлик был одет в странный костюм: моя шапка и пальто сына хозяйки. Он отвечал: «К Панчулидзеву». — «К генералу?» — «Да», — ответил Павел. — «А разве таких генерал принимает?» — спросил солдат. Павел ответил: «Конечно, чай мы все равны теперь!» — «Ну иди».
У Панчулидзевых прочитали в известиях отречение Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Застали мы там Настю Давыдовну[36], которая, спасаясь от революции, сбежала из своей квартиры и живет у них, и еще Фредера, друга их дома. Он рассказывал, что у него был обыск. Ночью в 11-12 часов в квартире раздался звонок, и человек 10-12 взошли в комнату. Стали искать оружие — у него ничего не оказалось. Он показал им свое свидетельство, что работает на оборону, — они извинились и ушли. Спросили его: «Вы немец?» Но он отвечал, что поляк. После их ухода у него оказались украденными золотые часы с ночного стола, из шкафа, который он забыл запереть после обыска, бумажник с 30 руб[лями] и коробка с булавками для галстука и золотые запонки. Еще он рассказал, что обокрали Правление их Торгового Дома и унесли 4000 денег.
Долго и много говорили об отречении Государя и о той возможности сохранить престол, если бы слушался советов семьи Великого Князя Ник[олая] Ник[олаевича]. Дал бы вовремя конституцию, и, конечно, народ носил бы его на руках, и престол сохранил бы сыну своему. Еще 4 декабря ждали объявления конституции. Николай Алекс[еевич] рассказал, что он лично на бегах в беседке говорил с Великим Князем Мих[аилом] Алек[сандровичем] и сказал ему, говоря о Распутине: «Что же Вы, Ваше Высочество, не скажете Государю о всеобщем недовольстве и не предупредите его?» Великий Князь отвечал: «Что же я могу сделать? Он не послушает меня, если даже мать не может иметь на него влияния. Он и ее не слушает».
Отречение Великого Князя Михаила Алекс[андровича] прекрасно написано, но в условном смысле, он согласен принять Престол только в том случае, если будет избран волею народа в Учредительном Собрании. Есть слух, что Вел[икий] Князь Кирилл Владимир[ович] сильно добивается занять Престол. А другие думают про Дмитрия Павловича. Про последнего говорят, что он очень неглупый человек. Он пишет мемуары и будто бы сказал, что десятая доля только того, что я пишу про историю Распутина, попала в газеты. По слухам, к Вели[кому] Князю М[ихаилу] А[лександровичу] новое правительство явилось в полном составе, прося его принять Престол. Он сказал им такую чудную, прочувственную речь, что Гучков и Шинкарев плакали. Говорят, что речь составлена была (спросить кто???)[37].
Между членами нового правительства 2 марта в Думе было большое разногласие. Дело дошло до того, что войска чуть было не вступили в бой. Одни войска были за республику, другие за конституционный монархизм. Положение было спасено Керенским, вступившим в министры и помирившим этим крайне левых с другими партиями. Оттого и речь его, обращенная к левым рабочим, носит характер успокаивающий.
Кстати, о понятии рабочих о правлении, я сегодня от Ник[олая] Алек[сеевича] слышала следующий рассказ. Дочь Палеолога[38] (конюшенное ведомство) поехала в Думу проведать отца, задержанного там. Ее отвезли в Думу в автомобиле с рабочими и солдатами. Дорогой она разговорилась с рабочими и спросила их, чего же они хотят. «Мы хотим республику и Царя, мы Царя любим. Мы не хотим министров, а чтобы только была республика и Царь». Вот вам и понятие о правлении вообще. Это напоминает мне 1905 год, когда в Саратове крючники и толпа, ходившая по улицам с красным флагом, услыхавши, что в храмах больше не будут называть Государя «самодержавнейший», бросилась в храмы, говоря: «Вот послушаем, если не будут петь «самодержавнейший», то разнесем все и перебьем господ». Опять как бы не повторилась та же история в провинции. Ведь Петроград город не русский. Что-то скажет Русь?
Уделы охраняются солдатами, так как были случаи, что хулиганы прыгали через решетку сада с улицы во двор. А так как из тюрем вместе с политическими были выпущены на свободу воры и грабители, мера эта как предосторожность не мешает. Я думала идти от Панчулидзевых в церковь Уделов ко всенощной, но оказалось, что всенощной не было. Окна перебиты в церкви пулями, и службы не было.
От Ник[олая] Алек[сеевича] я узнала, что в Киеве ни Мария Федоровна[39], ни Ксения Александровна[40] не были арестованы, и что обе почти первые прислали в Думу телеграммы о признании Временного правительства. Что членам Царской Семьи давно все было известно, и они ждали уже переворот. Вот и верно, что этот переворот был приготовлен сверху — высшими сферами.
Слышала там же новость, что Вел[икий] К[нязь] Ник[олай] Ник[олаевич] назначен Главнокомандующим и уже уехал на фронт, признав волю нового правительства. В Думу же он прислал телеграмму такого содержания при первых волнениях рабочих: «Послал верноподданную телеграмму Государю, умоляя его ради спасения России согласиться и исполнить желание представителей народа». Говорят, что Государь и, главное, Государыня были сильно недовольны им, и будто бы было уже намечено отправить его генерал-губернатором в Сибирь. Теперь, конечно, скажут, что это он, который устроил весь этот переворот. Ожидается приезд принца Ольденбургского[41], и уже дан приказ о пропуске его поезда в Петроград. Интересно, как отнесется он к перемене правления. Он стойкий и прямой человек. Будет ли он арестован, и если нет, то останется ли он с теми же полномочиями, что были даны ему Государем?
Говорят, что в провинцию уже посланы приказы о принятии власти представителями Земских Управ, а про губернаторов ничего не сказано. Эта новость весьма опечалила нашего Толстого, которого сегодня посетил мой муж. Сидит сумрачный и голову повесил. В квартире Панчулидзевых со всех столов убраны и спрятаны портреты Государя и других лиц Царской Семьи — говорят, что сделали это на всякий случай, чтобы «гусей не дразнить» и предохранить портреты от порчи. Снежков возвратился, пробыв часа два в Думе, и Кочубей тоже. Последний, прочитав об отречении Государя, снял вензеля с погон и приказал швейцару Уделов носить простую ливрею вместо красной с орлами. Как все это скоро и просто делается — и не кажется, не верится, что умирает старая Россия, просуществовавшая 333 года[42]. Да и люди-то относятся к этому что-то очень легко — целая трагедия, а думают о ливреях! От отмены крепостного права до конца самодержавной монархии прошло только 55 лет. Непонятно, почему Государь не хотел идти по примеру других монархов и дать конституцию России. Думают, что он ненормален — не повлиял ли на него удар, полученный им по голове в Японии. Или Господь закрыл ему очи мысленные.
Настя Давыдовна пошла ко всенощной в Суворовскую церковь и много видела плачущих там во время службы, в особенности плакали, когда пели «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое! — Победы Отечеству нашему на супротивников даруя и т.д.». Переменили уже слова молитвы. Также не пели при окончании всенощной «Благочестивейший и т.д.» — просто пропустили все и пели вместо этого «Господи, помилуй». Позади Насти стояли какие-то богомолки. Одна из них, плача, сказала вслух: «Господи, как на Христа, поднялись и вооружились все на бедного нашего Государя». Вдруг, говорит Настя, слышу за собой потасовку — оглянулась, смотрю, богомолки схватились врукопашную. Священник оглядывается. Я их схватила за руки и скорее растащила, говорю: «Что вы, перестаньте, грех!» Оказалось, что другая богомолка была революционерка, которая стала бранить Государя, а главное — Государыню, называя ее «распутной» и т.д. «Я за них давно уже перестала молиться, даже на духу батюшке каялась в этом!» Настя очень боится за отца (Давида Алекс[андровича][43]). Он так предан был Государю, что переворот, совершившийся теперь, вряд ли перенесет. Здоровье его и так пошатнулось. За брата Александра[44] тоже боится — как устроится он с новым правительством.
Пришла от всенощной также и Александра Ивановна, старая преданная экономка Панчулидзева, помнящая наш старый дом и прежнюю жизнь, — воспитанница покойной Марьи Ивановны, компаньонка покойной Елизаветы Филип[повны] Вигель[45]. Пришла злая, в волнении, говорит — ушла из церкви, не могла молиться. Была у Св. Пантелеймона. Вся церковь наполнена народом, всё девками да студентами с красными лоскутами и бантами. Говорит: «Красные банты себе и в косы-то посадили, не глядели бы мои глаза. Стали петь — пропустили молитву за Царя. Так стало мне противно, что ушла из церкви. И хорошо сделал батюшка наш Царь, что отрекся и сына своего не дал — не стоят эти скоты, чтобы наш ими правил. Иду по улице, вижу, наш старичок дворник чистит снег. Я ему говорю — что, дедушка, все трудишься? — а солдат стоит рядом, подбоченился, да и говорит — а мы вот не будем трудиться, а все иметь будем! — Ну что же, служивый, дай Бог тебе получить, — говорю, — а сама поскорее ушла, так стало все противно». Передаю дословно ее рассказ.
Муж вернулся от своего брата часов около девяти и передал следующее:
(Далее в Дневнике несколько пустых страниц.)
Окончание
К биографии автора Дневника Н.А. Ивановой.

Владимир Алексеевич Панчулидзев (24.02.1848 — 05.01.1890), первый муж автора Дневника. Поручик в отставке, коллежский секретарь. Участвовал в войне с турками на Кавказе, почетный мировой судья Петровского уезда Саратовской губернии. Женат на Наталии Александровне, урожденной Корольковой (20.04.1854 — 08.10.1922), дочери помещика Ардатовского уезда Симбирской губернии, ротмистра в отставке Александра Васильевича Королькова и Надежды Михайловны, урожденной Метальниковой.

Павел Валентинович Иванов (1853 — 1926), второй муж автора Дневника. Наталия Александровна вторым браком была замужем за помещиком Кузнецкого уезда Саратовской губернии, действительным статским советником, известным пензенским врачом Павлом Валентиновичем Ивановым, который одним из первых получил звание Героя труда РСФСР. Первым браком он был женат на вдове, Наталии Сергеевне Мунт, урожденной Карачаровой, одна из дочерей которой, Ольга Михайловна, была замужем за режиссером В.Э. Мейерхольдом. Его родной племянник, Валентин Дмитриевич Иванов, был известным советским писателем, автором таких произведений, как «Желтый металл», «Русь изначальная», «Русь Великая», «Повести древних лет». Наталия Александровна унаследовала от первого мужа село Круглое Саратовской губернии, а позднее унаследовала вместе с братьями имение Евреиновых Петровское-Лобаново, которое находилось рядом со станцией Химки под Москвой.
[1] Трамваи («трамы» — петербургский жаргон, так же как «мотор» — такси, «зеленная» лавка, «булка» — пшеничный хлеб, а ржаной — «хлеб», и т.д.).
[2] Горсткин Павел Сергеевич (1900 — 1969), внук автора, поступивший в Александровский Лицей на 78 курс.
[3] Панчулидзев Николай Алексеевич (1856 — 1921), камергер, служил в Удельном ведомстве и был старостой домовой церкви Св. Спиридона Тримифунтского, брат первого мужа автора. Проживал на Литейном пр., д. 37. Его жена Анастасия Михайловна (1862 — 1921) расстреляна большевиками, дочь известного композитора духовной музыки Анастасии Яковлевны Марченко.
[4] Олферьев Николай Петрович (1875 — 1968), сводный брат автора, чиновник Министерства земледелия.
[5] Ковалькова Наталия Александровна, дочь А.А. Королькова и Л.Н. Обуховой, племянница автора. Ее муж, капитан Николай Николаевич Ковальков, был на фронте в 1-м стрелковом ЕИВ полку; она во время войны работала сестрой милосердия Александровской сестринской общины, часто выезжала на фронт.
[6] Швецов Дмитрий Андреевич (1902 — 1983), в 1917 году — ученик 6-го класса Лицея. Вольноопределяющийся ЛГ Конного полка. Вместе с родителями эмигрировал из России, Секретарь лицейского объединения в США. Женат на Александре Николаевне Ламздорф-Галаган (1913 — 2001).
[7] Корольков Александр Александрович, родной брат автора, окончил Николаевское кавалерийское училище, выпущен в 1879 году корнетом в ЛГ Кирасирский ЕИВ Полк (желтые, или Царскосельские), женат на Лидии Николаевне Обуховой. Проживал в Петербурге на Гагаринской ул., д. 30.
[8] Панчулидзев Сергей Алексеевич (1854 — 1917), брат первого мужа автора, известный автор истории Кавалергардов, начальник Архива Государственного Совета, управляющий делами Совета объединен-
ного Дворянства, женат на Надежде Борисовне Полторацкой.
[9] Императорское Вольное Экономическое Общество (1765 — 1918), основное здание которого располагалось на Московском проспекте, 33.
[10] Вероятно, сын Георгия Сергеевича Унковского (1875 —?), помещика Наровчатского уезда Пензенской губернии, депутата Государственной Думы и Комиссара Временного правительства в Пензенской губернии.
[11] Повержо Александр Александрович, лицеист 47 курса (выпуск 1891 года), д.ст.с., камергер, последний инспектор Лицея, в эмиграции в Варшаве, под его руководством в Берлине выпускались «памятные книжки лицеистов» в 1929 г.
[12] Шильдер Владимир Александрович (1855 — 1925), генерал от инфантерии, командир Семеновского полка, директор Пажеского корпуса, а с 1910 года — директор Александровского лицея, умер в тюрьме во время следствия по делу лицеистов.
[13] Главное управление Удельного ведомства Министерства Императорского Двора с 1857 года располагалось в бывшем доме И.В. Пашкова на Литейном пр., 39. Дом известен и по стихотворению Некрасова «По торжественным дням…».
[14] Снежков Григорий Григорьевич (1855 — 1941), штабс-ротмистр
ЛГ Гусарского полка, участник русско-турецкой войны 1877-78 гг., д.ст.с., участник «чайной» экспедиции 1895 года в Китай и Индию, специалист по субтропическим растениям, один из создателей чайных и цитрусовых плантаций в районе Батуми в начале XX века. Участник Белого движения, умер в Софии, Болгария.
[15] Сиверс Эспер Александрович, сын художника-мозаиниста Александра Фердинандовича Сиверса, проживал на Моховой ул., д. 27. Был женат на англичанке Анне Васильевне Гар, у них было две дочери и два сына, один из которых, Эдуард (1900(1898) — 1979), стал известным иеросхимонахом Сампсоном.
[16] Пушкин Лев Анатольевич (1870 — 1920), внук Льва Сергеевича Пушкина и последний хозяин Болдина. Окончил Николаевское кавалеристское училище, служил в ЛГ Гродненском гусарском полку.
С 1914 года вице-губернатор, а с 1915 года и.о. управляющего Оренбургской губернией. Близкий друг А.П. Горсткина и А.П. Олферьева (брата автора). В марте 1917 года был жестоко избит толпой в Петрограде и, несмотря на лечение, скончался в январе 1920 года во Владивостокском морском госпитале.
[17] Эртелев переулок (по имени генерала Ф.Ф. Эртели), ныне ул. Чехова. В доме № 13 находилась типография газеты «Новое время».
[18] Риттих Александр Александрович (1868 — 1930), последний министр земледелия (с января 1917 года), д.ст.с., сенатор. Окончил в 1888 году Александровский Лицей с золотой медалью. До 1905 года сотрудник МВД, основная деятельность в котором была связана с переселением
населения на Дальний Восток. С 1905 года — директор департамента землеустройства и земледелия, с 1915 года — товарищ министра земледелия. В январе 1917 года ввел в стране продовольственную разверстку. В 1919 году эмигрировал в Англию, где был директором Русского банка в Лондоне.
[19] Олферьев Николай Петрович.
[20] Протопопов Александр Дмитриевич (1868 — 1918), д.ст.с., Предводитель дворянства Симбирской губернии, депутат Государственной Думы, последний министр внутренних дел. Арестован Временным правительством и расстрелян в октябре 1918 года в Москве.
[21] Носарь Георгий Степанович (1877 — 1919), он же Хрусталев Петр Алексеевич, он же Юрий Переяславский. Сын ссыльного народовольца, учился в Петербургском университете, присяжный поверенный в Харькове. Член «Союза освобождения», первый председатель Совета рабочих депутатов Петербурга в 1905 году. Участник V съезда РСДРП, после чего порвал с социал-демократами, считал Л.Д. Троцкого врагом нации и шпионом. В 1914 году вернулся в Россию и был осужден, освобожден в феврале 1917-го. Расстрелян по приговору Переяславского Ревкома в 1919 году.
[22] В дни февральского переворота погибло 300 человек мятежников и 1200 ранено. Семеновский полк поддержал мятеж 27 февраля. Погибло 170 полицейских и 150 ранено, 100 офицеров Флотского экипажа в Кронштадте. Выпущено из тюрем 14784 уголовника.
[23] Штюрмер Борис Владимирович (1848 — 1917), окончил Петербургский университет, кандидат права, д.ст.с., Обер-камергер Двора, Председатель Совета министров, Министр внутренних дел и Министр иностранных дел до ноября 1916 года. Организатор Отечественного союза и Постоянного совета российского дворянства. Крайне правый «русофил», добился признания союзниками требований России, что, в конце концов, привело к его отставке по требованию прозападной оппозиции. В феврале 1917 года арестован и в августе 1917 года умер в тюрьме.
[24] Князь Кочубей Виктор Сергеевич (1860 — 1923), последний владелец имения «Диканька», генерал-лейтенант, генерал-адъютант, с 1908 года и.о. начальника Главного управления Уделов Министерства Императорского Двора. Женат на Елене Константиновне Белосельской-Белозерской. Под его руководством крымские вина достигли элитных свойств. Похоронен в Висбадене.
[25] Граф Капнист Дмитрий Павлович (1879 — 1926), тит.с., юрист по образованию, член IV Государственной Думы, член Союза 17 октября. Комиссар Временного правительства в МВД и комиссар по делам печати. После 1918 года в эмиграции во Франции. Женат на Ольге Федоровне Бантыш (1895 — 1946).
[26] Ефремов Иван Николаевич (1866 — 1945), крупный помещик Войска Донского, учился на физико-математическом факультете Московского Университета. Почетный мировой судья Донецкого округа. Депутат I, III и IV Государственной Думы, Комиссар Временного правительства, с июля 1917 года — министр юстиции. Восстановил смертную казнь и цензуру в армии. В сентябре 1917 года назначен послом в Швейцарию, где и жил до своей смерти, не признавая власть большевиков. Женат на Зинаиде Степановне Иловайской.
[27] Толстой Алексей Александрович (1862 — 1918), д.ст.с., почетный мировой судья Сызранского уезда Симбирской губернии, Пензенский вице-губернатор (1910 — 1917), женат на двоюродной сестре автора Валуевой Вере Михайловне (1866 — 1918). Оба расстреляны большевиками.
[28] Лентовский Владимир Иванович (1857 — 1923), сын Краснослободского священника, окончил Пензенскую Духовную семинарию и Казанскую Духовную Академию, кандидат богословия. Протоиерей в Пензенском кафедральном соборе (1910 — 1917), член IV Государственной Думы.
В 1921 году пострижен в иеромонахи с именем Борис и назначен Епископом Пензенским и Саранским. После арестов 1918 и 1922 гг. в апреле 1923 года участвовал в работе обновленческого поместного собора.
Умер в сентябре 1923 года.
[29] Унковский Георгий Сергеевич (1875 —?), владелец имения «Казбек», Предводитель дворянства, почетный мировой судья и председатель земской управы Наровчатского уезда, ст.с., член «Союза 17 октября», член IV Государственной Думы, в апреле 1917 года комиссар в Пензенской губернии.
[30] Рузский Николай Владимирович (1854 — 1918), генерал-адъютант, генерал от инфантерии, участник Русско-турецкой, Русско-японской и Великой войн. За завоевание Галиции награжден орденом Св. Георгия 2 степени. Главком Северо-Западного (1915) и Северного фронтов (1916). Активный участник февральского переворота, лично принудил Государя подписать отречение. Зарезан большевиком Атарбековым в Ессентуках.
[31] Вероятно, сын полковника Церебровского, который в 1919 году был заместителем заведующего гражданскими и военными делами в Финляндии Северо-Западной армии генерала Родзянко А.П.
[32] Швецов Андрей Александрович (1868 — 1934), генерал-майор с 1916 года. Окончил 1 Московский кадетский корпус и 3 Александровское военное училище. Служил до 1914 года в ЛГ Семеновском полку. С ноября 1914 года — командир Изборского пехотного полка, с 1916 года — командир ЛГ Гренадерского полка. Эмигрировал в Югославию, председатель полкового объединения ЛГ Гренадерского полка, умер в Монте-Карло. Женат на Марии Михайловне Запольской, имели троих детей.
[33] Здание подготовительных классов Александровского Лицея на Большой Монетной улице, 12, построено в 1877-78 гг.
[34] Коковцев Владимир Николаевич (1853 — 1943), д.т.с., сенатор, граф с 1914 года. После окончания Александровского Лицея в 1872 году служил по Министерству юстиции, с 1890 года — в Государственной канцелярии, соратник С.Ю. Витте. В 1904-1905 и 1906-1914 гг. — министр финансов, 1911-1914 гг. — Председатель Совета министров, Член Государственного совета. Из-за отрицательного отношения к Распутину вынужден уйти в отставку. С 1917 года — попечитель Александровского Лицея. В 1918 году эмигрировал во Францию. Женат на Анне Федоровне Оом (1860 — 1950), внучке главной воспитательницы Сиротского дома А.Ф. Оом (Фурман). Дочь Ольга Владимировна, внук Патрик де Флиге.
[35] Иванов Сергей Валентинович (1852 — 1925), окончил юридический факультет Казанского университета, работал в земстве, был мировым судьей, в контрольной палате. В 1899 году назначен генерал-контролером департамента гражданской отчетности, с 1905 года — товарищ государственного контролера. Д.ст.с., с 1906 года — сенатор. Был сторонником отмены смертной казни, что вынудило его выйти в отставку в 1908 году. С 1913 года — Председатель Петербургской городской думы. Жил на Александровской ул., 25. После революции переехал в Финляндию, похоронен в Куоккале. Его внучка Ольга Юрьевна Карандакова, урожденная Бутлерова (1903 — 1983), известная оперная певица во Франции.
[36] Панчулидзева Анастасия Давыдовна (1878 — 1962), племянница автора, преподавательница французской литературы в Мариинском и Патриотическом институтах. Жила на Очаковской, д. 3. После революции приняла постриг и оставалась монахиней в миру, преподавала французский язык в Московском педагогическом институте.
[37] Текст отречения Великого Князя был подготовлен Б.Э. Нольде, В.Д. Набоковым и В.В. Шульгиным.
[38] Палеолог Александр Христофорович, генерал-майор, придворный конюшенный чиновник. Жена Екатерина Григорьевна. Проживал на
Б. Конюшенной, д. 2.
[39] Романова Мария Федоровна (1847 — 1928), жена Императора Александра III, вдовствующая Императрица.
[40] Романова Ксения Александровна (1875 — 1960), Великая Княгиня, сестра Императора Николая II, замужем за Великим Князем Александром Михайловичем Романовым. С 1919 года в эмиграции в Англии.
[41] Ольденбургский Александр Петрович (1844 — 1932), член Императорского Дома, генерал от инфантерии. Создатель Института экспериментальной медицины, детской больницы и бальнеологического курорта в Гаграх. С началом Великой войны возглавлял санитарную и эвакуационную службу как в армии, так и в тылу. Женат на Светлейшей княжне Евгении Максимилиановне Романовской, герцогине Лейхтенбергской де Богарнэ (1845 — 1925). Их сын Петр (1868 — 1924) первым браком был женат на сестре Императора Николая II Ольге.
[42] Царствование Династии Романовых длилось 303 года.
[43] Панчулидзев Давид Александрович (1850 — 1924?), ст.с., земский начальник и мировой судья, хозяин поместья «Давидовка» Пензенской губернии, в котором хранился до 1917 года архив семьи Панчулидзевых, женат на Марии Дмитриевне Юматовой. После революции принял сан священника.
[44] Панчулидзев Александр Давыдович (1883 — 1929). Эриванский вице-губернатор, помощник начальника гражданской канцелярии Наместника ЕИВ на Кавказе. В 1918-1919 гг. Полтавский губернатор (в администрации Добровольческой армии Деникина).
[45] Вероятно, Вигель Елизавета Филипповна (1772 — 1867), девица, дочь пензенского губернатора Ф.Л. Вигеля, «дама, известная всей Пензе своей оригинальной набожностью и выездами в церковь в старинной карете», похоронена на кладбище Троицкого женского монастыря Пензы, отпевал Епископ Антоний.12 марта. Воскресенье.
Утром пришла немка Вилли Ивановна весьма расстроенная. Рассказала, что на Стремянной, Николаевской и на Васильевском острове почти во всех домах на парадных и черных дверях квартир кем-то поставлены знаки синим, белым и черным — какие-то кресты и нули, и т.д. В особенности встревожили население эти знаки, так как эти знаки большей частью у квартир офицеров и евреев. Рассказала, что была на панихиде у члена Государственного Совета Дмитриева[1] — это был большой друг Коковцева. Умер воспалением легких. Жена его в отчаянии и говорит, что желала бы тоже скорее умереть, чтобы не видеть, что кругом творится. От Николая Алексеевича узнали, что приехал наш пен[зенский] губернатор Алекс[ей] Александр[ович] Евреинов[2]. Муж тотчас же пошел к нему, так как мы очень безпокоились о своих, не получая от них известий. Он нашел всю семью Евреиновых — девять человек у матери его, живущей на Фурштатской[3].
Первые сведения, дошедшие до Пензы, были 1 марта с вокзала, привез эту телеграмму о перемене правительства полицмейстер. Евреинов тотчас же призвал к себе различных пензенских деятелей (левых) и сказал, что он больше не губернатор. Комитет собрался в Думе, и он ходил туда. Так как Евреинов всегда ладил с левыми и не отличался строгостью, то его также выбрали в Комитет по управлению городом. Но, когда дошла весть, что отречение было в пользу Михаила Алек[сандровича], Евреинов опять должен был взять в руки свою прежнюю власть губернатора — и члены временного комитета этому не препятствовали. Начались митинги, произносились речи, но все что-то были растеряны. Затем последовала телеграмма об отречении Михаила Алекс[андровича] и о передаче власти председателю губерн[ской] Зем[ской] Управы князю Кугушеву[4]. В городе было неспокойно — солдаты и народ шли с музыкой с манифестацией. Освободили из тюрьмы каторжан и пустили их в город. Они ходили по улицам в кандалах, но грабежей пока еще не было. Солдаты убили начальника гарнизона Бёма[5] — прямо разорвали и затоптали на улице, а также коменданта железной станции. Из полковых командиров выбрали солдаты в начальники гарнизона Стемаховича. Полковник Репников, бывший на улице недалеко от места, где убит был Бём, был остановлен солдатами и отведен в сторону, чтобы не видеть убийство, и так как его солдаты любили, то ему ничего не сделали и даже качали.

Наталия Александровна Иванова с дочерьми и внуками в Ардатове (во втором ряду стоит предположительно гувернантка). Фото 1909 г.
Полиция вся переоделась, прислуга губернатора разбежалась, стражники тоже переоделись и разбежались по деревням. Новость о перемене правительства была совершенно неожиданна — никто ничего не ждал и не подозревал. На митингах стали говорить, что губернатора надо арестовать и даже убить и т.д. Тогда члены комитета пришли к губернатору и сказали, что ему лучше уехать, потому что против него есть злоба, что они ничего не могут сделать, город во власти солдат и черни. В комитет попало делегатами 100 человек солдат, а других только 15. С солдатами ничего сделать нельзя.
Отъезд губернатора устроили Герман, Титов и Бессонов. Они его отправили по Рязано-Ураль[ской] дороге на Ртищево. Из предосторожности сначала отвезли семью, а потом его одного, и заперли в купе, в маленьком, и какой-то офицер сел и охранял их купе. Комитет дал губернатору пропуск, где сказано было, что комитет пензенский дал «сей пропуск гражданину Евреинову с семьей на проезд и выезд из Пензы». В Ртищево они встретились с семьей Саратов[ского] губернатора Тверского[6], который сам остался арестованным в Саратове.
В Пензе устроена милиция из молодежи и при каждом два солдата. От 1 до 5 марта семья губернатора сидела внизу в канцелярии, и все их друзья их оставили — все приятели разбежались. Некоторые дамы приходили, те, что работали в лазарете в губер[наторском] доме. Одна из них, Путилова, оказалась ярой революционеркой и кричала: «Долой старый режим!» и т.д. Также самый лучший друг губернатора, член губерн[ской] Управы Мотовилов[7], ему изменил и боялся к нему ходить и даже лошадь свою не дал, чтобы отвезти багаж на станцию. На митингах Мотовилова называли «губернаторский прихлебатель». Директор Волж[ско-]Кам[ского] Банка Рузанов, напротив, принял в них большое участие и помогал им. Выбрал его комитет. В Кирсанове во время поездки губернатора в их купе вошли солдаты, они искали какого-то полковника — командира полка Нольде и, нашедши его в поезде, взяли и увели. В Петербурге Евреинов был в департаменте общих дел, и ему выдали свидетельство на проживание с семьей в Петрограде. Там и еще было несколько губернаторов. Им в департаменте сказали, что они хорошо сделали, что приехали в Петроград, и сказали, что их не считают уволенными, а временно отстраненными от должности, и что жалованье им оставлено пока и получать его будут.
Пока муж был у Евреинова, к нам пришел студент-репетитор. Он был чем-то удручен и на мой вопрос, что с ним, отвечал: «Приходится разочаровываться. Мы не жалея ни сил, ни жизни работали эти дни, стараясь помочь делу революции, я даже заболел. Год у меня занятий наверно пропал, а результаты не то, что мы ожидали. По-видимому, мы только переменили людей и помогли небольшой кучке взять власть и распоряжаться безотчетно. Опять началась переписка бумажная, и нигде толку не добьешься. Не знаем, где и кого что спрашивать, а самим без разрешения действовать не дозволяют. Мы переменили образованных людей на сомнительных. Уже в нескольких питательных пунктах обнаружились растраты. Не могут дать оправдательных документов. В одном месте истрачено 3000 р[ублей], и на вопрос: «Куда же вы деньги дели?» — ответили, что прокатались на лихачах, проели в ресторанах и накупили себе одежды и шуб. Теперь получается что-то хаотическое, комитеты рабочих и солдат идут против Временного правительства, и если соглашений не будет, то наступит анархия. Многие из моих товарищей оказались охранниками на жалованье, а между тем эти люди постоянно присутствовали на наших собраниях».
После обеда мы пошли к брату Саше, который приехал сегодня утром. Он был в Пензе и в Саранске, и очень рад, что благополучно приехал. Он рассказал нам, что выехал из Пензы 27 февр[аля] и, ничего не зная и не подозревая, поехал в Саранск. Везде все было благополучно и покойно. Не зная ни о чем, уехал к матери в Уду[8], и там по телефону узнали о происшедших переменах. В Саранске уже начались волнения, выбрали комитет, ходили манифестации. Любовь Ивановна телефонировала, что против Обухова[9], Королькова[10] и Теплякова[11] очень злобятся. Они остались в уезде единственными представителями прежнего дворянства, и конечно, их более всего ненавидели и хотели арестовать. Обуховы спрашивали по телефону брата, куда им деться, и хотели уехать в деревню, но брат им посоветовал ехать как можно дальше, а в деревню не соваться! Сам же он решил тоже уехать вместе с Петровичем[12] (тоже мой брат Олферьев, земский начальник). Петрович раньше его был в Саранске, где говорил тоже на митинге и даже был выбран в комитет, во главе которого стоял самый главный Саранский революционер Тютёнков[13], который был пойман в 1905 году и выслан куда-то. Наш Алек. Але. Панчулидзев также попал в комитет. Но, по словам Люб[ови] Ив[ановны], на Петровича тоже наговаривают.
Оба брата решили тоже ехать — один спасаться в Петроград, другой — разузнать, в чем дело и что делается в Саранске. Доехали хорошо, но в Саранске по улицам не поехали, а задами прошли в свою квартиру. Петрович уехал в город, а Саша, просидев в квартире и никому не показываясь, уехал на вокзал. На вокзале узнал, что решили в городе сделать новое земское собрание и устранить старых деятелей. В это время из Пензы пришла депеша о назначении комиссаром в Саранск Обухова, как председателя Управы. В городе стали говорить, что это не допустят и лучше убьют Обухова, что он скрывает сахар, муку и т.д. Эти слухи окончательно повлияли на отъезд Обухова и Любови Ив[ановны], которые в одно время с Сашей уехали в Петроград. На вокзале несколько человек из «интеллигентов» спрашивали брата Сашу, куда он едет от Земского Собрания — ведь он гласный, на что он отвечал, что едет в Ромоданово к предводителю Филатову[14], чтобы его привезти на собрание, и что завтра вернется в Саранск. Его никто не останавливал, и он благополучно уехал в Москву. С ним до Москвы уехала старая маркиза Альбицы[15], которая жила в Саранске у Лидочки[16]. Остались там только Лидочка с Марикой и Иночкой (с Лидочкой от волнений был обморок). Но в городе не было безпорядков и грабежей.
Слышал Саша, что в селе Мокшалей сожгли волостную и били старшину. Старшина спрашивал по телефону Петровича, своего земского начальника: что делать ему? На что Петрович ответил: «Делай что хочешь, я ничего не знаю». Приходил к Саше бывший столяр, купивший землю, и тоже спрашивал: «Как быть, неужели без Государя можно жить! Что-то неладное выходит». Саша только руками развел. Есть слух, что в Нижегородском уезде несколько сел волнуются и не хотят присягать новому правительству, говоря: «Государь нам землю даст и водку отнял, а что даст нам Керенский, у него у самого ничего нет». Саша говорил, что в Уде у нас покойно, мужики работают, хозяйство идет. Что дальше будет, Бог знает.
Мамаша страшно волнуется и все говорит о Государе, спрашивая, где он. Саша говорит, что она непреклонна и новому строю подчиниться не хочет. Сказала, что портрет Государя ни за что не снимет и не спрячет: «Как висел — так и будет висеть!» Сердилась на Петровича и говорила: «Как смел ты идти в революционный комитет и говорить там? Как смел идти против Государя и присяги?» Он отвечал: «Чтобы спасти свою и вашу голову». Но она стояла на своем и смириться не хотела. Саша говорил: «Ну точь-в-точь та барыня старуха, которая стоит перед Пугачевым на картине Репина». Мамаша ночи не спит и главным образом волнуется, где и что с Государем. Да еще о земле думает и боится, что отнимут. Нам тяжело, а ей еще больше — ей 83 года.
К брату пришел при нас офицер Егерского полка — поляк, граф Младковский. Он поступил в полк вольноопределяющимся, получил Георгия и чин штабс-капитана. Возмущался всем ужасно — главное, упадком дисциплины и страшной распущенностью солдат. Уверен в нашем поражении и говорит, что с таким распущенным войском немыслимо победить немцев. Рассказывал, как только что приехавши с фронта в отпуск, попал в эту ужасную свалку в дни революции. Он подвергся нападению толпы, которая требовала, чтобы он отдал оружие. Он не соглашался и отказывался. Из толпы стали рвать с него шинель и шашку. Он выхватил ее из ножен и плашмя ударил в толпу. Кому-то, говорил он, здорово попало — вся шашка оказалась в крови. На него накинулись и смяли — он упал. Вероятно, был бы убит, если б случайно мимо проходивший патруль его не спас. Солдаты, видевшие эту свалку, бросились, разогнали толпу и его увели. Он на другой же день уехал на фронт. Но через несколько дней опять возвратился. Говорит, что много солдат, узнавши, что тут творится, бежит с фронта. Слышал также, что под Ригой солдаты открыли фронт немцам умышленно, но дело это было быстро ликвидировано, а солдаты числом 5000 расстреляны по приговору солдат — Георг[иевских] кавалеров. Граф говорил, что служить уже невозможно и всякий порядочный офицер уйдет со службы.
Я возражала и говорила, что, напротив, всякий порядочный человек, любящий Россию, должен оставаться на своем месте, стараться действовать убеждением на солдат, чтобы довести до победного конца войну с Германией, а потом уже работать так, как ему совесть велит и убеждение — за монархию или за республику. Теперь спорить об этом нечего — надо спасать Россию и только об этом помышлять. Граф видел Государя в Ставке после отречения — он был бледен, но совершенно спокоен. Ушли мы от Саши довольно рано — засветло, боясь толпы рабочих, которые разгуливали по Царско-Сельскому проспекту[17].
Был еще разговор о желании рабочих похоронить жертв революции (убитых в эти дни) на Дворцовой площади и желании их снять и уничтожить Александровскую колонну, чтобы на ее месте сделать памятник павшим и убитым в революцию. Но, во-первых, эти убитые все уже давно похоронены своими родственниками, во-вторых, Временное правительство отлично распорядилось, говоря, что Дворцовая площадь для этого место неудобное, так как она перерыта трубами и канализацией. Нашли гораздо удобнее похоронить их или на Марсовом поле, или против Таврич[еского] Дворца. Конечно, лучше — а вопрос обошли умело! Да к тому же хотели устроить похороны гражданским образом, без священников и отпевания. Священники даже предлагали свои услуги, но им отказали. Но забыли спросить родных этих убитых, согласились бы они хоронить по-граждански, без церков[ного] отпевания своих близких.
13 марта. Понедельник.
Муж очень безпокоится, не получая из Пензы ответной телеграммы доктора Трофимова[18]. Решили идти в почтамт справиться, нет ли до востребования, но ничего не нашли и там. Вот уже пятый день нет никакого ответа на нашу депешу. Очень безпокоилась и я о судьбе Пензы и Наташи[19], но, к счастью, получила сегодня письмо от нее с описанием всего, что у них было, и о своем настроении. Старик Арапов[20], также как и мамаша, не смиряется и не хочет снимать ни вензелей с погон, ни придворного мундира Гофмейстера — говорит, пусть растерзает меня толпа, но мундира, пожалованного Государем, я не сниму. Из их конторы вынесли и спрятали портреты Государя и Наследника — было страшно и совестно смотреть. Народ молчит или с недоумением спрашивает: кто же у нас теперь Царь?
Государь под арестом
Государь под арестом после вынужденного отречения.
Наташа пишет, что давно уже ожидала дарование полной конституции, но об отречении никто не говорил и не думал. Все ошеломлены. Что-то скажут 150 миллионов русских, которых не спросили и без них распорядились заставить подписать отречение? По ее словам, пока все тихо, в Пензе также. Но на всякий случай она уложила все, что подороже, и приготовилась к бегству. Сегодня же получил Павлик письмо от Вавочки[21] из Москвы. Судя по тону письма, она в своей гимназии Алферовой мало что знала о происходящем в Москве в дни революции. Пишет, что жалко было, когда уносили портрет Государя и в особенности Наследника. Вместо них повесили портрет Александра II. Хорошо и это — все-таки для детей это лучше, нежели никого не оставить. Привыкли смотреть и уважать, и вдруг ничего — пустое место.
Пришла к нам сегодня Мариса Швецова с дочерью. Она давно у меня не была, да с октября месяца, кажется. Даже удивилась ее приходу. Но когда она стала говорить о возможности сдачи Петрограда немцам и о том страхе, который испытывает она при этой мысли, и что, по ее мнению, лучше уехать в провинцию — я поняла цель ее визита. Ей хочется уехать к нам в Пензу с детьми на это время. Но это не входит в наши интересы, у нас и так будет жить Катя с семьей и, вероятно, Нат. Дм. Рейссич. Я сказала ей, что в провинции гораздо опаснее, нежели здесь. В провинции мы все на виду и нас все знают, а здесь никто не знает, и это хорошо. Кажется, Мариса хочет все, что у ней есть дорогого и ценного, отправить в Москву.
Вечером муж был у Ник[олая] Алек[сеевича], а мы сидели дома. Узнали, что Кочубей остается в Уделах. Виделся Ник[олай] Алек[сеевич] с о.Лентовским[22], который говорил ему, что видел нашего виц[е]-губ[ернатора] Толстого перед его отъездом в Пензу. Отец Лентовский говорил Толстому, чтобы он не очень-то рассказывал о своей дружбе с Протопоповым[23]. Оказывается, Толстой приезжал сюда просить места губернатора у Протопопова, ничего не зная о произошедшем перевороте. Он даже был накануне ареста бывшего министра у его жены Ольги Павловны, которая его не приняла — Протопопов в это время скрывался у Бадмаева[24].
14 марта. Вторник.
Утром ходили с мужем по делам, завтракали у Альберта[25]. На улицах гораздо меньше людей, носящих красные значки. Жизнь входит в обычную колею, и уже не видно рабочих, разгуливающих по улицам. Пошла по Невскому обычная публика. Прямо странно — как скоро все успокоилось и все принялись за свои дела, точно и не было ничего. Как будто и не арестовали Государя. Купила первый номер журнала «День»[26] и, прочитавши его, а главное, увидя первую картинку, пришла в уныние. Меры люди не знают — совсем лакейская психология. Изображен Государь в порфире, стоящий перед штыками и говорящий слова отречения. Конечно, в карикатурном виде. Около него трон и на троне шапка Мономаха. Неприлично и недостойно! Смеются над собой, ведь три года назад только вся эта толпа стояла на коленях перед Дворцом и кричала «Ура!». Ведь не мог же Государь в эти три года другим стать. Теперь над ним глумятся — лучше бы молчали и щадили бы Его и всю Россию.
Пришел Павлик из Лицея. Им говорил речь инспектор Повержо, прося их вести себя очень корректно и не позволять себе никаких выходок относительно милиции. Он говорил, что от их поведения зависит в настоящее время судьба Лицея. Велел себя называть не Ваше Превосходительство, как прежде, а Господин Инспектор. Дядькам всем велено говорить Вы, и просил очень быть вежливыми с членами милиции, дежурящими ежедневно в Лицее. Но несмотря на все его просьбы, на молитве ученики в молитве «Спаси Господи люди Твоя» назвали по-прежнему: «Благословенному Государю» и т.д. К счастью, это прошло незаметно.
После обеда пришел брат Саша и Наташа Ковалькова. Разговор шел больше опять о Саранске. Есть слух, что там не все спокойно, и брат опять боится за мать и Петровича. Наташа рассказала, что видела и говорила с солдатами их полка (стрелки)[27] и что они недовольны и говорили: «Зря мы это сделали!» Но везде они сегодня одно, а завтра другое говорят. Они шли с Наташей по Литейной и видели массу солдат Павловцев — целый полк, все шли под звуки Марсельезы с красными бантами и красными знаменами. Брат говорит, что неприятно было видеть этих солдат с красными значками, идущих под звуки не нашего, чужого гимна. Лучше что-нибудь свое бы выдумали, а то все брать у чужих. Но что же делать, молчать теперь надо. Вечером был Коля Олферьев, обедали с ним у Альберта. Говорил, что сильно работают в министерстве по продовольствию, и пока никаких перемен там нет, кроме министра, конечно.
15 марта. Среда.
Утром рано пришел ко мне бывший гувернер Павлуши Королькова[28] — француз мсье Amiand. Я его с весны не видела — он ужасно постарел, совсем стал развалина. Конечно, сплетничал про министров бывших и рассказывал небылицы про Царскую Семью. Будто у Протопопова нашли письма Государыни к Вильгельму и т.д. Про Государя тоже говорил отвратительные вещи — попросила его помолчать. Теперь все, даже этот ничтожный болтун француз, и этот позволяет себе говорить гадости про нашего несчастного Государя. Лакеи обрадовались — господ нет, и спешат про них сплетничать и судачить.
После его ухода к нам приехал наш бывший Губернатор Ал[ексей] [Александрович] Евреинов. Он рассказал, как уехал из Пензы (что я уже описала ранее), и что теперь он находится со всей семьей у матери в тесной квартире. Хлопочет и просит Оболенского[29] (Дмитрия Алекс[андровича]) пристроить его в Красный Крест или еще куда-нибудь по обороне, так как боится, что его возьмут на военную службу. Ему 44 года, и он в чине прапорщика. Боится, что его возьмут куда-нибудь в обоз, и солдаты, конечно, глумиться будут над «бывшим губернатором». Просил мужа дать ему свидетельство, что он прошлого года был сильно болен (это правда!), и надеется, что, может быть, свидетельство это будет иметь силу и избавит его от службы. Муж обещал, только вряд ли что из этого выйдет — губернатора нарочно запрягут в самую тяжелую военную службу. Он получил письмо из Пензы, пишут, что пока там все тихо. Губернией правит Кугушев, помощником его Герман[30].
Наш бывший полицмейстер приехал также в Петроград. Его в Пензе любили, взяток он не брал, а потому и не скопил ничего. Из Пензы был отпущен с миром, без неприятностей, но зато и без денег. Продал экипаж и с 400 рублями и семьей приехал сюда. Толкался всюду и просил хотя бы на 25 руб. устроиться куда-нибудь, хоть в сторожа, — но ничего не допросился. Не знает, что будет делать. Его фамилия Генсиор[31], и его Евреинов выписал в Пензу из западной какой-то губернии.
По телефону брат Саша сообщил, что Марика писала из Саранска и что там по деревням плохо. Будто бы уже громили усадьбу Обухова Бориса в селе Воеводском, и что у Юрлова тоже был погром. Брата Петровича выставили из Комитета с угрозой чуть ли не убить и требуют, чтобы он с семьей выехал немедленно из Уды. Представляю себе ужас матери — должна на 84-м году жизни покинуть гнездо, где провела всю жизнь[32]. Надо думать, что как только уедут они из Уды — все сожгут. Мать не перенесет этого. Думаю целый день сегодня, что можно бы сделать, чтобы остановить это насилие. Завтра пойду к брату, прочитаю письмо сама.
Сегодня, идя с мужем по Невскому, видели, как шли стрелки — несколько рот с офицерами. Шли стройно, играла музыка Марсельезу и несли красные плакаты с надписями: «Да здравствует свободная Россия!» — «Воевать до победного конца!» — «Все работайте на войну!». О республике ничего на плакатах не было. Слава Богу, взялись за ум — надо победить, а потом уже устраивать республику или еще там что пожелают — все равно! Неприятно мне было смотреть на этих солдат и офицеров, так и хотелось крикнуть: «Изменники, присяге изменили!» Офицеров старых или, лучше, пожилых видно не было — все мальчики безусые. Верно, старые все под арестом сидят, если не убиты, как полковник Шестериков[33].
16 марта. Воскресенье.
Утром сидели дома. Белого хлеба нет — сидим на черном. Обедать поехали к брату Саше, а Павлик отправился прямо из Лицея к Церебровским. У Саши были очень встревожены письмом от Марики из Саранска. Пишет и умоляет отца сидеть в Петрограде. У них идет в городе полная анархия — во главе комитета стоят самые левые и вершат все по-своему. Брата Петровича с большим скандалом выставили из комитета как бывшего Земского начальника и требовали, чтобы он уехал с семьей из имения. Марика ездила к себе в Павловку и заезжала в Уду. Там жизнь пока идет по-старому, но мать ужасно волнуется — опять начались боли в глазу. Лидочка все время в нервном состоянии и торопит Марику ехать скорее в Царское. К обеду приехали Борис Ник[олаевич] Обухов и Любовь Ив[ановна]. Рассказывали, как пришлось им бежать из Саранска, почти ничего не взяв с собой. На него как на Председателя Управы больше всего злобились — все думали, что спрятал сахар. Искали у него в усадьбе склады сахара и пулеметы. Конечно, ничего не нашли — но много вещей украли. Счастье
(На этом фраза обрывается и далее несколько листов не заполнено.)
12 апреля. Среда.
Утром были в Министерстве Юстиции. Секретарь Сомов. Разговор с ним о Сергее[34]. Курьер, размахивающий руками. Встреча с Унковским — разговор с ним. Хвалился, что очень занят, 30 часов он работал в сутки? Смех офицера и дамы — разговор с тремя товарищами — искали провокатора. Сказали, что только Керенский может все сделать, а министр внутр[енних] дел ничего не стоит, «вот Николая как скоро свалили, а 23 года царствовал». Дама отвратительная из Москвы желала видеть Керенского — говорила, что его хорошая знакомая. Секретарь air affair — представлялся, что очень занят. Про Керенского говорит, что он и спит тут же, а не дома — так занят. Впечатление хаоса и безпорядка — ничего не добилась.

Цесаревич Алексей с сестрами под арестом в Царском Селе. 1917 г.
Цесаревич Алексей с сестрами под арестом в Царском Селе. 1917 г.
Потом пошла в Министерство внутренних дел. Видела Леонтьева[35], разговор с ним. Другое впечатление, все справки тотчас выдали. Секретарь знакомых Саши Давидов. Сказала, что у них лучше и порядок. Кажется, остались этим довольны. Курьеры сидят тут же, где секретарь, — на стульях. Тамбовский помещик — растерянный — по аграрным безпорядкам. Сказали, что надо к Урусову[36]. О безпорядках масса телеграмм. Леонтьев сказал, что нельзя арестовывать и что за это отвечать должны, а у Сомова наоборот — что исполнительный комитет все может безответственно делать. Послала телегр[амму] сроч[ную] Петровск[ому] комиссару о земле имения.
Павлик перешел без переэк[заменовки]. Приходил студент, говорил, что снять хотят Ленина и им недовольны. Был Анжело — сказал, что получены нехорошие известия из Черновки. Вечером была на Литейной, читали письмо управляющего — украли вино и спирт, дали мужики расписки. Про управляющ[его] Оболенского — унижен и оскорблен. Письмо от Нади[37] к Пасхе (приложить его). Страх Петрограда перед нашествием немцев — бегут все, у станций запружена улица. Если придут, то конец Царской Семье — не оставят никого. Причислили Уделы к министерству земле[делия], выселяют из квар[тиры] Ник[олая] Алек[сеевича], огорчены и все потеряны.
13 апреля. Четверг.
Утром по делам и покупкам, безпокоюсь о билетах. Была немка — прощалась, боится и едет в Крым. Уехала Запольская в Москву, Швецовы хотят к нам — отказываюсь — сами не знаем, где и как будем жить. Немка рассказывала об убийстве Вирена[38] в Кронштадте и о других зверствах солдат. Топили в прорубях офицеров. Это говорил матрос, участвов[авший] в этом, гость ее прислуги. Говорил с восхищением об жестокостях. Не признают Временное прав[ительство] все — от солдат[ских] депута[тов] до рабочих депутатов. Разговор с купцом у перчаточника. Перчаточник говорит, попы виноваты. Должны проповедовать, а они молчат. Всё читает Библию — говорит, что это лучше, а газет не читает — только раздражают. Купец жаловался на рабочих, у него магазин готового платья, — дерут ужасно, все просят прибавки, хочет закрывать магазин. Распродает старое, новое невозможно делать. Перчатки теперь чистят за 50 к[опеек] пару, хотят 1 р[убль]. Говорит: «Ну и не надо перчаток, без них можно». Разговор о земле и проекте Родичева[39]. Купец жаловался, что сильно берут с них налоги.
Вечером прощались с Чемберс[40]. Они тоже уезжают в Москву. Говорили о Сереже и его аресте — все возмущены. Ей передавала Толбузова, слышала от Неты Олферьевой[41], сестры Керенского. Он [Керенский] был в Царском — Государь очень осунулся, отек нездоровый на лице, ко всему относится безучастно. Любезен был с ним и благодарил за то, что все есть и ни в чем нужды они не имеют. Он очаровал Керенского — как вообще всех, кто его видел когда-либо. Она [Государыня] же, напротив, надменна и горда, свысока смотрела и молчала. Наследник мило бегал и с любопытством поглядывал на Керенского, косился на него.
Рассказ об офицере — кричали матросы «Смерть ему!», а он сказал — жив буду, верю в судьбу, стреляйте! — «Какой храбрый, пусть живет» — и оставили. Другой не послушался адмирала и уехал в Белое. Говорили вчера у Панчулид[зевых] об истории в Кронштадте с Переверзевым[42] — хотели его на штыки поднять и арестовали за то, что признал невиновными арест[ованных] офицеров.
Солдаты шли на фронт. Мое впечатление о публике и подъем.
14 апреля. Пятница.
Утром пошла к Керенскому. Масса разнородного народа, записана 83-й, а было 215 №№ [номеров]. Встретила и мадам Риман[43]. Переверзев называет его [Н.К. Риман] палач. Все бросают упреки, в тюрьме ему плохо — подушки взяли солдаты, ворвались — пищу не позволили носить. Свидания не разрешают. Он
Председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский.
а в отчаянии. Говорит, напрасно поехали в Финляндию спасаться, лучше в Сибирь надо было.

Председатель Временного правительства Александр Федорович Керенский.
Двое молоденьких адъютантов разбирали публику. В 1 час прием был. Первыми вызвали чинов судеб[ного] ведомства, а всю остальную публи[ку] в друг[ую] комнату. Я нахально назвалась служащей в Окруж[ном] Суде и принята была 12-й.
Керенский корректен и вежлив — встал, просил садиться — страшно бледен — зеленый, рука забинтована, лицо безцветное, вид и выражение печальные. Спросил о моем деле — сказала об аресте Сергея. Говорит, это скорее дело министра внутр[енних] дел. Сказала, что была, но толку нет, и что все говорят, что только он все может устроить. Улыбнулся, доволен остался — кажется, антагонизм в министерствах. Спросила, не брат ли Анны Фед[оровны]. «А вы ее знаете?» — «Да, мы в свойстве».
Разговор с адъютантом — дразнила его. Разговор со старухой — не хотела судейской назваться. Провокатор прибежал взволнованный. Заходила к Орловской — ужасаются порядками. Дома застала Павлика. Был у студента в комиссариате — говорит, накурено, был чад, народу масса — хаос полный. Исаак забегался. После обеда получила письмо из Пензы от мужа (прилагаю при сем). Описывает подробно все. Потом на траме к Панчулид[зевым]. Зашла на Моховую, 34 к Урусову — товарищу министра внутр[енних] дел по поводу леса в Круглом, Шемелкино — мужики рубят. Народу немного — все по аграрным безпорядкам. Принял — велел телеграмму послать комис[сару] Сарат[ова]. Спросила, что он может сделать. Уговорить и даже солдат послать, если есть надежные.
От него пошла на Литейн[ую]. Читала им письмо мужа. Бранились, кричали, проклинали, друг друга обвиняли и т.д. Письмо от Алеши[44] читала на 8 стр[аницах]. Рад и доволен переворотом. Обещал старикам устроить хорошую жизнь. После будет служить в земстве, если уцелеет земля, и вообще «родине, а не царю». Доволен очень и ожидал этого давно. Настя была у Шингарева[45] — принял хорошо, обещал дело ее о продаже леса железной дороге устроить. Послал телеграмму, спросил, кто ей приход[ится] Панчули[дзев]. Знал в Париже — сказала, сын. Говорит, что мы с ним большие друзья. Она очарована осталась им. Николай Алек[сеевич] говорит, что как устроится порядок, то все продаст — надоели ему все эти истории с имением и скандалы с мужиками.
От них пошла прощаться к Поливановым[46]. Тема разговоров тоже о событиях. В Симбирске вместо Головинского — Баратаев[47], уже успели переменить. В Акшуате мужики сняли землю по 3 р[убля] десятина. Пришел Коля [Поливанов] — у него родился сын Владимир. Обелиск в саду с латинской надписью велели мужики убрать. Одним словом, командуют всеми. Говорит, что удивляется, что 3 р[убля] дали: просто ничего бы не дали — было бы последовательнее. Рассказ об Ушакове Самарском. У него 30000 десятин против Самары. Мужики все отобрали — скот, инвентарь, и сеют, а с него обложили по 3 р[убля] с десятины штрафа. Ездил к Шингареву — тот только руками развел: «Что я могу сделать?» — «Телеграмму комиссару!» — «Да я уже у него был — послал к вам». Так ничего и не добился. Добрые люди научили, послали к Чхеидзе[48] — тот помог, послал телеграмму Совету рабочих и делегата. Усмирил мужиков, и Ушаков сам работает в имении. Наумов[49] с семьей не едет к себе в Самару, смотрит на все с отчаянием, говорит — развал России, и жить летом будет в своей подмосковной. Коля тоже боится ехать в Акшуат, а Мар[ия] Ник[олаевна] едет, говорит, на Бога надеюсь, поеду, имение не брошу.
Рассказали о Бьюкенене[50], посланнике Англии. Поехал в Совет рабочих и сказал: «Вы теперь правите Россией, Временному прав[ительству] мешаете, ну так в такой-то срок устройте порядок — уничтожьте анархию, заставьте работать на заводах и верните дезертиров. Дается Англией вам на устройство срок, иначе мы сами начнем вас успокаивать». Толпа стала кричать, обступили его с яростью и даже стали толкать его. Тогда он хладнокровно вынул часы и сказал: «Я сказал в своем министерстве, что в четыре часа буду на заседании там, и если не буду, то я или убит, или арестован вами. Дано распоряжение, что если я не явлюсь в четыре часа, то в пять объявлена будет Англией война России. Десант идет уже в Архангельск, а японцы во Владивосток». Толпа отступила и моментально утихла. Он уехал свободно. Франция также грозит своим вмешательством. Надо что-нибудь делать — сами не успокоимся.
Урусов сказал, что начались аграрные безпорядки после того, как он узнал, что Ленин послал депутатов от себя по деревням с пропагандой. Коля говорит: несчастье иметь землю, все надо продавать скорее евреям, которые теперь все покупают и устраивают панику, чтобы дешевле получить. Есть слух о переводе Государя в Петроград. Боятся бегства. Шингарев сказал Насте, что он с трудом добился постановления о засеве полей — с большой борьбой с рабочими депутатами.
Милуша уехала в Юрьевку[51] — за билеты дала комиссию, чтобы достать, 25 руб[лей]. Там что-то неблагополучно — мужики требуют удаления ее соопекуна Тимирязева. Мар[ия] Никол[аевна], видя слезы дочери при этом известии, хотела тоже к Чхеидзе ехать, просить заступиться. Кажется, он один теперь может что-нибудь устроить — другие ничего.
От посещения министров получила впечатление какой-то растерянности и неуверенности. Смотрят на вас вопросительно, отвечают неопределенно, отделываются пустыми фразами и восклицаниями. Точно они все не настоящие министры — власть имущие. Из всех более самоуверенно говорил Керенский. У Поливан[овых] слышала рассказ еще об одном зверстве в Кронштадте (там теперь новая отдельная кронштадт[ская] республика — матросы никого не слушают и не признают). Так они одного начальника — командира судна боевого, который требовал особенную чистоту уборки корабля и был о[чень] строг, они его подвели к проруби, перевязали веревками и на несколько минут спустили в воду. Потом вытащили и спрашивают: «Что, чисто там?» — потом опять спустили и делали это до тех пор, пока он не обледенел весь — тогда уж совсем под лед спустили без веревок. Звери, а не люди.
Павлик сегодня был в Лицее — за книгами и работами на лето пошел. Но ему Нератов сказал, что ничего еще не знает, что задано на лето, чтобы приходил завтра. Там, видимо, тоже хаос полный. Паника в городе — страх перед нашествием немцев все усиливается. Боюсь, не достану билетов, а ехать надо скорее по домам. В это время смутное и тяжелое лучше всем быть вместе и ближе друг к другу. У Полив[ановых] узнала, что Беляков[52] — председ[атель] губ[ернской] Симб[ирской] Управы — скрывается в Москве. В губернии дело о продовольствии так запутано, что отсюда из Петрограда выписывают опытных бухгалтеров, чтобы разобраться.
15 апреля. Суббота.
Сегодня рождение Наташи Ковальковой. Утром взяла билеты на 19-у в среду до Оброчного[53]. В два пошла на шеколад к Саше. По дороге вдоль Садовой пошла по Невскому процессия девочек и мальчиков со знаменами и плакатами. Это дети с фабрик, работающих там. В траме возмущались, зачем дети ходят — лучше бы учились. Протестовала относительно этого хождения сестра милосердия и еще какой-то вроде старого приказщика — надо учиться, уже все перевернули и хватит ходить и петь — все равно даром кормить не будут, а грабить начнут, то на всех больше 3 р[ублей] не достанется и т.д. Какой-то прапорщ[ик] заступался. Это, говорит, протест детей против непосильной работы. Сестра милосердия едет в Новорос[сию] в станицу, бранила ужасно Петроград. Жених у нее, казак в станице, — говорила, что землю казаки ни за что не отдадут.
Обедали у Саши, все время говорили о предстоящих событиях. Говорят, что 23-го будет опять какая-то забастовка — верно, солдаты с рабочими схватятся и драка будет. Опять в воздухе чувствуется что-то неладное, все что-то опять озлоблены, недовольны — везде слышится, что старый режим был плох, а новый еще хуже. Свободы нет никому.
Коля [брат] рассказывал о том, как вчера явились к нему солдаты с капитаном во главе и требовали, чтобы им дали два вагона постного масла. Он сказал, что им должно все выдать интенданство, а не его отдел. Но солдаты были очень возбуждены, а капитан делал ему знаки предупреждения. Тогда Коля написал ордер и велел выдать им масло, хотя не имел на это права, но что делать — не на штыки же лезть. Сказал об этом Шингареву — тот только посмеялся: что же делать — ничего не поделаешь, уступаешь силе! Еще подробно рассказал о истории с Переверзевым — прокурором в Кронштадте (вчера ее слышала), а он еще прибавил подробности. Из Симбирска есть известие, что арестован Воейков[54], что полный хаос в деле продовольствия, ничего не разберут. Наши Панчулидзевы начинают продавать вещи.
16 апреля. Воскресенье.
Сидела дома все утро. Павлик пошел играть в футбол в Лицей, пришел к пяти часам. Звонила Наташа Ковальк[ова] в телефон — Саша заболел. Опухли железы и рвало — не выносит, верно, организм йод, который он начал принимать. Вечером пошли прощаться к Швецовым. У них была графиня Литке[55], приятельница их и моей Наташи по Смольному. Она начальница какого-то приюта слепых женщин. Рассказывала, что ее слепые тоже волнуются и требуют нового управления и отдачи в их руки все распоряжение приютом.
Таня [Швецова] грустна и печальна — ее ухаживатель Нарышкин женился на Тимашевой[56]. Она им увлекалась, и его женитьба для нее и вообще для семьи большое разочарование и гибель надежды на устройство Тани. Потом пришла belle-soeur Марисы — Швецова — совсем похоронная дама, скучна и печальна, смотреть на нее тошно.
Когда я ехала в траме к Швецовым, был маленький смешной эпизод. Народу было много, по обыкновению все толпились при входе в вагон и не хотели проходить вперед. За мной стоял какой-то господин с видом педагога — в очках и с книгами в руках. Он просил всех подвинуться вперед и, не достигнув исполнения своей просьбы, сказал: «Вот люди, которые не желают соблюдать порядка, это про них Гоголь написал: для них закон не писан!» — На эти слова сидящая какая-то горничная или кухарка отозвалась возгласом: «Нынче все равны!» — «Да, конечно, равны и поэтому должны быть все вежливы, — отвечал педагог. — Впрочем, равенство не всегда полное бывает — вот вы и не слышали и не знаете ничего про Гоголя, а я его хорошо изучил, — вот и нет между мной и вами равенства. Я образован, а вы нет». Ответа на это не последовало.
Засиделась у Швецовых долго. Между прочим, M-me Швецова (belle-soeur) сказала, что юнкера, кончающие этот год школы, все сговорились не поступать в полки: Измайловский, Волынский, Московский и Гренадерский — на том основании, что солдаты ведут себя невозможно. По ее словам, они все еще не могут успокоиться — требуют, чтобы убавили офицерам жалованье, выселяют их из квартир, лишают всего и т.д. Говорит, что солдат в Измайловском полку возмущает их священник и натравливает на эти безпорядки. Мариса отправила мать в Москву и собирается ехать с детьми в Харьков к Голицыным. Говорит, что настроение в Петрограде нехорошее — немцы не придут, но матросы в Кронштадте ведут пропаганду грабежа и, кажется, намерены взрывать форты. Тогда и Петроград не уцелеет. Слышала, что объявлена будет скоро эвакуация Петрограда, Пскова, Ревеля и других городов. Хорошо, что мы взяли билеты и, может быть, выберемся отсюда до всех ужасов. А может быть, все это выдумки и вздор. Хорошо было бы уехать куда-нибудь подальше — в Пермь, Вологду, Вятку, а то в Пензе тоже небезопасно — много солдат и рабочих.
От Швецовой ушла поздно, в двенадцать. Трамваи шли последние по Невскому — я доехала до Садовой и пошла домой пешком. Перед Русско-Азиатским банком стояла большая толпа — я подошла, думая, что случилось какое-нибудь несчастие, и спросила: «А что тут произошло?» На это последовал ответ от господина в круглой мягкой шляпе, вид рабочего интеллигента: «Это собрались люди, чтобы мнениями поделиться». Это интересно, подумала я, и стала прислушиваться. Толпа состояла большей частью из молодых рабочих, солдат, курсисток. Пожилых было тоже несколько человек. Еврейский выговор в речах слышался отчетливо и ясно. В толпе было несколько центров, и почти везде говорили евреи — акцент их выдавал. В одном центре несколько человек спорили с евреем, доказывая ему, что Временное правительство отказалось от аннексий и что если Франция отберет Эльзас и Лотарингию, это не будет аннексией. Еврей это опровергал, говоря, что Временное правительство не отказывалось от аннексий, что нигде это не напечатано. Какая-то девица в шапочке его поддерживала, неистово крича и махая руками.
В другом центре собралось несколько солдат, споривших со штатским в мягкой шляпе. Я слышала конец спора, и небольшой молодой солдат с весьма симпатичным лицом говорил штатскому: «Зачем вы хотите натравливать нас на офицеров? Мы с ними теперь сошлись как товарищи, наши отношения наладились — мы не можем быть без офицеров, тогда пропадем. В нашем полку ни одного убийства не было — только двоих арестовали, а были офицеры очень злобные, которые за малейший непорядок в одежде били по мордам. Вы нас хотите натравить на офицеров, думаете, что мы, солдаты, совсем дураки и не понимаем ничего, а мы не хотим анархии и Ленина слушать не будем. Я приехал из провинции, у нас в полку все сошлись с офицерами, а здесь черт знает что творится. Гарнизон Петербурга весь анархисты. Ведь революцию сделал не гарнизон — это небольшая кучка людей, — а вся армия. Если бы армия не захотела переворота, то гарнизон ничего не мог бы сделать». Говорил солдат хорошо и с большим чувством.
В третьей группе какой-то вроде морячка по фуражке, но в пальто, говорил, что революция произошла от Распутина, не будь его, еще долго бы не было переворота. Распутин совсем уничтожил престиж власти, а война помогла обновлению России.
Немного дальше стояла большая группа, которая слушала нескольких говоривших и споривших о Ленине. Одни были против него, другие защищали. Говорили, что его не надо арестовывать и что напрасно это хотят сделать. Этим только дразнить рабочих — его слушают, но почти никто с ним не согласен, а если арестуют, то все большевики встанут за него и тогда несдобровать буржуям и Временному правительству. Хотя Керенский и не буржуй, но и ему несдобровать. Другие говорили, что Ленин прислан немцами, что он провокатор и желает анархии. Тогда придет к нам немец, и конец свободе — опять будет царь. Почему, кричал один, сегодня Ленин не приехал в Манеж на митинг — его просили об этом, народ хотел спросить у него отчета и ясного положения его программы, а он не приехал. Почему? — с озлоблением кричал субъект мрачного вида. Курсистка с азартом отвечала: «Не приехал, потому что устал и переутомился». — «А, устал! — кричал мрачный человек. — А не устал, когда целый день с балкона кричит — там целый день стоит и слушает толпа. Он боится людей, которые могут с ним спорить, а с невеждами говорит целый день, они не понимают весь смысл его слов. Зачем мы хотим судить Сухомлинова, Протопопова и Штюрмера — они тоже, как Ленин, хотели сепаратного мира — их будем судить, а он может говорить. Не бывать миру без победы». В другом центре, наоборот, были за Ленина и говорили, что это темные силы возбуждают против Ленина, чтобы пошли опять всякие эксцессы, которые на руку контрреволюции.
Я слушала довольно долго, переходя от одной группы к другой. Разговоры шли все на эти же темы. Немного боялась, что на меня будут косо смотреть и опасаться — ведь я ни по возрасту, ни по одежде не похожу на социал-революционерку, но никто не обращал на меня внимания и вид мой их не смущал. Наслушавшись, взяла извощика и поехала домой. Спрашиваю его дорогой: «Что это они говорят?» — «А пес их знает!» — невозмутимо отвечал возница. В воротах нашего дома я остановилась и спросила дворника: «А народ-то опять что-то баламутится!» — «Да, что-то опять затевают, и чего им надо? Всего достигли, Царя нет, землю отобрали уж везде на ять, солдатам свобода дана — не знаю, чего еще хотят?» Думаю, что теперь идет дележ за Ленина. Один рабочий говорил, что уже начали арестовывать некоторых из них. Не знаю, правда ли? Опять старый режим идет.
(Далее пустые страницы.)
(Далее записи карандашом и на другой бумаге.)
19 апреля. Среда.
Утром убирала вещи и укладывала багаж. Уехали в пять часов на поезд в Оброчное. Давка на вокзале, украли у кого-то чемодан. Носильщики с меня взяли 20 р[ублей]. Должна была
отдать. Перепутали багаж. Ехали просторно. Разговор с каким-то интеллигентом, ел он безобразно колбасу. Солдат не пускали к нам. Хвалился, что сидел где-то в Сибири. Про помещиков, что продавали крестьян, что землю даром возьмут и т.п. Радовался, что Времен[ному] правит[ельству] не доверяют. Настроение в Петрограде полно электричества, опять все недовольны, грубы и злы. Надо ждать вспышки.
20 апреля. Четверг.
В Москве. Говорил Пав[лик] с Вавоч[кой] по телефону. Ехали хорошо — солдаты были только в коридоре. Какие-то все чуваши и черемисы, грязные и ободранные, лица зверские — грубы и невежливы. Ночь спали хорошо. Только были два офицера, молодые, жаловались, что нельзя служить с солдатами. Просили воды горячей у проводника — говорит, теперь ничего не достать по нынешним порядкам.
21 апреля. Пятница.
Доехали хорошо до Оброчного утром. Только еле-еле пробрались к выходу через солдат. Багаж не дошел и все перепутали с квитанциями. Застали всех в доме — и Гога[57] с товарищами. Надя рассказала, как была у Сергея в Ардатове. Боялись толпы и не могли оставить при полиции — перевели в тюрьму. Прокурор запросил об обвинении — сказал, что не может держать долго без повода в тюрьме. Если освободить — решили ночью увезти верхом переодетым, а то разорвут. Козел отпущения — все валят на Сергея. Теперь там нет провианта, и все валят на него. Надежда Васильевна горюет о Гоге, нигде не кончил, идет в Дагестанский полк — из Пажеского уходит, не хочет быть Садовым прапорщиком (глупо — не все ли равно).
На этом Дневник обрывается.
Рукопись передал редакции Алексей Михайлович Олферьев (г. Москва) — правнук автора Дневника Н.А. Ивановой. Мы благодарим А.М. Олферьева за то, что предоставил нашей редакции это уникальное историческое свидетельство.
К биографии автора Дневника Н.А. Ивановой.

Николай Алексеевич Панчулидзев (06.12.1856 — 28.06.1921). Полковник Лейб-Гвардии Гусарского ЕИВ полка. Камергер. Пензенский уездный предводитель дворянства. Действительный статский советник. Служил по Удельному ведомству. Орден святого Владимира III ст. и святой Анны I ст. Владелец рысистого конного завода. Женат на Анастасии Михайловне Кирьяковой (10.11.1862), которая была расстреляна большевиками в октябре 1921 г. Она была дочь полтавского и херсонского помещика Михаила Михайловича и Анастасии Яковлевны, урожденной Марченко, которая была известной духовной писательницей. С 1911 г. жили в Санкт-Петербурге.

Алексей Николаевич Панчулидзев (04.04.1884 — 09.02.1964). Полковник в отставке. После полученных ранений во время Великой войны был назначен исполняющим обязанности помощника военного агента при Императорском Посольстве в Париже, в чине ротмистра Лейб-Гвардии Уланского ЕИВ полка, адъютант Представителя Государя Императора при Главной квартире Французской Армии в 1915-1917 гг. Кавалер Георгиевского оружия, Владимира IV ст. с мечом и бантом, Анны IV ст. «За храб-рость», Почетного Легиона. В феврале 1918 г. эмигрировал во Францию, стал священником, последнее место службы — храм в Покровском монастыре в Бюсси-он-От, где и похоронен.

Наталия Владимировна Панчулидзева, дочь Н.А. Ивановой (27.07(09.08).1874 — 01.09.1976 н.с.). Родилась в Пензе. Окончила Смольный институт благородных девиц. Замужем первым браком (27.04.1897) за Андреем Андреевичем Оппелем (1871 — 1956), окончившим Петровскую Академию, старшим братом известного хирурга В.А. Оппеля. Вторым браком (1912) — за кавалергардом и Мокшанским предводителем дворянства Николаем Александровичем Араповым (10.01.1871 — 18(23?).09.1918), расстрелянным в сентябре 1918 г. в Пензе во время Красного террора, проводимого лично председателем Пензенского губкома Евгенией Бош. Наталия Владимировна в советское время неоднократно подвергалась арестам; работала медсестрой в Хореографическом училище при ГАБТ СССР, имела правительственные награды. После смерти сестры большое участие принимала в воспитании ее внуков и правнуков.
До конца жизни Наталия Владимировна сохраняла острый ум, следила за новинками литературы и искусства, за событиями в мире.

Надежда Владимировна Панчулидзева, дочь Н.А. Ивановой (10 (23).09.1877 — 18.06.1949). Родилась в с. Саполга Петровского уезда Саратовской губернии. Окончила гимназию, прекрасная пианистка-любительница. Замужем за флотским офицером (капитан 2 ранга в отставке) Сергеем Павловичем Горсткиным (18.12.1877 — 21.05.1930), который в чине лейтенанта флота участвовал в Русско-Японской войне в составе экипажа крейсера «Громобой». Награжден орденом Св. Владимира IV ст. После войны вышел в запас, был предводителем дворянства в Ардатове, участвовал в Белом движении, эмигрировал из Крыма с войсками Врангеля, умер в г. Рабат, Марокко. Надежда Владимировна вместе с мужем организовала спиртовое производство в своем имении (хутор Левино, ныне поселок Надеждинский Нижегородской обл.), который работал как крахмальный завод до 2008 г., сохранив название «Надеждинский». Не сумев эмигрировать в 1920-е годы через южную границу, переехала в Москву, где и жила с семьей дочери.
Надежда Владимировна была человеком большой души, центром притяжения родственников и знакомых. Как и ее сестра, не терялась в трудных ситуациях, обладая качествами делового человека.

Павел Сергеевич Горсткин, внук Н.А. Ивановой (28.12.1900 — 10.01.1969). Учился в Царскосельском лицее. В годы революции скрывался под фамилией Игошин. После ареста в Пензе в 1922 году бежал в Финляндию, затем во Францию, где получил образование мелиоратора. С середины 1930-х годов жил в Марокко вместе с отцом. Работал в министерстве сельского хозяйства этого королевства. В 1966 году женился на Наталии Сергеевне Герингер, урожденной Олферьевой (30.10.1917 — 19.10.1998), которая в первом браке была замужем за Николаем Федоровичем Герингером, скончавшимся от ран в 1941 г. Лишь незадолго до смерти своей сестры был допущен в СССР. Мечтал вернуться на Родину. Похоронен в Рабате.
[1] Дмитриев Михаил Дмитриевич (1846 — 1917), д.т.с., начинал службу в системе Государственного контроля, с 1892 года — в Министерстве финансов, с 1895 года возглавлял Департамент государственного казначейства, с 1902 года — товарищ министра, с 1905 года — член Государственного Совета и член Комитета финансов, входил в Попечительские советы комитетов по призрению сирот.
[2] Евреинов Алексей Александрович (1873 — 1928), потомок Матвея Григорьевича Евреинова, д.с.с., камергер, вице-губернатор Эстляндии (1910 — 1914), последний перед революцией Пензенский губернатор (1914 — 1917). Женат на Ольге Осиповне Доливо-Добровольской (1875 — 1948), от которой имел шестерых детей. После Октябрьского переворота эмигрировал во Францию.
[3] Евреинова Лидия Леонидовна, урожденная Горяинова, была замужем за генерал-лейтенантом Александром Александровичем Евреиновым.
[4] Кугушев Леонид Николаевич (1865 —?), князь, окончил ИМТУ, председатель Пензенской губернской земской управы (1908 — 1917), первый Пензенский губкомиссар Временного правительства.
[5] Бём Михаил Антонович (1858 — 1917), генерал-майор, начинал службу в ЛГ Преображенском полку, участник Китайской и Русско-японских войн, среди наград имел Золотое оружие «За храбрость», с 1916 года — командир 38-й пехотной дивизии. Пытаясь приостановить безпорядки в подчиненных ему войсках во время мартовской манифестации, был убит солдатами на Соборной площади Пензы.
[6] Тверской Сергей Дмитриевич (1874 — 1942), ст.с., окончил Училище Правоведения, служил по Министерству Юстиции (товарищ прокурора и прокурор ряда окружных судов), с 1915 года назначен Саратовским губернатором. Женат на Наталии Николаевне Родзевич (1877 — 1960) и имел двух дочерей. В марте 1917 года арестован и препровожден в Петроград, где был освобожден. Активный участник Белого движения, губернатор Воронежа, организовывал эвакуацию из Новороссийска в 1920 году, начальник Гражданского управления в Правительстве Юга России. С конца 1920-х годов жил во Франции.
[7] Вероятно, Мотовилов Николай Александрович (1864 — 1920), пензенский помещик и конезаводчик, активный общественный деятель, в молодости увлекался марксизмом.
[8] Село Уда-Введенское, в котором находилось поместье Олферьевых, дом был сожжен пьяными Атемарскими крестьянами 21 ноября 1917 года, на престольный праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы.
[9] Вероятно, Обухов Борис Николаевич, председатель Саранской земской управы, по прозвищу «Черномор», организатор телефонной сети в Саранском уезде.
[10] Корольков Александр Александрович, земский начальник 5 участка Саранского уезда, родной брат автора.
[11] Тепляков Григорий Петрович, саранский помещик, близкий друг Олферьевых.
[12] Олферьев Александр Петрович (1867 — 1951), в семье его звали «Петрович», чтобы отличать от сводного брата Александра (Саши) Королькова, брат автора, подполковник в отставке, земский начальник Саранского уезда, владелец поместья в с. Уда-Введенское. Женат на Маргарите Альбертовне Кавос (1880 — 1962). После революции сменил много профессий, подвергался репрессиям (5 раз), автор «Воспоминаний» (Пенза, 2015).
[13] Тутёнков Николай Иванович (1883 — 1937), крестьянин с. Чемодановка, председатель саранского комитета партии социалистов-революционеров (левый эсер), с 1918 года член РКП(б), член 1-го Саранского Ревкома, в 1918 году председатель Пензенской ГубЧК, арестован в 1937-м. Председателем 1-го Ревкома был избран городской голова
М.Г. Никитин.
[14] Филатов Михаил Нилович, сын «отца русской педиатрии» Нила Федоровича Филатова, двоюродный брат врача-окулиста, академика АН УССР В.П. Филатова. В 1909 году построил в Ромоданово винокуренный завод, работающий и в настоящее время.
[15] Екатерина Владимировна (1861 — 19?), дочь Владимира Николаевича Акинфова и Надежды Сергеевны, урожденной Анненковой («Всесильная Надин»), замужем за маркизом делли Альбицы Ф.А. Их старший сын, Георгий Федорович, ротмистр ЛГ Кирасирского ЕИВ полка, был женат на Марии (Марике) Александровне Корольковой, племяннице автора. У них была дочка Анита.
[16] Лидия Николаевна Королькова, урожденная Обухова, замужем за Александром Александровичем Корольковым. У них были две дочери: Наталия, по мужу Ковалькова, и Марика, по мужу делли Альбицы.
[17] Царскосельский проспект после победы в Русско-турецкой войне был переименован в Забалканский, после революции — в Международный, затем — в имени Сталина, а c 1956 года — в Московский проспект.
[18] Трофимов Владимир Кириллович (1872 — 1944), первый главный врач Пензенской больницы Красного Креста (впоследствии им. Семашко), в эмиграции в Прибалтике, с 1923 года профессор Тартуского медицинского факультета, арестован в 1944 году, умер в заключении.
[19] Арапова Наталия Владимировна (1874 — 1976), урожденная Панчулидзева, дочь автора. Окончила Екатерининский Смольный институт, в первом браке за А.А. Оппелем, во втором — за Н.А. Араповым.
[20] Арапов Александр Александрович (1832 — 1919), кавалергард, гофмейстер и тайный советник, Мокшанский и Пензенский предводитель дворянства, почетный попечитель Пензенской мужской гимназии, женат на Наталии Николаевне Алексеевой, внучке московского полицмейстера генерала Ильи Ивановича.
[21] Оппель Варвара Андреевна (1901 — 1989), дочь Н.В. Араповой от первого брака. Училась в Москве в гимназии Алферовой, в советский период окончила Ветеринарную академию, была специалистом по молочному животноводству.
[22] Лентовский Владимир Иванович (1857 — 1923), протоиерей в Пензенском кафедральном соборе с 1910 года, член 4-й Государственной Думы, с 1921 года Епископ Пензенский и Саранский, после ряда арестов примкнул к обновленцам.
[23] Протопопов Александр Дмитриевич (1866 — 1918), д.ст.с., камер-юнкер, крупный помещик и промышленник, Член Государственной думы III и IV созыва, Предводитель дворянства Симбирской губернии, министр внутренних дел с 1916 года. Страдал психическими расстройствами и лечился у П.А. Бадмаева и В.М. Бехтерева. Расстрелян в Таганской тюрьме в 1918 году. Жена, Ольга Павловна, урожденная Носович.
[24] Бадмаев Жамсаран, в крещении — Петр Александрович (1851 — 1920), бурят, известный врач тибетской медицины, крестник Императора Александра III, идеолог присоединения Тибета, Монголии и Китая к России. Окончил гимназию в Иркутске и в 1875 году Восточный факультет Санкт-Петербургского Университета, прослушал курс Военно-медицинской академии. Служил по МИД, д.ст.с. Основатель торгового дома «Бадмаев и Ко», владетель аптеки тибетской медицины, организатор «1-го Забайкальского горно-промышленного товарищества». Являлся личным врачом членов Императорской фамилии и лиц высшего света.
[25] Ресторан итальянца Альберта Петровича Бетана, Невский пр., 18, второй этаж, над магазином Треймана. Славился отменной французской и итальянской кухней и низкими ценами.
[26] Вероятно, газета «День» от 5 марта 1917 г.
[27] 1-й ЕИВ стрелковый полк, в котором служил муж Наташи капитан Н.Н. Ковальков.
[28] Корольков Павел Васильевич (1905 — 1970), сын Василия Александ-ровича Королькова, племянник автора.
[29] Предположительно, Оболенский Александр Дмитриевич (1847 — 1917), д.т.с., сенатор и член Государственного Совета, владелец Бахметевского стекольного завода в Никольском. Евреинов вряд ли мог обращаться за помощью к Предводителю дворянства Городищенского уезда, камер-юнкеру Дмитрию Александровичу (1882 — 1964).
[30] Герман В.А., пензенский общественный деятель.
[31] Вероятно, Генсиор И.П., автор «Заметки об уголовном розыске и регистрации преступников», Ревель, 1911, служащий полиции в Эстляндской губернии до 1913 года.
[32] Олферьева Надежда Михайловна (1834 — 1920), в первом браке Королькова, урожденная Метальникова. Родилась и всю жизнь прожила в селе Уда-Введенское, в имении своей матери Литвиновой.
[33] Вероятно, Шестериков Георгий Александрович, офицер ЛГ Стрелкового полка.
[34] Горсткин Сергей Павлович (1877 — 1930), капитан 2 ранга, участник Русско-японской войны, Предводитель дворянства Ардатовского уезда. Женат на Надежде Владимировне Панчулидзевой (1878 — 1949), дочери автора. Отец Павлика Горсткина. Весной 1917 года был арестован.
Н.А. Иванова хлопотала о его освобождении. С 1918 года примкнул к Белому движению, начальник штаба кавалерийского полка в ВСЮР, с 1920 года в эмиграции. Умер в Рабате, Марокко.
[35] Вероятно, Леонтьев Сергей Михайлович (1879 — 1937), сын гофмейстера М.М. Леонтьева и Е.Н. Демидовой, праправнук А.В. Суворова, тит.с., член комитета по снабжению армии Земгор, в марте-апреле 1917 года — и.о. градоначальника Москвы, в апреле-июле 1917 года — товарищ министра внутренних дел, в 1919 году — профессор юрфака МГУ. Противник большевистского переворота. Расстрелян в 1937 году.
[36] Урусов Сергей Дмитриевич (1862 — 1937), князь, сын шахматиста Д.М. Урусова, Бессарабский и Тверской губернатор, товарищ министра внутренних дел в 1905 году, член Государственной Думы, подписал Выборгское воззвание, член масонской ложи Великого Востока Франции, в марте 1917 года — товарищ министра внутренних дел, депутат Учредительного собрания. После большевистского переворота подвергался арестам. Умер в Москве.
[37] Горсткина Надежда Владимировна (1878 — 1949), урожденная Панчулидзева, дочь автора.
[38] Вирен Роберт Николаевич (1856 — 1917), адмирал, герой Русско-японской войны (орден Св. Георгия 4 ст.) и Великой войны — Первой мировой (орден Св. Георгия 3 ст.), командир крейсера «Баян», военный губернатор Кронштадта. Был убит 1 марта 1917 г. взбунтовавшимися пьяными матросами, разделив в этот день судьбу многих офицеров флота.
[39] Родичев Федор Измайлович (1854 — 1933), крупный землевладелец и земский деятель Тверской губернии, в 1876 году участвовал в освободительной войне сербов, депутат Государственной Думы 4-х созывов, член ЦК КДП, комиссар Временного правительства по делам Финляндии, соратник Л.Г. Корнилова, член Временного Совета. В земельном вопросе отстаивал интересы крупных землевладельцев. В 1918 году присоединился к Добровольческой армии, эмигрировал во Францию, умер в Лозанне.
[40] Александр Яковлевич Чемберс (? — 1947), ст.с., помощник управляющего отделом промышленности министерства промышленности и торговли, сын Джеймса Стивена Чемберса и Елизаветы Мери Пейдж, был женат на Софье Ахматовой, сестре Бориса Ахматова — мужа Ксении Васильевны Корольковой, племянницы автора. После революции выехали в Англию. Его младший брат Владимир Яковлевич (1877 — 1934), известный график, учился у И.Е. Репина в Тенишевском училище. Их сестра Мария (1874 — 1962), художница, училась вместе с братом. С 1902 по 1911 гг. замужем за И.Я. Билибиным. В эмиграции в Англии.
[41] Олферьева Анна Федоровна (1879 — 1946), урожденная Керенская, замужем за консулом в Кенигсберге, ротмистром в отставке Василием Васильевичем Олферьевым (1874 — 1944). С 1920 года в эмиграции. Их сын Павел (1915 — 1983) один из организаторов Кадетского движения и редактор журнала «Кадетская перекличка».
[42] Переверзев Павел Николаевич (1871 — 1944), присяжный поверенный, член масонской ложи, прокурор Петроградской судебной палаты, 2-й министр юстиции Временного правительства. Подготовил к публикации материалы о связи Ленина и большевиков с Германской разведкой. После 1918 года эмигрировал во Францию.
[43] Риман Николай Карлович (1864 —?), генерал-майор, шталмейстер, будучи полковником Семеновского полка, отдал 9 января 1905 года приказ стрелять по толпе, принимал активное участие в подавлении Московского и Люберецкого восстаний 1905 года. Арестован в марте 1917 года в Торнео при попытке выехать из России.
[44] Панчулидзев Алексей Николаевич (1884 — 1964), племянник автора, окончил Пажеский корпус, участник Русско-японской и Великой (Первой мировой) войн, ротмистр, в 1917 году помощник военного атташе в Париже, остался во Франции. После Второй мировой войны принял духовный сан и был священником в Православных церквях и монастырях Франции.
[45] Шингарев Андрей Иванович (1869 — 1918), земский врач и общественный деятель, член Государственной Думы, член Прогрессивного блока и один из лидеров КДП, союзник П.Н. Милюкова. В марте 1917 года — министр земледелия, в мае 1917 года — министр финансов. В ночь на 7 января 1918 года подло убит в больнице большевиками во главе с Басовым.
[46] Семья д.ст.с., гофмейстера, члена Государственного Совета Поливанова В.Н. (1848 — 1915). Его вдова, Мария Николаевна, урожденная Языкова, сыновья: Николай (1886 — 1977) с женой Марией Александровной (1898 — 1921), урожденной Наумовой, и Александр (1890 — 1965), дочь Людмила (Милуша) (1883 — 1964) вторым браком была за М.К. Тимирязевым, земским начальником под Саранском. В имении Поливановых (Акшуат) в Симбирской губернии было несколько производств, а В.Н. Поливанов основал знаменитый дендропарк.
[47] Головинский Федор Алексеевич — комиссар Временного правительства в Симбирске, крупный помещик, «октябрист». Баратаев Сергей Михайлович, князь, ученый и общественный деятель председатель Исполкома Симбирска.
[48] Чхеидзе Николай Семенович (1864 — 1926), лидер фракции меньшевиков СДПР, член масонской ложи Великий Восток Франции, депутат Государственной думы III и IV созыва, Председатель исполкома Совета рабочих депутатов до сентября 1917 года, Председатель Закавказского сейма и Учредительного собрания Грузии, с 1921 года в эмиграции, покончил жизнь самоубийством.
[49] Наумов Александр Николаевич (1868 — 1950?), д.ст.с., Самарский предводитель дворянства, егермейстер, министр земледелия 1915-1916, член Государственного совета. С мая 1917 года за штатом. С 1918 года в эмиграции, автор мемуаров. Ему с братьями принадлежало богатое имение в селе Головкино под Самарой (ныне затоплено). Женат на богатой купеческой дочери Анне Константиновне Ушаковой (1878 — 1962).
[50] Бьюкенен Джордж Уильям (1854 — 1924), посол Великобритании в России в 1910-1918 гг. Содействовал организации государственного переворота в России в феврале 1917 года.
[51] Село Юрьевка — имение Кира Николаевича Коптева (1877 — 1904), первого мужа Л.В. Поливановой, умершего от ран, полученных в боях с японцами.
[52] Беляков Николай Федорович (1861 —?), помещик, д.ст.с., камергер, председатель Симбирской губернской земской управы, член Государственного совета, член Союза 17 октября.
[53] Село Оброчное в Мордовии, в котором находилось имение Горсткиных с конезаводом, молочной фермой и спиртзаводом.
[54] Вероятно, Воейков Александр Николаевич (1865 — 1942), генерал-майор и чиновник для особых поручений V класса при Главном управлении по конезаводству. Брат командира ЛГ Гусарского ЕИВ полка, генерал-майора Свиты и Дворцового коменданта Воейкова Владимира Николаевича (1868 — 1947). Воейковым принадлежало имение Кувака (ныне Каменка), где в 1912 году было организовано производство минеральной воды «Кувака». В.Н. Воейков был арестован в первые дни революции и содержался в Петропавловской крепости. В 1918 году братья бежали в Крым. Последние годы жизни все Воейковы провели в Швеции.
[55] Графиня Литке Мария Петровна, урожденная Корсакова, 60-й выпуск 1892 г. Смольного института, жена графа Петра Николаевича Литке, брат которого, полковник ЛГ Преображенского полка Константин, геройски погиб в 1915 году. Его мать, графиня Литке Амалия Васильевна (1841 — 1912), урожденная Шоберт, жена д.с.с. и камергера графа Николая Федоровича (1839 — 1887), была главной надзирательницей Александровской женской гимназии и училища для глухонемых на Гороховой, 20, председателем общества вспомоществования нуждающимся ученицам. Мария Петровна Литке окончила институт на год позднее Наталии Владимировны Панчулидзевой (Араповой) и Марии Михайловны Запольской (Швецовой).
[56] Нарышкин Вадим Александрович (1891 — 1952), штабс-капитан, женат 1-м браком на Елизавете Александровне Тимашевой (1885 — 1944), дочери Оренбургского Предводителя дворянства Александра Александровича (1857 — 1904) и Надежды Сергеевны Шереметевой (1860 — 1944). 2-м браком на Ариадне Николаевне Муравьевой (1913 — 1985). После 1918 года в эмиграции в Англии, затем в Швейцарии.
[57] Горсткин Георгий Александрович (1897 — 1934), сын д.ст.с., депутата Государственной Думы, хозяина имения в Оброчном Александра Павловича Горсткина и Надежды Васильевны, урожденной Познанской.
В 1918 году был призван в Красную Армию. После Гражданской войны жил и работал юристом в Оренбурге. Был дважды женат, имел сына Владимира (1928 — 2014). Расстрелян по приговору ОС ОГПУ. Благовест

Комментарии участника: Синезия (1)

Всего: 1 комментарийвсе комментарии ( 2 )
#2 | Синезия | 02.04.2016 10:21
  
1
Россия: повседневные реалии революции и гражданской войны глазами художника Ивана Владимирова Художник-баталист Иван Алексеевич Владимиров (1869 — 1947) известен циклами своих работ посвященным русско-японской войне, революции 1905 года и первой мировой войне. Но наиболее выразительным и реалистичным явился цикл его документальных зарисовок 1917 — 1918 годов. В этот период он работал в Петроградской милиции, активно участвовал в ее повседневной деятельности и делал свои зарисовки не с чьих-то слов, а с самой что ни на есть живой натуры. Именно благодаря этому картины Владимирова данного периода времени поражают свой правдивостью и показом различных не очень приглядных сторон жизни той эпохи.
Добавлять комментарии могут только
зарегистрированные пользователи!
 
Имя или номер: Пароль:
Регистрация » Забыли пароль?
© LogoSlovo.ru 2000 - 2024, создание портала - Vinchi Group & MySites
ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU