На пути из времени в вечность.Воспоминания.Архимандрит Рафаил (Карелин)

НА ПУТИ ИЗ ВРЕМЕНИ В ВЕЧНОСТЬ ВОСПОМИНАНИЯ Архимандрит Рафаил (Карелин)
На пути из времени в вечность.Воспоминания.Архимандрит Рафаил (Карелин) СХИИГУМЕН САВВА

Встречи со старцами убедили меня, что хрис­тианство проповедуется не только словом, но прежде всего - силой благодати, которая оживо­творяет слово, делает его светоносным, а истину христианства очевидной и, дерзну сказать, как бы осязаемой. Благодать проникает в глубины серд­ца и дает человеку возможность пережить встре­чу с неведомым для него духовным миром. То, что при этом испытывает сердце человеческое, мож­но выразить словом «радость». Радость, которая не похожа на обычное эмоциональное пережива­ние,- радость обретения самого главного в жиз­ни - Того, Кто выше всякого слова.

Истинный проповедник христианства - толь­ко тот, кто стяжал благодать Духа Святого. Он проповедует о Христе даже когда молчит. Тайна будущего века открывается через благодать. Тот, кто стяжал ее, сам становится источником незри­мого света. Эта тайна отражается в его глазах, наполняет его слова духовной силой, от человека веет всепроникающим теплом, в котором хочется согреться,- как в зимнюю ночь окоченевшему от ледяного холода путнику хочется согреться, как бы оттаять около горящего костра.

Тот, кто стяжал благодать, становится очевид­цем и свидетелем истины христианства. Более того, в своем лице он являет христианство ми­ру, может быть, сам того не сознавая. На челове­ка в определенном духовном состоянии благодать действует так ощутимо, что его надежда перехо­дит в уверенность: он говорит, как имеющий власть, он молится, не сомневаясь, что его молит­ва будет услышана. Но в то же время он знает, что это действует не он, а благодать, посетившая его, и еще больше смиряется перед величием дара.

Нам надо знать умозрительные истины христи­анства, как карту дорог - тому, кто отправляется в далекий путь,- знать, чтобы не ошибиться и не пойти по ложной тропе. Но тот, кто занят только изучением богословия и других наук, полагая, что этого достаточно для спасения, подобен человеку, который часами сидит над картой, тщательно изу­чает ее, но так и не решается выйти за порог свое­го дома.

Путь христианина - стяжание благодати. Изу­чение церковных наук в духовных школах, знаком­ство с творениями святых отцов - это одеяние души, которое для многих необходимо, но это еще не сам человек: внутренне он образуется через подвиг жизни. Человек, исполняющий евангель­ские заповеди, понимает Евангелие лучше, чем ученый богослов, потому что ощущает в своей душе силу благодати, которая заключена в нем; понимает более глубоко, чем это может выразить человеческое слово. Он чувствует Евангелие как саму жизнь души.

В своей жизни я встречался с богословами, но ни один из них не произвел глубокого впечатления на мою душу. Эти встречи не могли согреть мое сердце. Ведь рассудок, предоставленный самому себе, холоден, как вспышки электрического света. Я чувствовал в этих людях какую-то сложность и неопределенность. Они могли помочь разрешить некоторые частные, умозрительные вопросы, в их словах звучала уверенность, но это была не спокой­ная уверенность истины, а раздражающая самоуве­ренность собственного интеллектуального превос­ходства. Им было трудно сказать: «Я не знаю». Это была какая-то «головная» религия, отключенная от сердца. Некоторые из них были искренне верую­щими и - я вынужден сказать резкое слово - не стеснялись молиться, но я не встречал ни одного, для которого центром духовной жизни являлось бы сердце. Оно было подавлено противоречивой ин­формацией рассудка, который эти люди считали своим главным богатством. Подобно слепым, они могли рассказать о том, что слышали, но не могли показать того, что не видели. Я глубоко убежден в том, что ни обилие духовной литературы, ни богослов­ские училища не могут сами по себе принести бла­гую весть о Христе и христианстве лежащему в ду­ховной тьме миру. Истинные проповедники - это подвижники, стяжавшие благодать через Иисусову молитву и очищение своей души от страстей. Чтобы говорить о Боге, надо выйти из плена этого мира, а внутреннюю свободу дает только благодать. Чтобы говорить о Боге, нужно возвыситься над ми­ром, над его страстями, представлениями и, более того, над его мнимой правдой, надо стать иным, а иным человека может сделать только благодать.

Самым большим событием в своей жизни я счи­таю встречу со схиигуменом Саввой (Остапенко) 1 *.

* Здесь и далее: примечания, обозначенные цифирью, помещеные в конце книги.

Впервые я встретился с ним в 1955 году в мона­стырском корпусе Троице-Сергиевой Лавры, ког­да он ожидал приема у наместника обители - ар­химандрита Пимена (будущего Патриарха всея Руси). Отцу Савве предстояла разлука с Лаврой: вскоре после рукоположения в иеромонахи он оказался в числе гонимых светскими властями, а отчасти - и своими собратиями. Дело в том, что отца Савву постоянно окружал народ; около мо­настырских ворот можно было видеть толпу богомольцев, которые часами ожидали, когда он вый­дет из келий, чтобы взять у него благословение или спросить о чем-то очень важном для себя. Какая сила притягивала к нему людей? Мне кажется - сила непрестанной молитвы, которая делает чело­века подобным духовному магниту. Молва о ве­ликом молитвеннике шла по всей Руси и с каждым днем собирала около него все больше духовных чад. Это было единственным и самым тяжелым обви­нением против него для негласного суда. Такие суды, чем-то напоминающие «тройки» тридцатых годов, вершились в кабинетах уполномоченных при закрытых дверях. Гонения на отца Савву про­должались несколько лет со все возрастающей силой. Ложь, угрозы, притеснения, оскорбления, клевета обрушивались на него, будто удары молота, а он стоял неподвижно, как наковальня. Наконец власти потребовали, чтобы его перевели куда-нибудь подальше от столицы. Отец Савва уже получил указ о направлении его в Псково-Печерскую обитель и ожидал благословения наместника от­правиться в путь. Теперь отцу Савве предстояло расстаться с лавр­скими монахами - своими духовными братьями и сослужителями, а также с многочисленными чадами, с которыми он был связан неразрывными узами любви; они не могли представить себе жизнь без своего духовного отца. Монах, покидающий монастырь, похож на мореплавателя, который ос­тавляет пристань родного города и, направляясь к неведомым берегам, отдает себя простору моря,- только монах отдает себя Промыслу Божиему, не­постижимому и более глубокому, чем океан.
Схиигумен Савва.
Что меня поразило в отце Савве в тот день? - То, что он был совершенно спокоен, как будто все происходящее не касалось его, как будто вся его жизнь сосредоточилась в имени Иисуса Христа, а до остального ему мало дела. Он вверил себя и свое сокровище - чад своих - воле Божией и Покрову Пресвятой Богородицы. Мне казалось, что если бы его послали не в Печерский монастырь, а в степи Казахстана или в заполярную тундру, то он при­нял бы это с таким же душевным миром и готов­ностью, как послушание, данное от Бога.

Я подошел к нему, взял благословение и попро­сил уделить мне несколько минут. Я спросил о том, что считал самым главным: как научиться Иису­совой молитве. Отец Савва внимательно посмот­рел на меня. Кажется, ему понравился мой во­прос. Он стал излагать мне учение святых отцов об Иисусовой молитве по «Добротолюбию». Я был удивлен тем, что он помнил наизусть целые стра­ницы из святоотеческих творений. Прежде я чи­тал «Добротолюбие», но в его устах оно звучало по-другому. Слова отцов были как бы оживотво­рены и согреты его личным молитвенным подви­гом. Я воспринимал их так, будто слышал в пер­вый раз. Словно раньше, открывая книгу, я видел ноты, а теперь слышу их дивное звучание. Стра­ницы «Добротолюбия» засияли передо мной внут­ренним светом. Мне казалось, что древние отцы-аскеты говорят его устами. Что я испытывал в эти минуты? - Какую-то необычайную живую тепло­ту в своем холодном сердце. Тогда я почувство­вал, что значит жизнь и смерть сердца. Я понял всем своим существом, почему люди уходили в мо­настыри и пустыни, какое духовное сокровище, подобное златоносной жиле, они находили там. И еще мне казалось, что если бы тогда отец Савва сказал мне: «Оставь все и иди за мной», то я бы пошел за ним хоть на край света. Затем я спросил его: «У какого отца наиболее полно и ясно изло жено учение об Иисусовой молитве, особенно для нашего времени?». Он ответил: «У русского ино­ка Дорофея в книге, называемой "Цветник руко­писный"*»,- но добавил, что эта книга очень ред­кая и написана на церковнославянском языке.

* «Книга, глаголемая Цветник, сочиненная свяшенно-иноком Дорофеем, содержащая заповеди евангельские и по­учения святых отцов» (к.XVI - к.XVII в.) неоднократно издавалась в XVIII веке. Ныне переиздана в переводе на рус­ский язык. См., например, изд. Спасо-Преображснского Ва­лаамского монастыря, 2005
. Мне трудно писать о схиигумене Савве имен­но потому, что он жил в той духовной стихии, которая плохо поддается рассудочному анализу и словесной интерпретации. Когда приходит благо­дать, то замолкает слово: вступают в силу духов­ные интуиции, непосредственное восприятие того, что лежит за порогом телесных чувств. Человече­ское слово, сказанное о том духовном состоянии, в котором пребывал отец Савва и которое могло передаваться другим только отчасти, как отражен­ный свет, кажется ложью. Благодать входит в душу как великая тишина, как отсутствие противоре­чий - постоянных диссонансов, эмоций и анали­тического мышления. Но это вовсе не тишина мо­гилы, а пробуждение духа. Эта тишина светится и живет; коснувшись человеческого сердца, она на­чинает звучать в нем как гимн Богу. Благодать можно ощущать, но рассказать о ней невозможно. Я помню, как в детстве рисовал на бумаге домик, а над ним солнце; от солнца идут лучи по направлению к домику... Все слова о том, что принадле­жит безмолвию, похожи на рисунок, в котором ребенок хотел отразить небо и землю.

Чем выше подвижник стоит на духовной лест­нице, тем труднее писать о нем, тем фрагментарнее наши знания о его жизни. Во-первых, потому, что духовное видит душевное, а душевное не ви­дит духовного. Только лишь через какие-то про­светы человек может соприкоснуться с внутрен­ним миром подвижника как с откровением благо­дати, а затем не находит слов, чтобы рассказать, что с ним произошло. Во-вторых, потому, что жизнь подвижника может быть бедна внешними событиями, вернее, она лишь отчасти отражена во внешних ситуациях и событиях, но сосредоточе­на в центре всех центров - в Боге. Духовный путь подвижника - это путь от мира к себе, от рассуд­ка - к сердцу, а оттуда - к Богу. Описывать толь­ко внешние события его жизни - все равно что описывать не человека, а его одежду. В общении с подвижником открывается для человека новая жизнь; происходит его перерождение, снимается какой-то полог, лежащий на очах его сердца. Он видит мир, которого не видел никогда, а то, что окружает его, предстает перед ним в других из­мерениях, как бы на фоне всепронизывающего света. Более того, это состояние трудно удержать в памяти, оно приходит и уходит. Если дух снова погружается в обычную дремоту, то душа не в силах воспроизвести в своей эмоциональной памяти прежнее духовное состояние.

Господь допустил меня, грешного, увидеть ве­ликих старцев нашего времени. У каждого из них были свои особые духовные дары. Как луч, пре­ломляясь через призму, распадается на цвета радуги, так благодать Божия действовала в одном подвижнике как дар духовной мудрости - это чувствовали те, кто приходил за советом к схиархимандриту Серафиму*,- другим даровала способность утешать скорбящих и сострадать греш­ным - этим даром наделен архимандрит Иоанн (Крестьянкин)**, а схиигумен Савва, как мне всегда казалось, получил от Господа дар благодатной молитвы.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове). См. примеч.11 на с.585.

** Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) почил о Господе 5 февраля 2006 года.

Впрочем, слово «казалось» здесь не вполне точно: те, кто общался с ним, ощущали эту благодать. Они чувствовали силу его молитв своей душой, притом не только когда он молился в храме или в келий, но и когда он вел беседу с ними или просто молча слушал их. Это была та непрестанная молитва, которая идет от сердца к сердцу,- молитва, неподвластная рас­стоянию и времени. Человек чувствовал, что он вошел в незримый свет молитвы подвижника. Будет ли он рядом с отцом Саввой или за тысячи верст от него, будет ли он совершать путь земной жизни или уже окончит его - этот свет не угас­нет и не померкнет, любовь отца Саввы не оста­вит человека одиноким и брошенным.

Когда я ехал к отцу Савве в Печеры, то мне ка­залось, что старец уже издалека встречает меня: он знает, что я еду к нему, и духовно он уже со мной. Когда я уезжал от отца Саввы, то испытывал такое же чувство: что он провожает меня своей мо­литвой, что увеличивается расстояние между нами, но он остается таким же близким, как тогда, когда я находился в его келий.

Молитвы такой силы, которой обладал отец Савва, я не встречал ни у кого. Я воспринимал его как преемника праведного Иоанна Кронштадт­ского. Бывали случаи, когда старцы перед смер­тью передавали духовные дары своим ученикам. Мне кажется, что отец Иоанн Кронштадтский благословил даром молитвы отца Савву, как будто да­ровал ему силу и высокое дерзновение молиться за людей. Схиигумен Савва был всегда радостен, словно он только что получил какую-то дорогую для него весть и хочет поделиться ею со всеми нами. Но особенно преображался он во время хра­мовой молитвы, тогда и облик его напоминал отца Иоанна. Я помню его взгляд: лучистый, ясный и глубокий, как будто проникающий до глубины души. Эти глаза были чистыми, как кристаллы, через которые сияет вечность, и тогда мне вспо­минались слова из Евангелия: «Это Иоанн восстал из мертвых, и силы деются в нем»*,- настолько его лицо, особенно глаза, нечто во взгляде, что невыразимо словом, было похоже на портрет вели­кого Кронштадтского пастыря.

Ср.: Лк.9,7; Кол.1,29.

И какой страшный парадокс: до того как я стал духовным чадом отца Саввы, у меня по временам возникало какое-то непонятное раздражение по отношению к нему, как будто его присутствие и молитва колыхали темное дно моей души, и появ­лялось похожее на беснование желание оскорбить и унизить его. Однажды со мной произошел та­кой случай. У меня обнаружились признаки бо­лезни, которую можно было излечить только хи­рургическим путем, но я не хотел обнажать свое тело и не обращался к врачу. И вот во время оче­редного приступа болезни и тяжелого искушения против схиигумена Саввы я сказал с какой-то зло­бой, как говорят скверную шутку, чтобы посмеять­ся над человеком,- сказал в своем сердце: «Если ты святой, то исцели меня», веря, что он не исце­лит. И вдруг случилось то, чего я не ожидал. В от­вет на мои похожие на кощунство слова я, к свое­му изумлению, получил исцеление. Эта болезнь больше никогда не повторялась.

Как глубоко падение человеческой души! Толь­ко в редкие мгновения понимаешь, какой ад скрыт в глубинах сердца. И лишь Кровь Христа могла искупить и оживотворить эту бездну греха - че­ловека. Я помню свою поездку в Палестину. Там как-то особенно явственно чувствуется присутствие Бога, как будто исчезает протяженность време­ни и человек переносится в тот мир, где прохо­дила земная жизнь Христа Спасителя. Словно улицы Иерусалима хранят следы Его ног, земля Гефсимании - пролитые Им в молитве капли кровавого пота, а в воздухе Галилеи звучит эхо слов Нагорной проповеди. В храме Воскресения Господня кажется, что в этом месте снята прегра­да между вещественным и духовным, что здесь незримо присутствует Небесная Церковь. Отец Савва не был ни в Иерусалиме, ни на Афоне; его иноческая жизнь протекала в двух монастырях: в Троице-Сергиевой Лавре и Печерской обители. Но когда я вспоминаю встречи с ним, то мне кажет­ся, что он был моим проводником по Святой Земле, которой я тогда еще не видел. Раз монахиня, побесе­довавшая с отцом Саввой, сказала: «Он - святой». Я спросил: «Ты видела чудо?». Она ответила: «Во время беседы с ним я почувствовала такую радость и ликование, которую может дать только благодать Божия. Сердце нельзя обмануть».

Одна женщина в Сухуми спросила меня: «Ты знаешь отца Савву?». Я ответил: «Да». Она сказа­ла: «Нет, ты не знаешь его. У меня был рак груди. Врачи говорили, что операция необходима, я по­просила молитв у отца Саввы. Он ответил: "Будешь здорова". После этого опухоль у меня стала расса­сываться, а потом исчезла совсем. Разве ты знал, что он творит такие чудеса?». Я спросил: «А ты ска­зала ему об этом?». Она ответила по-детски: «Я купила две большие рыбы, самые лучшие на база­ре, принесла в тот дом, где он был, и просила, что­бы он принял от меня этот дар. Затем я встретила его в церкви и, когда хотела сообщить ему о своем исцелении, он дотронулся пальцем до моих губ и тихо сказал мне на ухо: "Господь, а не я"».

* * *

Отец Савва имел особое молитвенное усердие к Пресвятой Богородице и святителю Николаю Мирликийскому. И сам он своим духовным обли­ком напоминал мне святителя Николая. Не случайно мирское имя его было Николай. В чем вы­ражалось это сходство? Я думаю, во всецелой люб­ви к Богу и в жертвенной самоотдаче людям. Отец Савва обладал редкой способностью, которая до­стигается немногими посредством особой внут­ренней аскезы: быть одновременно с Богом и людьми; с Богом - предстоя Ему в своем сердце, и с людьми - разделяя их скорби и заботы. Думая об отце Савве, я вспоминал апостола Петра, кото­рый, не утопая, шел ко Христу по бурным волнам Галилейского моря*, и мне казалось, что отца Сав­ву над бушующим житейским морем носят неви­димые крылья веры.

* Мф.14,25-32
Он ограждал себя от мира не стенами затвора, а непрестанной внутренней мо­литвой. Мне казалось, что все силы своей души он стянул в сердце, как лучи в одну точку. Этим световым центром его жизни было имя Иисуса Христа. Отец Савва видел мир через свет внутрен­ней молитвы; он хранил себя от страстей огнем молитвы; его слова были напоены силой молит­вы. Я встречался с великими старцами, но лишь у немногих видел такую внутреннюю независи­мость от мира, такую свободу от ига его лживых условностей, какую имел отец Савва. Я даже дерзну сказать, что не встречал человека, кроме нескольких юродивых, который был бы так сво­боден от душевной тирании мира и от притяза­ний на свободу во Христе со стороны «князей» этого мира. Он служил людям, но не давал им господствовать над собой. Он был подобен пла­мени, которое освещало и согревало людей, но могло также обжечь тех, кто захотел бы прикоснуть­ся к нему рукой.

Отец Савва не раз повторял слова преподоб­ного Пимена Великого; «Чтобы иметь мир в душе, находись в своем чине»*. Церковь, семья, служ­ба - все это структуры, где человек должен найти себя и определить свое место. Отец Савва не одоб­рял тех игуменов и игумений, которые из-за лож­ного смирения боятся проявить свою власть: от этого происходят нестроения в монастырской жизни. Он также считал, что духовному отцу не должно под предлогом милосердия «распускать» своих чад и самому становиться послушником у них. Он приводил слова преподобного Иоанна Лествичника о том, что монах, умирая, будет про­клинать своего излишне снисходительного духов­ника**.

* См.: Достопамятные сказания о подвижничестве свя­тых и блаженных отцов. Об авве Пимене, 71, 167.- М., 2004. С.646, 667.

** См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица, возводящая на небо. Слово особое к пастырю, науча­ющее, каков должен быть наставник словесных овец. 14, 4, М, 2001. С.500.

Однажды я сказал отцу Савве, что не имею духовных чад, и думал, что он одобрит это. Но он строго сказал мне, что я, отказывая людям в совете и общении, от этого преподобным Антонием не стану, и что это порождение не смирения, а ленос­ти, что я горжусь тем, чего священник должен стыдиться. Но тут же добавил, что надо уметь ру­ководить духовными чадами и, скрывая любовь, проявлять к ним разумную строгость. Он сказал, что для решения духовных вопросов достаточно нескольких минут и нельзя позволять людям распоряжаться твоим временем, что для правиль­ного руководства надо встречаться с человеком редко и на короткое время, объясняя ему это, на­пример, так: «У меня есть для тебя пять минут, уложись в это время, ты не один»; или же можно сказать человеку, чтобы он написал исповедь или вопросы на бумаге - не более одной страницы. Исключение отец Савва делал для тех, кто при­езжал издалека. Очень часто он, не отвечая на вопросы, говорил: «Я помолюсь о тебе». И, как правило, человек получал ответ, иногда совершенно нежданный.

Можно сказать, что отец Савва общался с людь­ми через молитву, беседа была только подспорь­ем. Он говорил о том, что встреча с духовным от­цом должна быть для человека событием, а не обы­денностью; что ни одно слово духовного отца, даже сказанное в шутку, нельзя пропускать без внимания. Он говорил, что некоторые духовные чада за три минуты пребывания с ним получают больше, чем другие за неделю.

Я как-то спросил у него: «Какая страсть самая опасная и какой грех самый губительный?». Он ответил: «Трусость и боязливость. Такой человек живет всегда двойственной, ложной жизнью, он не может довести доброго дела до конца, всегда хит­рит и как бы лавирует между людьми. У боязли­вого кривая душа; если он не поборет в себе эту страсть, то неожиданно для себя под действием страха может стать отступником и предателем». Когда я спросил: «А как преодолеть эту страсть?» - он ответил: «Преодолевай ее в малом, не надейся на людей, в том числе на себя, а уповай на Бога. Страх перед Богом уничтожает другой страх». Затем сказал: «Молись Божией Матери. Она - наша Взбранная Воевода».

Один иеромонах, желая исповедаться у отца Саввы, написал на листе бумаги грехи, которые он вспомнил; среди них были и тяжелые. Старец взял лист и карандаш и стал читать. Выражением лица он напоминал врача, который внимательно и на­пряженно слушает больного, чтобы определить его болезнь. Он читал медленно и сосредоточенно, словно взвешивая каждый грех на ладони своей руки. Через исповедь он будто стремился увидеть душу человека, его духовный путь и сокровенную внутреннюю жизнь и определить причины совер­шенных грехов. Вдруг он встал и резким движе­нием карандаша подчеркнул одну фразу, а затем вернул лист иеромонаху: тот написал, как он из-за боязни перед человеком покривил своей совес­тью. Отец Савва сказал: «Обрати на это внимание, трусость - один из самых тяжелых грехов; она является причиной многих других грехов и паде­ний, ведь во время гонений люди из-за трусости отрекались от Христа. В Апокалипсисе написано, что боязливые не спасутся и не войдут в Небесный Иерусалим*.

* См.: Откр.21,8.

Старайся искоренить этот грех из сво­его сердца». Затем он добавил: «Оставь этот лист, я сожгу его». Иеромонаху впоследствии рассказывали, что письма с исповедями, которые ему присылали духовные чада, отец Савва сжигал с особой молитвой у себя в келий. Он говорил, что некоторые листы го­рят с трудом, а от других остается зловоние.

Иеромонах возвращался от отца Саввы с радост­ным чувством и ощущением, что грехи его сгоре­ли в невидимом пламени.

* * *

Отец Савва сострадал каждому человеку, но к своим чадам был строг и, как уже говорилось, часто скрывал это сострадание под внешней суро­востью. Чем больше он любил человека, тем более требовательно обращался с ним: слово его звучало властно. И напротив, к слабым духом он проявлял снисходительность и даже уступчивость, как к ребенку или больному. Отец Савва говорил, что каждый металл имеет свою меру прочности. Когда он давал благословение на какое-нибудь дело, то не терпел возражений и споров. Если же он видел, что человек немощен душой и изнемо­гает, то сам снимал с него послушание или облег­чал его; а если считал, что тот может исполнить требуемое, но колеблется, то не слушал его объяс­нений, не повторял своих слов, но резко обрывал его и гнал от себя.

Фарисейское смиреннословие и ложь отец Савва считал худшим видом гордости. Если чело­век приходил к нему с искренним покаянием, то он никогда не упрекал его, как врач не упрекает больного за гнойные язвы и раны, а старается сде­лать все, чтобы исцелить болезнь. Старец словно сжигал грехи духовных чад огнем своей молитвы. Но если он видел в человеке лицемерие и хитрость, то гневался на него, резал словом, как ножом, и мог, в буквальном смысле, выгнать такого челове­ка в шею из своей келий. Грех фарисейства он счи­тал одним из самых трудноисцеляемых грехов. Поэтому его видимая резкость была как бы последним средством разбудить совесть человека.

Старец строго обращался с гордыми и непо­слушными. Одного тщеславного и самоуверенно­го человека, который пришел к нему в келию, он заставил стоять у порога, сказав, что келию толь­ко что убрали, а он своими ногами запачкает пол. Другому он сказал: «Ты пришел не спрашивать, а искушать меня, чтобы потом рассуждать, в ком больше правды: во мне или в твоем старце, которого ты также искушал вопросами, а теперь решил оставить». Некоторым отец Савва говорил так: «Ты был в зоопарке? Если ты подойдешь с пищей к зверям, то они будут внимательно смотреть за каждым твоим движением. Брошенная тобой пища не успеет упасть на землю, как они схватят ее на лету. Так ты должен хватать на лету каждое слово старца и запоминать его».

Схиигумен Савва терпеть не мог многословия. Он учил своих чад говорить как можно более крат­ко. Некоторым он давал правило произносить в день не более определенного количества слов. Старец стремился сохранить от рассеяния внутреннюю молитву, поэтому он предпочитал, чтобы духовные чада записывали свою исповедь - не более одной или двух страниц. Они должны были предвари­тельно обдумать ее, выбрать самое главное и от­бросить второстепенное. Отец Савва говорил, что, исповедуясь духовному отцу, не должно объяснять или рассказывать обстоятельств, пускаться в глу­бокий самоанализ и в тонкий просмотр своих по­мыслов - надо указать на грехи, которые ты со­вершил, а не писать автобиографию. Когда к отцу Савве подходили за разрешением того или иного вопроса, он также пресекал многословие: просил кратко и ясно изложить, в чем дело, и ждать ответа от духовного отца. Чем меньше слов, тем понятнее дело, тем более правильный ответ может дать ду­ховник. Схиигумен Савва считал, что человек, ко­торый долго объясняет старцу свою проблему, хо­чет убедить его согласиться с решением, которое он сам уже принял, и как бы принуждает его благословить то, чего желает сам. Здесь происхо­дит некая внутренняя борьба между вопрошаю­щим и отвечающим: под видом дополнительных объяснений такой человек представляет новые ар­гументы в пользу своего решения и внутренне да­вит на волю старца. Получается обман или само­обман. Основа благословения как доверие к стар­цу здесь отсутствует, и поэтому воля Божия не может проявиться через старца. В таких случаях отец Савва обычно прерывал беседу. Он рассказы­вал: «Одна женщина, подойдя ко мне, хотела попро­сить благословения на какое-то дело и стала го­ворить не умолкая. Я сказал ей, что понял. Но она, не обращая внимания на окружающих, не отста­вала от меня, продолжая говорить. Тогда я взял ее за шиворот и вытолкал из келий,- и, слегка улыб­нувшись, добавил: - Это почему-то показалось ей обидным. Бывает и так. Приходит ко мне человек и говорит: "Помолитесь обо мне". Я киваю головой; он отойдет на несколько шагов, возвращает­ся и опять говорит: "Помолитесь обо мне", и так несколько раз. Может быть, я и помолюсь за него, но ему отвечаю: "Научись молиться за себя сам"».

Если духовные чада хотят, чтобы их любили духовные наставники, то они должны больше слу­шать, чем говорить, и не спрашивать по несколь­ко раз об одном и том же. Слово имеет силу на всю жизнь, если духовный отец не отменит его. Они не должны мешать молитве старца: ведь во время молитвы он ближе к ним, чем во время беседы.

Отец Савва просил духовных чад молиться за него и друг за друга. Молитва духовного отца охра­няет чад, а молитва чад помогает духовному отцу.

Многословие указывает на гордость, которая ищет самовыражения, на непослушание, которое постоянно перечит и спорит, на отсутствие внутрен­ней молитвы, которая должна собирать ум от внешнего, извне к себе самому Многословие с монахом доказывает духовную невоспитанность и дикость. Иногда болтливость свидетельствует о духовной и душевной болезни, о состоянии, называемом преле­стью, об истерии или тихом бесновании. Замечено, что психопаты теряют контакт с другими людьми, они не могут слушать, так как живут в мире собствен­ных представлений и слов. Если у человека духовная болезнь в виде страстей или состояние прелести, то надо пресекать его «монологи», в которых он реали­зует свои страсти; если это душевные болезни - раз­личные мании и фобии,- то говорить с таким чело­веком также бесполезно, все равно, что писать на воде. Это бессмысленная трата времени и сил.

Некоторым отец Савва говорил: «Закрой рот и отвечай только на те вопросы, которые я тебе за­дам». Многословие с духовным отцом он считал распущенностью. «Духовный отец для спасения, а не для дружбы,- говорил он.- А ты разговарива­ешь со мной, как с соседкой, которую встретила на улице». Если житейские вопросы не были связаны с духовными, то отец Савва нередко вовсе отказы­вался отвечать на них. Он приводил в пример сло­ва Спасителя, Который отказался делить имение братьев*. Отец Савва как-то сказал: «Если я буду говорить об обыденном, то стану обывателем».

И среди народа отец Савва мог сохранять внут­реннее безмолвие. Рядом с ним мне вспоминались слова преподобного Феодора: «Или удаляйся от людей, или будь для них, как меч»**.

*См.:Лк.12,13-34.

** Древний патерик, изложенный по главам. Гл. 8. О том, что ничего не должно делать напоказ. - М., 1891. (Репр. изд.: М-.1997.) С.134.

Центром духовной жизни схиигумен Савва считал Причащение. Он убеждал своих чад причащаться как можно чаще. Старец делал выписки из творений праведного Иоанна Кронштадтского и других отцов о пользе частого причащения. Он говорил, что диавол всеми силами старается от­вести человека от Причастия. Темная сила борет человека с правой и с левой стороны: с левой - явными грехами: нерадением, леностию, осквер­нением души, фантазиями и помыслами, отвраще­нием к храмовой службе, раздражительностью, злопамятством, стыдом исповедовать грехи пе­ред священником, нечистыми сновидениями перед Причастием и так далее, Враг подходит к человеку и с правой стороны - через ложное благоговение перед святыней. Он внушает не только мирянам, но и священникам и даже архиереям, что частое причащение - это злоупотребление Таинствами, признак духовной гордости; что от частого прича­щения Тело и Кровь Христовы могут стать привычными, как простая телесная пища; что часто причащающийся человек не может достойно при­готовиться к этому величайшему из Таинств. Та­кие люди смотрят подозрительно на тех, кто при­чащается часто, и считают частое причащение ка­ким-то новшеством в Церкви. Отец Савва говорил, что лишить человека Причастия так же жестоко, как лишить грудного ребенка молока матери. Опыт показывает, что люди, причащающиеся ча­сто, ведут жизнь в духовном плане более достой­ную, чем те, кто под предлогом благоговения ли­шают себя святыни. На самом деле это не смире­ние, а диавольский обман. В Причастии человек черпает силы для борьбы с грехом, а ему говорят: «Не причащайся часто». Откуда же он возьмет эти силы? Когда указывают на то, что в древности причащались часто, эти люди обычно отвечают: «Тогда был другой духовный уровень». Но разве духовный уровень не зависел от частого причаще­ния? Отец Савва редко отлучал грешников от Причастия. Он говорил: «Исповедуйся, смири себя в своем сердце как самого недостойного и спеши к Святой Чаше». Однажды его из монас­тыря послали служить на приходе для восстанов­ления и ремонта храма, который пришел в вет­хость. Совершая пасхальную службу, отец Савва обратился к прихожанам: «В эту ночь я всех при­чащаю Святых Тайн, все подходите к Чаше!».

* * *

Отец Савва очень любил Псалтирь. Он считал, что чтение Псалтири необходимо для Иисусовой молитвы, что псалмы и Иисусова молитва - жи­вая вода из одного источника: Псалтирь поддерживает Иисусову молитву, как стены храма - его кровлю. В древности были монастыри, которые назывались обителями «неусынающих». Монахи в них, разделенные на двадцать четыре чреды, день и ночь читали Псалтирь. Отец Савва благослов­лял своим духовным чадам распределять между собой псалмы Давида и читать их в определенное время суток, так чтобы чтение Псалтири в его ду­ховной семье никогда не прекращалось. Старец считал необходимым и ежедневное чтение Ново­го Завета. Он советовал своим чадам, если это воз­можно, уделять час времени для чтения Еванге­лия и Апостольских Посланий.

Схиигумен Савва написал много книг о внутрен­ней, духовной жизни. Тогда опубликовать их было невозможно: они перепечатывались на пишущей машинке или переписывались от руки. Католикос-Патриарх Илия II; тогда митрополит Сухумо-Абхаз­ский 2, говорил, что отец Савва своими книгами ока­зывает большую помощь Церкви. Язык этих книг очень прост и ясен; в них найдут духовные советы люди различного интеллектуального уровня - от ре­бенка до богослова. Когда их читаешь, то кажется, что отец разговаривает со своими детьми.
Схиигумен Савва за чтением неусыпной Псалтыри
Схиигумен Савва за чтением неусыпной Псалтыри

Душа того, кто общался с отцом Саввой, чув­ствовала его духовную власть и стремилась подчиниться этой власти, скрыться за ней от искуше­ний злых духов, колеблющих ум, как путник скры­вается от бури за могучей скалой.

Я помню ночь, когда ехал из Москвы в Печеры. Дорога проходит через протянувшийся на огромном пространстве лес. Заходящее солнце ка­жется огненной птицей, которая свила себе гнездо среди ветвей, а лучи в просветах вековых деревьев - ее алым оперением или же языками пламени далекого лесного пожара. Синие краски неба темнеют, как лепестки фиалок, рассыпанные на лугу, превращаются в гроздья сирени. Посте­пенно сгущаются сумерки. Солнце заходит за го­ризонт. Небосвод облачается в багряный хитон, а затем закутывается в черную мантию, усеянную драгоценными камнями. Наступает ночь. Прохо­дит несколько часов, и перед глазами встает дру­гая картина: гроза в лесу. Голубые вспышки мол­нии рассекают непроницаемую мглу и озаряют землю трепещущим фосфорическим сиянием, вырывая лес из цепких объятий ночи. Струи дож­дя кажутся серебряными нитями. Деревья гнутся под напором ветра; вершины сосен склоняются в поклонах, точно прося кого-то о помиловании. И снова все тонет во мраке, а затем опять в осле­пительных вспышках молнии мелькают перед ок­ном вагона могучие ветви деревьев, борющихся с бурей. А в это время в душе - тишина, как будто возвращается детство, как будто буря в лесу - это земная жизнь с ее искушениями, превратностями и страстями. И если ты духовно будешь вместе со своим отцом, то буря, ломающая вековые деревья, не коснется тебя, и ты пройдешь сквозь нее, защищенный покровом молитв своего старца.

...В купе я один. Кругом тишина. Тускло горят лампочки, мерно качается полупустой вагон, подоб­но лодке на волнах, и мне кажется, что я нахожусь в одинокой монашеской келий, где-то вдали от мира с его соблазнами, заботами и гнетущей дух суетой.

* * *

Я часто слышал в народе такое выражение: «Священник взял на себя грехи во время исповеди»,- и всегда мне это казалось каким-то суеве­рием. Как священник может взять на себя грехи других людей, разве он распялся за них на Крес­те? Но затем я понял, что при всей своей богослов­ской неточности эти слова имеют под собой неко­торое основание. Есть духовные отцы, которые молятся, чтобы Господь взыскал с них грехи ду­ховных чад. Это дар особой жертвенной любви. Она звучит в словах архимандрита Агапита: «Рас­паляясь любовию Божиею, я желал бы слить весь род человеческий в одно целое, дабы прижать это целое к груди моей и умереть за спасение его в лю­тых пытках муки»*. Такую любовь имел схиигумен Савва. Он просил себе у Бога наказания за грехи своих чад, он молился, чтобы их болезни перешли к нему. Нам было легко, потому что ему было тяжело.

Монахиня Митрофания** рассказывала мне, что однажды она сильно простудилась и ее мучила невыносимая зубная боль, от которой она не находила себе места.

* Имеется в виду архимандрит Агапит Нило-Столобенский. См.: Старческие советы отечественных подвижников благочестия XVIII и XIX вв. М., 1994. Т.1. С.352.

** О монахине Митрофании см. ниже, с.64-66.

Несколько ночей она не мог­ла спать: ощущение было такое, будто электричес­кий ток проходил через голову; лицо распухло, и никакие медикаменты не помогали. Наконец, плотно закутавшись до глаз в шаль, она с трудом дошла до монастырского храма, где в этот день служил отец Савва, и попросила, чтобы он помо­лился о ней. Он ответил: «Я помяну тебя сейчас на проскомидии» - и ушел в алтарь. Началась Литургия. Она села в углу на скамью и решила не уходить из храма до конца службы. Сначала ей казалось, что боль усилилась: по лицу текли струйки пота, смешанного со слезами; вдруг она почув­ствовала, что боль стала уменьшаться, а к концу службы совсем исчезла, осталась только слабость. Народ подходил к отцу Савве, чтобы поцеловать крест в его руке. Она подошла последней, чтобы по­благодарить за исцеление, но когда взглянула на старца, ужаснулась: у него было распухшее лицо, усилием воли он преодолевал боль. «По его мо­литвам,- говорила мать Митрофания,- моя бо­лезнь перешла к нему». Тогда она опустилась на колени и стала просить: «Пусть болезнь от вас сно­ва вернется ко мне»,- но он ушел в алтарь, ничего не ответив.

Другой случай рассказывал мне один иеромо­нах. «В юношеские годы я вошел в дурную компа­нию, стал пить и курить и, что еще хуже, стал дер­зить своей матери, а на ее увещания отвечал бра­нью и насмешками. Однажды в порыве гнева она подошла к иконам и сказала: "Будь ты проклят и будь я проклята, что родила такого сына". И пос­ле этого я увидел, как бестелесная черная змея ползет в мой рот. Я стиснул зубы, но она все равно вошла в меня. Присутствие какого-то холодного существа я физически ощущал в душе и даже в теле. Иногда я испытывал такое мучение, как буд­то змея кусала мои внутренности своими ядови­тыми зубами. Тогда я переменил свою жизнь: стал ходить в церковь и затем прислуживать в алтаре. В церкви я чувствовал себя хорошо, но в самые священные минуты Литургии змея снова прини­малась мучить меня. И в великие праздники я чув­ствовал, как эта гадина бьется в моих внутренностях, освирепев, словно ее жгут огнем. Я чувство­вал одновременно и благодать, и мучение - это трудно передать словами. Священник намере­вался послать меня в семинарию, но я хотел идти в монастырь. Тогда он посоветовал мне поехать в Псковские Печеры, устроиться там на работу, по­лучить прописку, затем поступить в монастырь рабочим, а потом стать послушником. Я так и сде­лал. Прошло несколько лет. Меня благословили мантией и представили ко священству. Я чисто­сердечно рассказал духовнику о своих грехах и о проклятии матери. Тот сказал: "Только не ропщи на нее, а прости и молись об упокоении ее души". Перед рукоположением я также просил архиерея, чтобы он выслушал мою исповедь и решил, могу ли я быть священником. Он сказал: "Проклятие матери было епитимией за твои грехи, а когда Гос­поду будет угодно, Он исцелит тебя". Я стал слу­жить в монастыре. Таких мучений, как прежде, я не испытывал, но по временам какая-то темная сила наваливалась на меня. Было ощущение, что у меня ноют и открываются старые раны, хотя на их месте остались только шрамы и рубцы. В это время из Троице-Сергиевой Лавры в наш монас­тырь перевели отца Савву. И вот однажды, при­стально посмотрев на меня, он сказал: "У меня был духовный сын, который оскорблял свою мать,- и что же потом? Она прокляла его, и с тех пор у него постоянно не ладились дела: все, что он начинал, разрушалось, как будто он строил дом на воде; не дай Бог оскорблять свою мать". Меня поразили эти слова: откуда он мог знать о моем несчастье? Я посмотрел на него с удивлением и увидел в его глазах что-то необыкновенное: как будто они од­ним взглядом проницали мою жизнь от самого детства. Когда отец Савва принимал исповедь у богомольцев, я пал на колени у его ног и сказал: "Отец, я не встану отсюда, пока не примешь мою исповедь; дай мне какое угодно наказание, но по­моги мне". Выслушав мой рассказ о проклятии матери, он накрыл меня епитрахилью, но не сразу прочитал разрешительную молитву, а стал молить­ся. Затем сказал: "Иди, Бог простил тебя". Я вдруг почувствовал всем своим существом, что прощен, что эта темная сила оставила меня, как будто рас­сеялось какое-то темное облако, окутывавшее мою душу столько лет.

Впоследствии о подобном случае я прочитал в житии святого Иоанна Кронштадтского. Человека прокляла мать, он спился, потерял работу, на­чал воровать, а затем пришел на исповедь к отцу Иоанну и плакал перед ним. Отец Иоанн сказал: "Пусть это проклятие будет на мне",- и он, как будто вновь родившись, начал другую жизнь. Мо­жет быть, отец Савва просил у Бога того же - не знаю».

Однажды я посетил отца Савву. Он сказал, что собирался в этот день ехать на святое место, но не смог. Накануне к нему пришел человек, который занимался оккультизмом. Он продал душу диаволу и дал расписку своей кровью. Человек этот со­вершил много страшных кощунственных поступ­ков, а узнав, что здесь находится отец Савва, при­ехал к нему и принес подробную исповедь. «Когда он ушел,- сказал отец Савва,- я почувствовал страшное утомление. У меня не было сил прочесть вечернее последование. Я с трудом добрался до постели и в изнеможении стал читать краткие молитвы. Утром я не мог подняться с постели и встал только недавно». Я спросил, опять по своей глупости: «Отец, а может быть, вам было бы лучше не принимать исповедь у этого человека?». Он от­ветил: «Нет. Я рад, что мог помочь ему. Я благода­рю Бога, что он покаялся. Я изнемог душой и те­лом, но готов перенести больше, чтобы спаслась его душа». Я думаю, что одно для духовника - прини­мать исповедь, а другое - молитвенно предстоять перед Богом за того, кто исповедуется у него.

Рассказ отца Саввы об исповеди бывшего сатаниста напомнил мне один случай, с которым я столкнулся вскоре после моего рукоположения, когда служил приходским священником в посел­ке Тетри-Цкаро («Белый Ключ»). Это место сла­вилось своими источниками воды. До революции там стоял драгунский полк и проживали семьи офицеров. Когда-то здесь была дача известного политического деятеля С.Ю.Витте. Еще раньше, в XIX веке, это было место поселения ссыльных, и среди жителей Тетри-Цкаро можно было найти как потомков каторжан, так и немногих уцелевших после революции детей и внуков офицеров из дворянских фамилий, которые в то время пред­почитали не говорить о своем происхождении. Но в общем народ был верующим. На праздники лю­дей в храме собиралось много. По старинному обы­чаю, который забыт теперь в городских храмах, мужчины стояли по правую сторону, женщины - по левую. Хотя женщин обычно было больше, они не переходили на более просторную сторону муж­чин. Когда я приехал в Тетри-Цкаро, то прежде всего меня удивило отношение к священнику мест­ных детей. Они подбегали ко мне и с неподдель­ной радостью кричали: «Здравствуй, батюшка», в то время как в городе дети смотрели на священ­ника с каким-то недоверием, даже с испугом.

Недалеко от Тетри-Цкаро находилось несколь­ко греческих сел, и на большие праздники гречан­ки приезжали в храм, который был один на весь обширный район. Они были одеты в свои нацио­нальные костюмы, и, что особенно характерно, на шее вместо ожерелья у них висела тесьма с нани­занными на нее серебряными и золотыми монета­ми. Чем тесьма была длиннее, тем более почетное положение занимала греческая дама среди своих односельчанок. Греки были очень милые люди. В них чувствовалась какая-то врожденная, я бы сказал, генетическая, преданность Православию, воспитанная в многовековом сопротивлении ис­ламскому миру, который стремился духовно по­работить и ассимилировать их. Во время Велико­го поста меня часто приглашали в греческие села причастить престарелых и больных, но, когда ста­новилось известно о приезде священника, соби­ралось чуть ли не все село. В одной греческой де­ревне был обычай: с каждого двора священнику приносили яйца, собирали их в большую корзину, затем один из греков покупал эту корзину, и день­ги отдавали священнику. С трогательной заботой эти люди принимали служителя Божия в своем доме. После пребывания в Тетри-Цкаро у меня на всю жизнь осталась какая-то особая благодарность к грекам за те жертвы, которые они принесли, что­бы сохранить Православие, и за то, что на сегод­няшний день верующие греки не представляют, как можно разделить два имени: грек и православ­ный. Я заметил, что для простых греков магоме­танство и католицизм - это схожие понятия, это две силы, которые хотят уничтожить веру греков, притом действуют в союзе друг с другом. В неко­торых селах говорили на греческом языке понтийского наречия, а в других - на турецком языке. Греки рассказывали, что некогда турецкий сул­тан предложил им выбор: или поменять веру, или язык. Они предпочли пожертвовать языком, по остаться в Православии. Султан издал приказ: уби­вать тех из них, от кого услышит хотя бы одно греческое слово. Так через несколько поколений в этой местности забылся греческий язык, но турецкоязычные греки относились к Церкви с не меньшим усердием, чем их единоплеменники. Саму перемену языка они считали жертвой, самой дорогой жертвой, которую они принесли ради Православия.

Однажды в церковь приехала греческая семья: отец, мать и дочь, которая была одержима демоном. Она рвала на себе одежду, убегала в лес, где ее приходилось разыскивать так, как охотники выслеживают зверя. Иногда с ней случались при­падки: она кричала, царапала себе лицо, била себя кулаками по голове, рвала волосы, как будто не­видимый огонь жег ее внутренности. Они просили меня отчитать их дочь. Мне не приходилось до этого читать молитвы об изгнании демонов. Я по своей неопытности согласился. Еще до этого слу­чая митрополит, тогда архимандрит, Зиновий ска­зал мне: «Будь осторожен с отчиткой; некоторые молодые священники брались за это непосильное для них дело, но и себе повредили, и другим не помогли». Я спросил: «Как мне быть, отказывать в таких просьбах?». Владыка Зиновий ответил: «Соглашайся только в самых крайних случаях, и то лучше отслужи молебен с акафистом, а затем прочитай канон на изгнание бесов, а не заклинательные молитвы». Видно, владыка знал мою не­мощь и под моей внешней горячностью видел са­монадеянность и гордыню.

В церкви никого не было, кроме несчастной девушки и ее родителей. Казалось, девушка не видела и не слышала нас; она не говорила ни сло­ва. Я поставил аналой с крестом и Евангелием на середину храма, вынес Требник и стал искать мо­литвы «о обуреваемых злыми духами». И вдруг девушка, которая сидела молча, как окаменевшая, стала проявлять беспокойство: она с испугом ози­ралась по сторонам, словно не понимая, куда по­пала. А когда я нашел нужное в Требнике место и приготовился читать, молча вскочила со скамей­ки и бросилась к двери. Родители с трудом удер­жали ее. Тогда меня поразило, как это девушка могла заранее почувствовать, какие именно молит­вы я буду читать. Родители подвели ее к аналою, держа за руки. Мать что-то ласково шептала ей на ухо, гладила по голове и лицу. Я начал чтение, и вдруг из уст девушки вырвался какой-то злобный, нечеловеческий и даже не звериный крик. В нем звучала боль, ненависть и безысходная тоска. Я обер­нулся и увидел ее глаза: это были глаза не челове­ка - демон смотрел через них. Я помню, как в дет­стве гулял по винограднику с матерью, и вдруг недалеко от нас что-то зашевелилось в траве; это была змея: она подняла голову, вытянула тулови­ще вверх, как будто готовясь к броску. Нас отде­ляла глубокая канава с водой, которой полива­ли сад. Змея не переползла бы через эту канаву, но какой-то страх перед этим гадом, как перед непримиримым врагом, заполз в мое сердце. Мать схватила меня за руку и быстро повела прочь. Те­перь, видя глаза этой бесноватой, я ощутил ужас демонического мира. Демон, беспощадный враг и убийца, в котором одно только чувство - нена­висть, наполняющая его,- смотрел на меня. Пе­ред этой жгучей злобой взгляд змеи, готовящейся к прыжку, чтобы вонзить свои ядовитые зубы в жертву, показался бы взглядом ребенка. В глазах, которые смотрели на меня, открывалась адская бездна, где нет света. Это была смерть. Не простая смерть, как переход из этого мира в другое бытие, а вечная смерть, где нет ни пощады, ни перемены, ни конца, ни уничтожения, ни забвения; это была как бы душа самой смерти, в сравнении с которой состояние трупа в могиле, разъедаемого червями, кажется тихим сном. Казалось, что ад, выплеснув­шийся из-под земли, застыл в этих диких глазах. Взглянув в них, я почувствовал то, что знал умом: у сатаны не может быть раскаяния, у него нет по­щады. Мне стало понятно и другое: мучения, ко­торые причиняют люди друг другу, пытки, кото­рым подвергали в застенках невинных, бессмыс­ленное уничтожение народов, ужасы гонений на христианство, кровожадность тиранов - все это присутствие страшной адской силы на земле. За спиной этих обезумевших некроманов и садистов, как тень, стояли демонические существа и дикто­вали им свою волю. Я верил в учение Церкви об аде и рае, но считал образы рая и ада, описанные у святых отцов и в житиях святых, только сложной символикой, имеющей ассоциативное сходство с реалиями этого мира, а образы ада - вообще некими абстракциями, определенным условным языком. Но отчитка юной гречанки показала мне, что эти образы ближе к буквальной реальности, чем мне казалось раньше. К концу отчитки изо рта девушки пошел смрад. Это был смрад не гнили, не человеческого тела - это был смрад, в котором все более явственно ощущался запах серы. Здесь самовнушение не могло иметь места: какой-то гад­кий запах гари сменился запахом жженой серы. Наконец девушка почувствовала изнеможение, она как бы размякла на руках родителей, и они опустили ее на пол.

Эти люди приехали на отчитку еще раз. Девуш­ка уже говорила с матерью и отвечала на вопросы, она даже пыталась рассказать мне что-то из своей жизни, но мало понимала по-русски и смущенно улыбалась. Когда я вынес книгу для отчитки, испуг опять появился на ее лице. Она жалобно посмот­рела на нас, как будто просила не мучить ее, а за­тем снова порывалась бежать из церкви.

После этого у меня начались страшные иску­шения, притом неожиданные, странные, к кото­рым я не был подготовлен. Митрополит Зиновий, у которого я исповедовался, запретил мне зани­маться отчиткой, по крайней мере, несколько лет. Затем у меня стал болеть и темнеть палец на ноге, как при начавшейся гангрене. Владыка сказал, что будет молиться о моем здравии, но если это гангрена, то лучше сразу сделать ампутацию. Гангре­ны не оказалось, но палец был наполнен гноем. Известный врач Турманидзе, который меня лечил, сказал: «Хорошо, что ты не попал в руки других хирургов, а то бы они сразу отрезали палец, не ра­зобравшись, в чем дело». Но мне пришлось поле­жать в постели несколько недель.

Вскоре после этого меня перевели на другой приход.

Еще хочу добавить, что после второй отчитки я сказал родителям этой девушки, чтобы они принесли покаяние в своих грехах, и отец рассказал о том, в чем чувствовал себя виновным: он зачал свою дочь в Великий пост, притом в состоянии опьяне­ния. Еще он рассказал, что его отец - дед несчаст­ной девушки - служил в сельсовете и подписал распоряжение о закрытии церкви в их селе. По­том он взял часть камней от полуразрушенного забора закрытой и разоренной церкви и употре­бил для своего сарая и ограды. Соседи говорили: «Не делай этого», но он не послушался, а потом пришла болезнь: у него стали дрожать руки, так что он даже ложку не мог донести до рта, и в пос­ледние годы до смерти его кормили, как малень­кого ребенка. Храм не разрушили, а только за­крыли. Я посоветовал этому человеку ухаживать за храмом, следить, чтобы в окнах были стекла, не протекала крыша, а если можно, взятые камни по­ложить на прежнее место и с односельчанами ис­править забор. Он сказал, что готов сделать боль­ше, лишь бы дочь его стала здоровой.

* * *

Схиигумен Савва любил Грузию. Своих чад он благословлял на паломничество по святым местам Грузии и говорил, что хотя теперь путь в Па­лестину закрыт, но у нас есть вторая Палестина -Грузия.

Одно время он приезжал сюда каждый год. Он задался целью найти ту пещеру около Коман, где много лет сокрывалась от византийских иконобор­цев глава Иоанна Предтечи. Это место было забыто, в Сухуми не знали о нем, казалось, что оно уже потеряно. Но отец Савва стал расспрашивать жителей близлежащих к Команам селений, не слы­шали ли они когда-нибудь об этой святыне. Нако­нец нашелся один старый грек, который сказал, что он помнит, как во времена его детства народ посе­щал некое место в горах, связанное с именем Иоан­на Крестителя, и сам не раз бывал там. Он согла­сился послужить проводником и указать пещеру. Она представляла собой глубокую нишу, высечен­ную в скале. Края этой ниши потемнели от мно­жества свечей, которые паломники зажигали здесь в течение многих веков. Казалось, будто черный орнамент обрамлял каменный кивот. Так в 60-х го­дах было вновь обнаружено место, где когда-то была сокрыта глава святого Иоанна Крестителя.

* * *

Несколько раз я встречал отца Савву в Суху­ми. Невозможно забыть тот день, когда он служил Литургию в Сухумском кафедральном соборе. По каким-то причинам я опоздал. Еще не войдя в храм, я почувствовал что-то особенное, как будто какие-то волны, струившиеся оттуда, объяли меня. Я ощу­щал их явственно, почти физически. Это не было ни настроем души, ни самовнушением - я едва помнил, что в этот день служит отец Савва,- а чем-то необычайным и глубоким. Я помню, что сел на скамейку у стены храма, не понимая, что со мной происходит. Я ощущал какое-то неземное спокой­ствие, и, странно, ощущал это не только душой, но и телом. Так продолжалось минут десять или пят­надцать. Затем я осознал, как будто только что услышал, что в храме идет служба, и прошел в ал­тарь. Это чувство какой-то невесомости усилилось еще больше. Что я переживал, трудно передать словами. Как будто сила извне вливалась в каж­дую клетку моего тела, обновляя и очищая ее. Я чув­ствовал в душе своей какую-то особую теплоту, однако теплоту без всякого жара. Она одновремен­но и согревала, и прохлаждала душу. У меня было ощущение, что какие-то язвы и раны заживали в душе и старые струпья спадали с нее. Я чувствовал ту чистую радость, которую испытывал в дет­стве, но более глубокую.

Отец Савва стоял перед престолом. Лицо его было преображено светом; этот свет казался живым, он то разгорался, все больше озаряя его, то затухал, как будто уходя внутрь. В это время я понял, что значит красота благодати и образ Бо­жий, таинственно живущий в человеке. Святые отцы говорят, что Христа можно познать только в Духе Святом. Но человек в состоянии глубокой молитвы, когда душа его соединена с благодатью, с этим невещественным светом, становится похо­жим на Христа.

То, что я испытал и видел во время этой служ­бы, казалось мне откровением тайны, как будто мне был показан (насколько я был в силах воспри­нять) отблеск славы святых в Небесном Царстве, или, образно говоря, я увидел луч того идущего от вечности света, который соединяет небо с землей. Что я еще чувствовал в это время? - Что мне боль­ше ничего не надо, что здесь то, чего жаждет чело­веческая душа и чего она не может найти больше нигде в этом мире.

Апостолы на Фаворе сказали Господу: Хорошо нам здесь*.

* Мф.17,4; Мк.9,5; Лк.9,33.

Они хотели всегда пребывать в состоянии боговидения, но его надо было заслужить через труды и страдания, поэтому свет Фаворский, озарявший их, погас.

Если бы мое общение с отцом Саввой ограни­чилось только одной этой службой, я и тогда был бы благодарен ему на всю жизнь. Он стал для меня тем духовным руководителем, которого в древно­сти называли «авва», и более дорогим и близким человеком, чем мать и отец,- отцом, который по­могает душе человеческой родиться не для этого, а для вечного мира, и во внутренних муках берет тяготы и страдания своих чад на себя.

* * *

Отец Савва, приезжая в Сухуми, почти всегда бывал на источнике мученика Василиска и в пещере главы Иоанна Крестителя в Команских го­рах. Дорога в Команы проходила мимо кладбища. Однажды отец Савва посетил Преображенский кладбищенский храм и решил остаться здесь на ночь. Об этом стало известно, собралось много народа. После беседы с людьми отец Савва отслу­жил молебен. Он служил с каким-то необычайным дерзновением, обращаясь ко Господу так, словно видел Его перед собой. Казалось, время исчезло. Молитва старца будто оторвала людей от земли, они испытывали нечто необычайное, что невоз­можно описать. Они чувствовали, что Христос близ них, что Он знает их нужды и, как по просьбе Своих учеников Он помиловал хананеянку*, так по молитвам схиигумена Саввы готов исполнить их заветные желания. Эта вера переходила в ка­кую-то уверенность, и будущее становилось оче­видностью.

* См.: Мф. 15, 21-28.

Отец Савва остался ночевать в доме у храма. Вечером он сказал, что хочет погулять по кладбищу. Я спросил его, благословляет ли он людей, которые остались ночевать в храме, пойти с ним или же возьмет только меня одного. В ответ отец Сав­ва улыбнулся и сказал: «Господь посылал Своих учеников по двое». Мы пошли по дороге среди могил. Наверно, отец Савва молился за тех, кто почивал здесь. Он говорил со мной мало и как бы в притчах, которые затем раскрылись в моей жизни; он предсказал мне, что я буду его духовным чадом. На другое утро он уехал в кафедральный собор, где должен был служить с архиереем.

Приезжая в Тбилиси, отец Савва всегда наве­щал митрополита Зиновия. Он отзывался о владыке Зиновии как о подвижнике в миру и делате­ле Иисусовой молитвы, которую тот совмещал с многотрудным архиерейским служением. Сама жизнь митрополита Зиновия, его всецелая отдача себя Церкви и людям могла казаться беспрерыв­ным чудом.

В то время, до схимы, отец Савва носил имя в честь преподобного Саввы Сторожевского. Я заказал икону преподобного, чтобы чада отца Сав­вы могли молиться его Ангелу-хранителю, и поставил эту икону в церкви. Спустя некоторое время одна из духовных дочерей отца Саввы, монахиня Митрофания, приехавшая из России, сказала: «Я видела во сне преподобного Савву Сторожев­ского; лик, который стоит в храме, не походит на него; разрешите мне исправить образ» (монахиня Митрофания была иконописцем). Зная, что она дочь отца Саввы, о которой старец отзывался с по­хвалой, я благословил ее сделать это. И вот, не давно побывав в Саввино-Сторожевском монас­тыре, я убедился, что мать Митрофания была пра­ва: исправленный ею лик походил на лик древней иконы, которая лежала на гробнице преподобно­го Саввы.

Сама монахиня Митрофания была по-своему исключительным человеком. В раннем детстве она осиротела, даже не видела своих родителей, и вос­питывалась в детском доме. Еще девочкой она встретила отца Савву и начала посещать монас­тырь, где он служил. Впоследствии она рассказы­вала, что отец Савва совершил над ней два чуда: открыл ей имена ее родителей и исцелил от тяже­лой болезни - диабета. Она была как-то по-детски привязана к нему, как будто духовно всегда была рядом с ним, всегда думала о нем, просила мыс­ленно его молитв, запоминала каждое его слово. У нее была простая и чистая душа. Она рассказы­вала, что в детдоме ей приходилось часто защи­щать себя, и она прослыла драчуньей. Там она на­училась шить, а впоследствии в монастыре стала иконописцем и златошвейкой. Она рассказывала также, как однажды какая-то женщина привела в детдом своего ребенка и оставила там. Ребенок оказался больным: у него было недержание мочи и кала. Детдомовцы били его, даже повесили ре­мень над его кроватью - если он пачкался, то тут же избивали его ремнем. Этот ребенок был роб­кий и тихий, и Митрофания пожалела его. Она сказала, что сама будет стирать его простыню и одежду. Если кто-то пытался бить его, как прежде, то она, по ее же словам, набрасывалась на обидчи­ка как тигр и не давала ребенка в обиду. Она говорила, что когда шила и вышивала (уже в детдоме она была хорошей портнихой), этот ребенок часа­ми сидел около нее: «Редко скажет слово, а толь­ко смотрит тихим взглядом, как будто молча бла­годарит». Потом ее перевели в другое место, и, когда она прощалась с ним, он просил: «Возьми меня с собой, а то меня здесь убьют»,- но никто не разрешил ей взять его, и, когда она уезжала, его страдальческие глаза были полны страха. Этот взгляд она запомнила на всю жизнь.

Умерла мать Митрофания в молодости: при­бивая икону на стене храма, она упала с лестницы навзничь и тут же скончалась. Может быть, ей предстояли какие-то искушения, и Господь по молитвам духовного отца взял ее из земной жизни, а может быть, она уже созрела для вечности.

Я вспоминаю сухумское кладбище. На моги­лах, недалеко от моего дома, растут кусты роз - белых и алых. Белая роза похожа на склоненную над могильным холмиком девушку, которая опла­кивает умершего, а красная напоминает о том, что страдания и скорбь превратятся в радость - в веч­ную радость воскресения.

* * *

Приезжая в Сухуми, отец Савва иногда оста­навливался в местечке, называемом Новый Афон, где находился монастырь, построенный афонски­ми монахами*.

* Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь был основан в 1875 году.

Обитель была закрыта в 20-х го­дах. Здесь на каждом шагу виднелись следы вар­варского разрушения: одичавшие остатки оливко­вых рощ, которые уже не дают плодов, заросший пруд, монашеские корпуса, где теперь останавли­ваются туристы, храм с выбитыми окнами и протекающей кровлей. Другой, более древний, мона­стырь в окрестностях Сухуми, называемый Драндский*, был превращен в тюрьму, а из алтаря храма в насмешку сделали туалет. Так атеисты насажда­ют свою «культуру» и «прогресс».

* Здание Драндского Успенского собора, на развалинах которого в 1883 году был основан Драндский Успенский монастырь, относится к VI-VI1 векам

Но святыня не уничтожается людскими греха­ми. Церковь можно разрушить, но благодать останется на ее месте. Б Новом Афоне как будто сама земля пропитана благоуханием молитв. Во време­на языческих гонений на мучеников нередко на­девали шутовское платье, а девушек, которых бро­сали в Колизей на растерзание зверям, облачали в одежду вакханок, чтобы посмеяться над их це­ломудрием. Диавол - великий шутник, но он не смог опорочить мученический подвиг и осквернить пролитую за Христа кровь. Большинство мо­нахов Нового Афона и Дранды были убиты и за­мучены в ссылках. К молитвам прежних монахов приложилась их кровь, которая безгласно взыва­ет к Богу. Поэтому Новый Афон, поруганный и ра­зоренный, оставался святыней.

Помню, как однажды, узнав, что отец Савва находится в Новом Афоне, после службы поехал искать его. Я долго не мог найти домик, где он ос­тановился. Пошел сильный дождь, но я не хотел возвращаться и продолжал свой путь почти наугад. Наконец дождь прошел. У моря быстро меняется погода, на улицах снова появились люди, и мне указали двор, где видели отца Савву. Он встретил меня так, словно ждал. На мне была мокрая одежда, по которой еще стекала вода. Он, улыбаясь, сказал: «Ты, наверное, пришел исповедоваться? Но дождь уже смыл твои грехи, поэтому мне по­чти ничего не остается делать». Этими словами он указал мне: я правильно сделал, что не вернулся, а продолжал свой путь.

Странное дело: там, где появлялся отец Савва, сразу же собирался народ; при этом приходили лю­ди совершенно незнакомые, которые даже не ходи­ли в храм. Чего они искали у отца Саввы, они, на­верное, не знали сами; они только чувствовали, что какая-то сила влечет их к нему.

Человек испытывает духовный голод. По-раз­ному складывается жизнь людей, но и бедным, и богатым, и имеющим несколько дипломов, и ред­ко когда покидающим свою деревушку, лежащую вдали от больших дорог,- всем не хватает чего-то очень важного. Они не понимают, что с ними происходит, не знают конкретно, чего хотят, но этот скрытый голод свидетельствует о том, что они не нашли самого главного. И чаще всего этот зов души, эта тоска по неведомому остается без отве­та, вернее - ответ не услышанным.

Встреча с подвижником или со святым может вызвать разные чувства. Подобно вспышке света, она может озарить жизнь человека, и тогда душа говорит: «Я нашла то, что искала, в этом человеке я увидела тень неведомого мне Бога. Я почувство­вала от него тепло любви, не человеческой любви, а любви Того, Кто создал мое сердце и душу. Я не могу смотреть на солнце, но вижу его луч».

Может человек пережить и другое. Демон про­буждается в его душе, как змея, или начинает метаться, словно раненый тигр; он скребет когтями, грызет своими зубами сердце, и человек испытывает к подвижнику непреодолимую ненависть, переходящую в мучение, подобное тому, которое испытывает бесноватый при отчитке. Говорят, что святые всегда гонимы, так как они являются мол­чаливым обличением и постоянным укором для людей, погруженных в грехи и страсти. Но есть еще одна причина. Благодать Божия, которая ра­дует Ангелов и призывает людей к Богу,- эта бла­годать мучительна для демонов, навеки потеряв­ших ее. Свет благодати ослепляет демона; тепло благодати жжет его; любовь Божия обращается для него в проклятие. Поэтому он борется с под­вижниками через людей, поэтому Господь произ­нес заповедь-пророчество о том, что Его ученики в этом мире будут гонимы.

Кроме того, есть люди, которые настолько по­грузились в вещественность и материальность, что у них почти атрофировалось мистическое чувство, у них закрыты те внутренние очи, которыми они могли бы увидеть свет, окружающий подвижни­ка. Они смотрят, но не видят и проходят мимо святого, не понимая, что эта встреча могла стать са­мым великим событием в их жизни.

Отец Савва всю жизнь подвергался гонениям. Можно ли сказать, что он покорялся своим обидчикам и принимал это бесстрастно? - Нет. Он духовно боролся, только не с ними, а за них. У него был особый помянник, куда он записывал имя каждого человека, от которого исходила эта диавольская неприязнь. В начале проскомидии или у себя в келий на молитве он читал этот помянник, а потом уже молился о близких себе людях. Он также давал своим чадам листы, где были написа­ны имена его недоброжелателей, и говорил, что это его лучшие благодетели и духовные друзья. Од­нажды такой список он дал мне. Я по своей не­опытности подумал: наверное, это те люди, кото­рые сделали какие-нибудь пожертвования для монастыря. А потом случайно узнал об этой его духовной милости от монахини Митрофании.

...Когда я после дождя пришел к отцу Савве, у него в комнате за столом сидело несколько человек. Это были молодые девушки. Видно, беседа уже подходила к концу. Некоторых из них я знал. Одна из них была калекой: она прятала под плат­ком свое изуродованное лицо. С ней отец Савва говорил с особым вниманием и такой нежностью, какую редко открыто проявлял по отношению к людям, точно она была для него самая любимая дочь. На прощание он благословил их всех крес­тиками, а калеку поцеловал в голову. Другая де­вочка, выходя, сказала: «Я тоже хотела бы быть калекой».

Быстро пролетело время. Не хотелось расста­ваться с отцом Саввой, но его ждали другие лю­ди, поэтому пора было уходить. Нельзя задержи­ваться в гостях за столом, когда другим не хва­тает места.

В небе сияло солнце, словно вымытое дождем. Море волновалось, как всегда после непогоды. Мутные волны, вздымаясь ввысь, бились о берег. Шум прибоя был похож на дыхание дровосеков, которые с размаху ударяют топором по стволу ве­кового дуба.

Кто-то из духовных чад схиигумена Саввы ска­зал: «У отца Саввы нет биографии, у него есть житие».

Подвиг жизни отца Саввы вызывает чувство удивления, но повторить его, как мне кажется, почти невозможно. Для этого нужна особая бла­годать, граничащая с даром чудотворения. Если бы кто-нибудь захотел подражать духовному наставничеству отца Саввы, то он мог бы очутиться в положении врача, который без необходимой под­готовки и знаний берется производить самые сложные операции и в результате только калечит своих пациентов.

Для наших современников подвиг отца Саввы имеет еще одно значение. Он воочию показывает нам, что даже в наше растленное и бездуховное время, когда мир стонет под властью демоничес­ких сил, а в самом христианстве преобладает мерт­вящий дух теплохладности, возможно стяжать благодать, подобную благодати древних подвиж­ников: были бы только горячая решимость и твер­дое произволение.

Господь не покинул нас, Он с нами, как в преж­ние времена, так и теперь. Об этом свидетельствует вся жизнь схиигумена Саввы, так же как подвиги и чудеса мучеников свидетельствовали перед язы­ческим миром о силе и истине христианства.

КАТОЛИКОС-ПАТРИАРХ МЕЛХИСЕДЕК III Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе)4 был чело­веком исключительных дарований. За всю историю Тбилисской семинарии он был единствен­ным учеником, который никогда не получал других оценок, кроме высшего бала. Затем он поступил в Казанскую Духовную Академию. Его способности отмечал известный богослов Несмелов, желав­ший, чтобы молодой человек остался при Акаде­мии и занимался научной работой. Будучи студен­том, Михаил (таково было мирское имя будущего Патриарха) настолько хорошо овладел греческим языком, что переводил на грузинский язык Геро­дота (эти переводы хранятся в библиотеке Тби­лисского университета), а помимо того, самосто­ятельно изучал высшую математику. Он разрабо­тал оригинальный метод вычисления пасхалии, имеющий значение для исторической хронологии. Еще до принятия сана, являясь преподавателем математики, Михаил разрабатывал также матема­тическую теорию шахмат. Кроме того, будущий Патриарх был церковным композитором и оста­вил несколько музыкальных литургических про­изведений, в том числе Херувимскую песнь.

Вскоре после рукоположения во священники у него умерла супруга, и он принял монашество с име­нем Мелхиседек. Жизнь его была полна скорбей.

Власти преследовали его, не давали ему служить. Рассказывают, что когда после епископской хиро­тонии владыка Мелхиседек был направлен в Су­хуми, то первую свою проповедь он начал слова­ми псалмопевца: Сказал безумец в сердце своем: нет Бога*.

* Пс.13,1.

В то время эти слова воспринимались как оскорбление атеистической власти, и влады­ка оказался в положении человека, окруженного сворой разъяренных псов. Многие годы он оставался практически без средств пропитания - с деть­ми, которым надо было помогать. Наконец Пат­риарх Калистрат 5 выпросил для него, как боль­шую милость, место при кладбищенской церкви, где владыка Мелхиседек, в то время уже митро­полит, служил панихиды на могилах. Затем тра­гически погибла его дочь, и он всецело посвятил себя Церкви.

При нем были восстановлены и открыты такие известные в Грузии храмы, как храм святого вели­комученика Георгия в Сигнахи, где находятся мощи святой равноапостольной Нины, просветительни­цы Грузии, храм Моцамета в Кутаиси, куда были вновь перенесены мощи святых великомучеников Давида и Константина, князей Арагветских, Илорский храм святого Георгия, а также другие храмы.

У Патриарха Мелхиседека (как и у Патриарха Ефрема 6) был обычай: когда он заходил в алтарь, то прежде всего разворачивал на престоле анти­минс и смотрел, нет ли на нем частиц Тела Христова. Если он находил, что священник поступает небрежно со Святыми Дарами, то делал ему стро­гий выговор. (Надо сказать, что, делая внушение, Патриарх Мелхиседек не повышал голоса, но в его облике было нечто такое, что заставляло прови­нившегося трепетать перед ним.) Затем он прове­рял, имеется ли достаточно запасных Даров для причащения больных и мира для совершения Та­инства Крещения. После этого он обходил алтарь и смотрел, как он убран, нет ли в алтаре лишних вещей, как вычищены лампады, нет ли пыли на ико­нах. Он говорил, что небрежность по отношению к образу Божьему (иконе) - это неуважение к Пер­вообразу, что чистота алтаря - это свидетельство веры священнослужителя, потому что алтарь - это обитель Божества, и священнослужитель должен наблюдать за порядком в алтаре, не упуская ника­кой мелочи.

Во время хрущевских гонений на Церковь Пат­риарх Мелхиседек издал указ, предписывающий всем священникам и диаконам ходить в рясах, в противном случае провинившиеся на первый раз лишались полученных наград, а при последующих нарушениях запрещались в священнослужении. Он хотел, чтобы народ видел в облике священни­ка исповедника православной веры, а не наемника, который на службе надевает рясу, как спец­одежду, а затем снимает ее и растворяется в толпе, как будто стыдится своего сана. Это был мужест­венный поступок для того времени.

Я любил слушать проповеди Патриарха Мел­хиседека. Он говорил просто и доступно, но в то же время его наставления звучали как-то особенно чувствовалось, что он не повторял чужих слов, не пересказывал прочитанного в книгах, а с какой-то Душевной теплотой говорил о том, что пережил сам Однажды на проповеди Патриарх Мелхиседех сказал: «Мне рассказывали, что в пасхальную ночь в одной деревне умер юноша, единственный сын отца. И вот отец, чтобы не омрачать праздник Пасхи и не огорчать своих родственников и од­носельчан, скрыл от них смерть сына. Он запер комнату, где лежал его мертвый сын, и когда по обычаю к нему пришли поздравить с Пасхой его друзья, то он радостно приветствовал их, поса­дил за стол, угощал их и вместе с ними пел: "Хрис­тос воскресе из мертвых". Он не подал вида, что у него великое горе. На столе было угощение, как принято в деревне, а за стеной лежало бездыхан­ное тело юноши, и никто не знал об этом. Нет боль­ше горя, чем потерять единственного сына, но ради Пасхи он поборол это горе».
Сионский собор в Тбилиси
Сионский собор в Тбилиси

Мелхйседек - имя великого и в то же время сокровенного от мира ветхозаветного патриар­ха, таинственного лица, которое мелькнуло, как звезда, на страницах Библии и затем исчезло, ос­тавив после себя какое-то необъяснимое безмол­вие. Это имя, как мне казалось, больше всех имен подходило Грузинскому Католикосу-Патриарху. Облик его напоминал древних праотцев: движения были спокойны и величественны; в своем патриаршем служении он сохранял царственное достоинство и власть. Тогда было время гонений. Церкви стояли полупустыми даже в большие праздники. Но когда Патриарх Мелхйседек со­вершал богослужение, то казалось, что откры­ваются страницы «Картлис Цховреба»*. В нем невольно чувствовалась сила духовного вождя народа, какими были патриархи в минувшие века.

* «Картлис Цховреба» - «Житие Картли», сборник гру­зинских летописей XII-XVIII веков.

Часто он в простом монашеском подряснике выходил на клирос в Сионском соборе* и читал шестопсалмие и каноны, читал негромко и про­никновенно. Это была незабываемая картина. Полупустой храм, тускло горит электричество (он не любил яркого света), дрожат огни лампад, и Патриарх читает на клиросе молитвы, как будто Грузия молится его устами. Какой-то мистический трепет я испытывал в эти минуты. Кончалась служ­ба, а мне не хотелось выходить из Сионского со­бора; казалось, что души грузинских царей и пат­риархов призваны сюда молитвой первосвятителя, и невидимое богослужение будет продолжаться всю ночь.

* Сионский кафедральный собор во имя Успения Божией Матери находится в Тбилиси, на берегу р. Куры.

В Патриархе Мелхиседеке сочетались строгость и милосердие. Он был строг, но эта строгость была обратной стороной его любви к Богу; он был добр и милосерд, но в то же время его боялись именно за его справедливость. Он наказывал виновных вплоть до отлучения от Церкви, чтобы сохранить святость алтаря, но прощал, когда видел искреннее раская­ние человека. О нем можно было сказать словами псалмопевца: Неправду возненавидех и омерзих, закон же Твой возлюби**.

** Пс.118,163.

В его присутствии священ­нослужители и иподиаконы держались как солдаты в строю; в алтаре царила тишина; если кто-нибудь совершал ошибку, то только посмотрит Патриарх и слегка покачает головой - и это действовало силь­нее строгого выговора. Говорил он немного, но чувствовалось, что каждое слово его продумано и как бы взвешено на весах.

Патриарх относился с одинаковой любовью к людям всех национальностей, никто не чувствовал себя под его святительским омофором пасынком. Но в то же время люди чувствовали, как любит он свою многострадальную отчизну, ее историю, тра­диции, которых не смогли уничтожить нашествия магометан в минувших веках и мутные волны ре­волюции. Можно сказать, что его первой любовью была Церковь, а второй - Грузия. Эта любовь была чужда гордости и кичливости, свойственных людям с низкой духовностью, поверхностным умом и узкой душой,- такие люди обычно гордятся тем, чего не имеют сами. Напротив, любовь Патриарха Мелхиседека к Грузии имела ту благородную форму и ту внутреннюю красоту, которые помогали и другим лучше почувствовать и полюбить эту стра­ну. Патриарх особенно почитал чудотворную Дидубийскую икону Божией Матери и перед реше­нием тех или иных сложных вопросов приезжал в Дидубийский храм Рождества Пресвятой Бого­родицы* (обычно - поздно вечером, когда там не было народа) и подолгу молился Божией Матери, прося у Нее ответа и помощи. Патриарх Калистрат** был любимцем грузинского народа, а Патри­арх Мелхиседек - его достойным преемником.

* Дубийский храм Рождества Пресвятой Богородицы находится Тбилиси, в районе Дидубе.

** См. примеч. 5 на с.580.

Я услышал о смерти Патриарха Мелхиседека, когда служил в Илори. И мне припомнились слова фиваидского монаха, который, духом узрев смерть святого императора Феодосия, сказал: «О, Византия, исчезли дни твоей радости! Умер великий царь, умер наш отец».

МИТРОПОЛИТ ДИМИТРИЙ
Митрополит Димитрий (Иашвили)
Христианин, особенно монах,- это искатель духовной красоты - вечной, мистической, нетленной красоты, которая преображает мир. Эта красота Божественного света, соприкасаясь с ду­шой человека, делает ее прекрасной. Духовная кра­сота - тайна Божественной любви, которая зало­жена в самом творении, сокровенно пребывает в нем и откроется в последнем акте мировой исто­рии. Духовная красота - это цель и эсхатология, будущее мира. Нам дана картина будущего - это Откровение святого Иоанна Богослова, о котором отцы сказали: «Сколько в нем слов, столько тайн». Мы часто воспринимаем Апокалипсис как миро­вую трагедию, но это не только нарастающая кано­нада катастроф, которые будут потрясать землю, как ветер - ствол дерева, чтобы, превратившись в ураган, вырвать его с корнями; Апокалипсис - это прежде всего книга надежды, пророчество о вос­кресении мертвых, о возрождении земли из мусор­ной ямы цивилизации, где кровь смешана с гря­зью, и о возвращении космоса к его первозданной красоте. Духовная красота - отблеск Святой Тро­ицы в Его творениях, светозарная тень Божества, упавшая на землю. Духовная красота - это тайна будущего века, слава святых, смысл самого миро­здания и содержание вечной жизни.

Митрополит Димитрий (Иашвили)

Но есть еще другая - душевная красота. Это - благородство человече­ской души, подобное цветку, выросшему на стебле многовековых традиций; это - великодушие и со­страдание, чувство чести, верность слову, стремле­ние к нравственной чисто­те. Эту душевную красоту мы иногда называем лич­ным обаянием человека.

Здесь душа как бы пересекается с духом. Когда душа получает импульсы от ду­ха и чувствует себя христианкой, то ее силы, деформированные грехом, становятся гармоничными, словно струны духа, и ее красота кажется песней, чарующей слух. При отлучении души от духа нрав­ственность в первое время еще существует как привычка, а затем она оскудевает, точно поток, отрезанный от источника. Слово «честь» стано­вится декорацией для сцены, и душевная красота, отстраненная от духа, превращается в красивость, которой так часто обманывается мир.

В своей жизни я встретил человека, который обладал душевной красотой в высоком значении этого слова. Он дышал благородством; оно про­являлось в его словах и взгляде, в тоне его голоса в каждом его движении; в нем чувствовалась не вычурная манерность, а благородная простота души. Это митрополит Димитрий (в миру князь Давид Иашвили) 7, аристократ не только по происхождению, но и по духу. Он не был аскетом в обыч­ном понимании этого слова, но имел дар - лю­бить людей. Его доброта, душевная отзывчивость, доходящая до какой-то материнской нежности, его великодушие и умение обращаться с душой другого, как с драгоценностью, которую страшат­ся повредить неосторожным движением, его высокая сословная культура, лишенная, тем не менее, клейма сословной гордыни, создавали вок­руг него атмосферу особой теплоты, и те, кто при­ходил в его дом, словно становились членами его семьи. Он был хорошо образован, но интел­лигентность и интеллектуальность не подавляли в нем жизни сердца. Он писал не только богослов­ские статьи, некоторые из которых, как, напри­мер, «Ответ профессору Кекелидзе*», представ­ляли собой апологию христианства; в молодости он сочинял стихотворения и драмы, которые по­лучили высокую оценку в литературных кругах, но не могли быть опубликованы, так как их ав­тор стал духовным лицом.

* К. С. Кекелидзе (+1962) - исследователь памятников древнегрузинской церковной письменности, один из осно­вателей Тбилисского университета. Его главный научный труд - «Грузинские литургические памятники в отечествен­ных книгохранилищах и их научное значение» (Тифлис, 1908).

Он был одним из луч­ших грузинских проповедников; речь его отли­чалась чистотой и изяществом языка. И вместе с тем он был по-детски наивен. Он не предпола­гал в других людях зла, поэтому его часто обма­нывали и злоупотребляли его доверчивостью. Кажется странным, что человек, обладающий глубоким умом, занимающийся литературным творчеством, следовательно, знакомый с психо­логией, в том числе с психологией греха, не по­нимал и не верил, что его собеседник может лгать, смотря ему в глаза. И здесь - опять психологи­ческий парадокс: человек, составляя свое пред­ставление о другом, моделирует в нем себя, ста­вит себя на его место и затем анализирует, как тот (а на самом деле - он сам) может поступить в данной ситуации. Поэтому благородному чело­веку трудно предположить подлость в другом, и даже когда он видит явный обман, который ста­вит его под удар, то старается объяснить это ка­ким-то недоразумением. Я никогда не слышал от митрополита Димитрия грубого слова, раздра­женного или нетерпеливого тона. У него была постоянная готовность нести тяготы другого. Когда ему в монашестве дали имя Димитрий в честь мученика царя Димитрия Самопожертвователя*, он сказал: «Как бы я хотел быть на его месте, что­бы отдать жизнь за свой народ».

* Когда монгольский хан Аргун с большим войском под­ступил к границам Грузии, царь Димитрий сам прибыл в стан еприятеля и в ответ на предложенный ему выбор - смерть [ли разорение Иверии - пожертвовал жизнью ради спасе­ния своего народа. Он был казнен. После мученической кон­чины святого затмилось солнце, и монголы в страхе бежали от границ Грузии. Память святого Димитрия Самопожертвователя (+1269) совершается 12/25 марта.

Еще была в нем одна черта, редкая в наше вре­мя: он старался никого не осудить, как будто боялся причинить боль человеку даже словом на расстоянии. Низкие люди легко и охотно осуждают других чаще всего потому, что подсознательно хотят создать черный фон, на котором грязнова­тый цвет их собственного лица казался бы свет­лее; такие люди обличают чужие пороки якобы во имя правды, но на самом деле для того, чтобы их куцая нравственность и гнилая жизнь каза­лись более порядочными. Это самозащита кара­катицы, которая выпускает черную жидкость, чтобы спрятаться в ней. Одно из свойств благо­родной души - стараться во всех случаях сохра­нить честь другого имени, как мужество воина - покрыть в бою собрата и даже раненого врага сво­им щитом.

Митрополит Димитрий, еще будучи священ­ником, рано овдовел, но по своей глубокой порядочности не хотел, чтобы какая-нибудь женщи­на, прислуживая ему, находилась в его доме и тем вызвала нарекание в народе. Тогда дочь владыки Димитрия решилась на христианский подвиг: она не стала выходить замуж, не создала своей семьи, а посвятила жизнь служению своему отцу.

Двери дома митрополита Димитрия, как две­ри его сердца, были открыты для всех. Каждый уходил от него утешенным не только его слова­ми, но еще сознанием того, что в мире не до кон­ца оскудела та сила, которая называется любо­вью, а в любви нуждается каждая человеческая душа, какой бы она ни была, как растение - в сол­нечном тепле. За свою доверчивость митрополит Димитрий часто получал удары; но казалось, что его глубокой потребностью было отводить уда­ры от других и принимать их на себя. Часто люди отплачивали ему черной неблагодарностью, но он как будто не замечал этого и продолжал относить­ся к ним с прежней любовью.

Помню, когда я был еще ребенком, родители повели меня в картинную галерею. Я жадно смотрел на картины старинных мастеров, где были изображены рыцари, князья и седовласые старцы. На лицах их была печать душевного величия. Как я жалел, что этих людей уже нет на свете! Когда теперь я вспоминаю митрополита Димит­рия, то мне кажется, что один из этих старинных портретов ожил, он сошел с полотна и стоит пе­редо мной. Я видел в лице митрополита Димит­рия духовного рыцаря и еще то, что неизъясни­мо дорого мне: старую уходящую Грузию.

МТАЦМИНДА

В окрестностях Тбилиси есть гора, которая но­сит такое же название, как гора Афон,- «Свя­тая Гора», по-грузински Мтацминда; у нее есть еще другое название - «Гора преподобного Давида». Там в течение нескольких лет жил ученик второ­го после святой Нины апостола Грузии, сирийского подвижника преподобного Иоанна*, который по благословению Божией Матери пришел из Ан-тиохии в Иверию, чтобы проповедовать христи­анство и учредить монашескую жизнь по уставу ;и образцу антиохийских обителей.

Преподобный Давид Гареджийский** выбрал для своих подвигов расположенную на западе от Тбилиси гору и вел полузатворническую жизнь в пещере на крутом склоне. Шесть дней он молился в своей келий, а по четвергам спускался вниз в город. Там он проповедовал Евангелие, утверж­дал в вере христиан и убеждал обратиться ко Хрис­ту язычников-огнепоклонников, которых было много в Тбилиси, особенно среди торговцев и ре­месленников.



В Тбилиси есть изогнутая, как древо лука, ули­ца, которую называют тропой преподобного Да вида. Менялся лик города, строились дома, но на про­тяжении веков тропа преподобного Давида, про­ходящая дугой между зданиями, оставалась не­прикосновенной. Я помню, в годы моей молодости эту улицу покрыли асфальтом, и неожиданно на нем появилась трещина, похожая на ручеек; она как будто указывала на то место, где проходил преподобный Давид, спускаясь с горы и возвра­щаясь в свою келию. По четвергам много бого­мольцев поднималось на Мтацминда. Они гово­рили: «При своей жизни преподобный сходил с го­ры к народу, а теперь мы поднимаемся к нему». Пещера была расположена на выступе скалы, представляющей собой большую ровную площад­ку. Внизу расстилался город. Он лежал в ложби­не, окруженной с трех сторон горами. Дома под­нимались по склонам, подобно террасам, и город напоминал кубок с искрящимся и пенящимся ви­ном, которое переливается через края. Посреди города протекала река, разделяя его на две части. При свете солнца она казалась выкованной из се­ребра, а в пасмурные дни ее вода темнела и стано­вилась похожей на цвет морских волн.

За городом у дороги, ведущей к пещере препо­добного Давида, стоял домик, в котором жил старый священник по имени Михаил, восьмидесяти­летний старец. Каждый четверг по утрам он вы­ходил из своего дома и садился у дороги на скамью. Он уже был не в силах подняться по тропе в гору. Богомольцы подходили под его благословение. Этот старец с широкой седой бородой и белыми волосами, падающими на плечи, как грива льва, казался современником преподобного Давида, его келейником, открывавшим дверь в жилище своего духовного отца. Он любил повторять: «Побеждай зло добром» и: «Иди по дороге, какой бы длинной она ни была; не иди напрямик, как бы близко тебе ни казалось». Однажды он подозвал меня и ска­зал: «Я хочу рассказать тебе об одном событии в моей жизни, может быть, это пригодится тебе. Я жил в деревне вместе с матерью. У меня рано умер отец, и я остался единственным мужчиной в доме. С хозяйством я справлялся хорошо, я любил тру­диться, и когда работал в поле, пел песни. На меня заглядывались девушки из села, но я не знал, как сложатся их отношения с моей матерью, и не торопился жениться. Но мать вдруг стала настаи­вать, чтобы я поехал учиться. Я очень любил свою мать и боялся оставить ее одну. Однако она убеж­дала меня, чтобы я поехал в город и поступил в учи­лище, уверяя, что она еще может справляться с по­левыми работами, а в случае необходимости соседи помогут ей. Я уехал. И вот однажды ко мне приходит наш односельчанин и рассказывает, что сосед стал обижать мою мать, хозяйничает в ее винограднике, как в своем собственном саду, а не­давно нанес ей тяжелое оскорбление. Посетитель сказал: "Я знаю, что ты расквитаешься с этим не­годяем, только прошу, не убивай его, подумай о своей матери, которая останется без помощника". Я сказал: "Хорошо, я приеду и разберусь на мес­те". Вернувшись домой, я сказал матери: "Приго­товь угощение, поставь лучшее, что у нас есть, на стол",- а затем пошел в дом к этому человеку. Он хотел спрятаться, но не успел, так как я вошел в его комнату неожиданно. Поздоровавшись, я ска­зал ему: "Иди за мной"; он пошел, думая, что я со­бираюсь избить его, но я привел его в свой дом, где было приготовлено угощение, посадил на са­мое почетное место и стал обращаться с ним, как со своим другом. Он не понимал, что происходит, но потом вдруг встал из-за стола, подошел к моей матери, опустился на колени и сказал: "Я обидел тебя, прости меня, с этих пор считай меня своим сыном". И действительно, этот человек стал помогать моей матери так, как будто он был моим братом».

Как-то я спросил протоиерея Михаила, что значит «Иди по дороге, какой бы длинной она ни была». Он ответил: «Зачем далеко ходить за при­мером? Ты видишь, дорога, поднимаясь в горы, делает петли; что будет, если ты решишься идти напрямик?». Я ответил: «Я сорвусь и упаду в овраг». Отец Михаил сказал: «Да. Эту поговорку я слышал от своего деда: "Иди по дороге, какой бы длинной она ни была; не иди напрямик, как бы близко тебе ни казалось". Когда я поступил в учи­лище, было революционное время. Даже ученики, изучавшие Закон Божий, верили, что революция принесет людям счастье. А я знал, что они сошли с дороги и идут напрямик с закрытыми глазами, и это кончится большим горем для всего народа. Я никогда не участвовал в политических сходках. Когда меня спрашивали, в какой я партии, кому я сочувствую, то я молчал, не отвечая ни слова. На­род сошел с дороги, которую проложили наши отцы,- и куда он попал? Те, кто строит дороги, вначале изучают местность, проверяют твердость почвы, осматривают каждый камень. Дорога мо­жет быть испорченной, размытой дождями, но все-таки лучше идти по ней, чем напрямик, не зная куда. Среди наших учителей и начальников были разные люди. Попадались несправедливые и злые, но я считал, что должен подчиняться им. После революции я уехал в свою деревню и жил там как простой крестьянин. Мне, как грамотному чело­веку, предлагали разные посты, но я отказывался от них и, несмотря на уговоры, не вступал в партию. Все мои односельчане, которые спешили при но­вом правительстве выдвинуться и получить власть, хотя бы маленькую, как председатель сельсовета или колхоза, окончили жизнь плохо: большинство из них были осуждены и высланы, никто обратно не вернулся. Пришло время, стали открывать цер­кви. Я поступил старостой в храм, продавал свечи и помогал священнику. Через несколько лет меня вызвал Патриарх Калистрат и сказал, чтобы я го­товился к рукоположению. Церковь стала моей дорогой, с которой я не сходил. Я старался как можно чаще служить Литургию. Диакон был только у Патриарха, и священники на приходах сами прочитывали все молитвы, а когда служил архи­ерей, то один из священников заменял диакона. Случалось, что священник служил за певчего и пономаря, разжигал кадило, выходил из алтаря для чтения часов и других молитв и сам после про­шений и ектений пел "Упало шегвицкале"*. Но мне нравилось самому вычитывать все молитвы и петь. Для меня Литургия была прекрасней всего на све­те. В молодости я увлекался поэмой "Вепхисткаосани"** и много глав знал наизусть,- но какое сравнение может быть между ней и Литургией, как между свечой и солнцем?

* Господи, помилуй (груз.).

** «Витязь в тигровой шкуре» (груз.), поэма Шота Рус­тавели.

Я понял, что богослужение есть дорога, которую проложили святые отцы на Небо. Как несчастны те люди, которые не посещают храм и тем самым лишают себя церков­ных молитв! Затем меня постигла тяжелая болезнь глаз: мне стало трудно читать молитвослов и дру­гие церковные книги, но больше всего меня вол­новало то, что при богослужении я могу нечаянно уронить частицу Тела Христова или пролить Свя­тую Кровь. Патриарх Калистрат не хотел отпускать меня, а убеждал лечиться, но зрение мое ухуд­шалось, и я вынужден был уйти на покой. Я со­старился. Мне трудно часто посещать храм, но мне отрадно, что я могу выходить по четвергам из дома на дорогу и видеть, как люди идут молиться к пре­подобному Давиду. И я тоже мысленно молюсь, чтобы преподобный Давид исполнил прошение каждого из них».

На прощание он сказал мне: «Никогда не вме­шивайся в политику, даже не говори о ней; христианину нужна только Церковь. Цари и правите­ли меняются, а Господь один и Тот же».

Около пещеры Давида некогда стоял древний храм. В течение нескольких веков там был монас­тырь, где некоторые из грузинских царей окончи­ли свою жизнь. Храм обветшал. К началу XX века его разобрали и решили построить на этом месте новую, более обширную церковь. Тогда к пещере преподобного вела только лишь узкая тропинка. Трудно было поднимать строительный материал в гору, но помог народ. Кирпичи и камни сложили у подножия горы; по четвергам каждый из бого­мольцев брал с собой несколько кирпичей и под­нимался с ними на гору. Вскоре необходимый для постройки материал был доставлен на место. Труд сотен людей был вложен в этот храм. В Средние века, когда в Грузии строились церкви и часовни в горах, по склону горы двумя рядами располага­лось войско, и камни для храма передавались во­инами из руки в руку. Теперь человеку было бы немыслимо поднять такие тяжелые плиты.

Около храма преподобного Давида было клад­бище, где хоронили монахов. Затем незадолго до революции там стали хоронить «выдающихся дея­телей»: кладбище было названо пантеоном - зловещим «храмом всех богов». После революции, как бы в насмешку над святыней, около храма по­явились новые могилы революционеров - людей, бросивших вызов Богу, людей, одной из целей ко­торых было уничтожение христианства. Поджи­гателей храмов хоронили около храма, как преступников около их жертвы. Затем место прежне­го монастыря было буквально оккупировано певцами, артистами и танцорами - людьми, в боль­шинстве своем чуждыми Церкви; они не ходили в храм при жизни, а теперь их почему-то принес­ли сюда, в чужой дом. Если прочитать надписи на могилах, то покажется, что у стен храма располо­жился театр. К тому же взор верующих оскорбляет­ся изображением нагих тел на некоторых памятни­ках. В общем, люди культуры поступали с насле­дием преподобного Давида весьма некультурно.

В одном патерике повествуется о том, как бо­гатого человека похоронили недалеко от гробницы святого мученика, думая, что мученик отмо­лит его грехи. Но произошло другое: из земли ста­ли доноситься стоны, как будто несчастный мертвец кричал от боли, и сама земля колебалась, словно желая выкинуть из своих недр гроб нечестивого богача; святой гнал его с этого места. В жиз­ни святителя Гавриила, епископа Имеретинского, причисленного к лику святых*, был такой случай.

* Память святителя Гавриила (Кикодзе; +1896) совер­шается 13/26 декабря.

В собор для отпевания принесли умершего князя, человека безбожного и развратного. Епископ Гав­риил встал на паперти и, повелев положить гроб у ступени, сказал, обращаясь к покойнику: «Зачем ты пришел сюда, ведь при своей жизни ты ни разу не переступил порога храма, что тебе нужно здесь? Теперь уже поздно, ступай, откуда пришел»,- и отказался впустить гроб с покойником в храм.

Слепые люди, думая воздать честь своим та­ким же слепым кумирам, принесли их к пещере святого Давида, не понимая, что только усугубля­ют мучения этих по большей части безбожных людей, что благодать - это огонь, который жжет дерзких и недостойных. Поэтому Дух Святой, схо­дящий с Небес во время Литургии, благословля­ет только немногие могилы, а опаляет тех, кто ле­жит на том месте, где несколько веков назад почи­вали кости подвижников. Лучше было бы для этих людей устроить кладбище подальше от святыни. Пусть их гробницы будут окружены заботой и памятью их учеников и почитателей; если они имеют заслуги перед народом, пусть будет им ока­зана гражданская честь, но в самом погребении их около храма звучат какие-то лживые ноты.

Храм никогда не ограничивался одними сте­нами. Ему принадлежала земля и площадь вокруг того, что называлось двором храма. По церковным правилам то, что когда-либо принадлежало церкви, не может быть отнято у нее, в противном случае это будет продолжающимся насилием, преступлени­ем. Монастырь, построенный грузинскими царями, должен быть возобновлен.

Преподобный Давид вместе с мучеником Або* считается покровителем Тбилиси. Мтацминда не только связана с историей Тбилиси, с ее минув­шими веками; почитание храма и пещеры преподобного Давида - это благословение столицы Кав­каза, это ее защита в грядущих испытаниях.

* Святой Або, мученик Тбилисский (у790) - юноша-мусульманин, переселившийся из Багдада в Картли и при­нявший христианство. Он не пошел на уговоры мусульман вернуться в ислам, был заключен арабами в темницу и каз­нен через усекновение главы. Тело святого было сожжено, а прах брошен в реку Мтквари (Куру). Память его совершает­ся 8/21 января.

На западе от Иерусалима возвышалась гора Сион, что значит «сторожевая башня». Сколько вдохновенных слов посвятил Сиону псалмопевец Давид! Его сердце трепетало, как струны псалти­ри, от одного слова - «Сион». Мтацминда, подоб­но Сиону, стоит, как крепостная стена, на западе Тбилиси. Запад - символ мрака и области тем­ных сил. Как духовная стена, защищают город от невидимых врагов молитвы преподобного Дави­да и святых, подвизавшихся на этой горе.

ЗАЛОГ ВЕЧНОЙ РАДОСТИ

Одним из первых храмов, которые я начал по­сещать в своей юности, был храм Святой Трои­цы, расположенный в центре Тбилиси, в неболь­шом переулке между главными магистралями. Этот тихий уголок казался островком между дву­мя потоками реки. Я слышал, что Троицкий храм был построен в конце XVIII столетия во времена последних грузинских царей. Ктитором и строи­телем его был грузинский дворянин по имени Петр, служивший в войсках царя Ираклия. Он нес тяжелую пограничную службу, состоявшую из не­прерывного ряда сражений и стычек. Особенную опасность в то время представляли набеги лезгин. По ночам, маленькими группами, по горным тро­пам лезгины незаметно проникали в Грузию, как вода просачивается через щели, собирались в услов­ленном месте и нападали на мирных жителей, за­хватывали их в плен и продавали на невольничь­их рынках. «Перевалочным пунктом» служил Ахалцихский пашалык, которым управлял намест­ник турецкого султана - паша, похожий на рим­ского прокуратора. Оттуда пленников переправ­ляли в Стамбул, Багдад и другие города Востока. Лезгины выслеживали земледельцев, работающих в поле купцов, везущих товары, путников, идущих одного села в другое. Часто несколько банд, соединившись друг с другом в большой отряд, окружали деревни, грабили их, а жителей уводи­ли как свою добычу. Если раньше кавказские горы были похожи на крепостные стены, защищавшие Грузию от хазар и скифов, то теперь они казались черной грозовой тучей, нависшей над Грузией, или страной, где обитают драконы. Когда-то дремучие леса, окружавшие Тбилиси, делали город похожим на цветущий оазис или на огромную чашу из изум­руда, а затем сами грузинские цари приказали вырубить и выкорчевать леса, чтобы в них не мог­ли прятаться шайки разбойников, ночами нападав­ших на окраины города. Пограничные отряды представляли собой передовые ряды войска на поле боя, только там не было ни линии фронта, ни объявления о начале сражений. В каждую минуту дня и ночи мог послышаться сигнал о приближе­нии врага, и они принимали на себя первые уда­ры. Эти люди были похожи на живую стену, кото­рая защищала Грузию. Часто приходилось им ус­тремляться по следам врагов, чтобы настигнуть похитителей и отбить у них пленников.

Строитель Троицкого храма написал в завеща­нии, что во время боев он убил своей рукой более ста человек, и хотя он исполнял свой долг, но про­лил много человеческой крови и решил постро­ить на свои средства храм, в котором молились бы о нем и о его детях.

Храм Святой Троицы был небольшой, но свет­лый и какой-то уютный. Там образовался свой приход, вроде общины. Это было во время гоне­ний, когда с христианством боролись ложью, клеветой и скрытыми преследованиями. Тех, кто по­сещал храм, исключали из высших учебных заведений, снимали с работы, для них был закрыт путь к продвижению по службе. И в то же время эти преследования и психологический террор были как бы фильтром для Церкви - фильтром, который отсеивал ложных христиан, тех, кто не решал­ся и не мог пройти через огонь испытаний. Прихо­жан в храмах было мало, но они любили друг дру­га, как члены одной семьи; они чувствовали себя духовно родными - так сближаются люди, плы­вущие на одном корабле во время бури. Тогда было трудно найти Евангелие или молитвослов. Мно­гие переписывали эти священные книги от руки. Приобрести Библию считалось великим счастьем. Я помню, как один человек принес в церковь не­сколько исписанных тетрадей и подарил их мне. Это были четыре Евангелия, переписанные на гру­зинском языке; Евангелие от Иоанна осталось не­законченным. Этот человек рассказал мне, что его жена болела неизлечимым недугом - у нее был рак. Тяжело страдая, она переписывала Евангелия и в этом находила утешение и радость. Она уми­рала спокойно, с молитвой. Смерть прервала ее труд, и последние главы Евангелия от Иоанна ос­тались недописанными. Это были тяжелые годы, но все-таки я вспоминаю о них как о чем-то доро­гом и светлом.

Я помню то время, когда к древним монасты­рям вели чуть заметные тропинки, поросшие травой; когда святыни, омытые молитвенными сле­зами и кровью мучеников, не выставлялись напо­каз полуголым туристам; когда святыни Грузии были похожи на целомудренную девушку в бедном одеянии, которая скрывает свое лицо от мира.

Я помню развалины древних церквей, точно спря­танных среди гор, где само безмолвие кажется про­низанным молитвами тех, кто жил и умер на этом месте. Эти священные камни в пустыне дороже, чем украшения из золота и парчи.

Настоятелем Свято-Троицкого храма был про­тоиерей Мелхиседек Хелидзе, отличавшийся про­поведническим даром. В прошлом он окончил Казанскую Духовную Академию, но не принял сана, а работал учителем в Кутаиси. В 40-х годах его сняли с работы, потому что он отказывался участвовать в обязательной в то время антирели­гиозной пропаганде. Он вспоминал, как его вызвали в райком и сказали: «Мелхи, ты владеешь словом и пером, мы уважаем тебя, но ходят слухи, что ты веришь в Бога, поэтому ты должен высту­пить в печати с разоблачением религии, чтобы ре­абилитировать себя, иначе мы не сможем работать вместе». Хелидзе ответил: «Сколько времени вы мучили меня и себя, стесняясь прямо сказать об этом! Что плохого мне сделал Бог, чтобы мне бо­роться с Ним? И как мне бороться? - Взять ка­мень и бросить в небо? Я не Дон Кихот, чтобы со­вершать такие поступки».

Скоро Хелидзе получил приказ об увольнении без права работать в системе образования. Он не­однократно пытался найти какую-нибудь работу, чтобы содержать свою семью. Ему отказывали под различными предлогами, или, если и принимали куда-нибудь на службу, то через несколько недель без всякой причины увольняли, как будто он по­лучил «волчий билет». Казалось, что чугунный каток катился за ним повсюду по пятам, чтобы настигнуть и раздавить его. Он остался без средств к существованию. Брат, занимавший высокий пост, отказался видеть его. От истощения умер его мало­летний ребенок; жена заболела туберкулезом и вско­ре тоже скончалась. Уже после войны, в 40-х годах, Католикос-Патриарх Калистрат предложил ему принять священный сан.

Когда он говорил проповедь, в храме стояла тишина, люди слушали, затаив дыхание. Он проповедовал на грузинском и русском языках. Хотя его проповеди по своему уровню предназначались для академической среды, их понимал и простой народ. Тогда я убедился в том, что высокое слово одинаково трогает сердца людей независимо от их образования, так как чувство красоты присуще самой человеческой душе.

Впоследствии, когда протоиерей Мелхиседек был настоятелем Бодбийского храма святого Георгия, я некоторое время служил там вторым свя­щенником. Однажды к отцу Мелхиседеку пришел знакомый ему человек, вернее, его привели к нему, так как этот человек был почти слепым. В свое время он работал начальником кутаисской мили­ции и преследовал Хелидзе и его семью. Он с ка­кой-то фанатической злобой относился к религии. В 50-х годах его сняли за должностное преступле­ние, и он, как в свое время Хелидзе, не мог найти себе работу. Затем он устроился через Комитет охраны памятников сторожем в Зедазенском мо­настыре и развлекался тем, что поставил портрет Сталина на том месте, где раньше висела икона, и "поди, заходя в его сторожку, крестились на портрет «вождя народа», прежде чем разбирали, что висит в полутемном углу. Это смешило его; он го­ворил: «Теперь вы уже не христиане, а сталинцы». Я помню, как был в Зедазенском монастыре со своим крестным отцом. Он, увидев портрет генсека в рамке от иконы, вышел из комнаты, плюнул на землю и сказал: «Написано, что будет мерзость запустения в святом месте»*. Прошло время, и теперь этот человек, полуслепой старик, захотел увидеть своего «идейного врага» протоиерея Мелхиседека Хелидзе. Тот, узнав, кто перед ним, встре­тил его, как родного, обнял и пригласил к севе. Они долго о чем-то разговаривали друг с другом. Пос­ле этого гость уехал. Больше я его не видел. О бе­седе с ним протоиерей Мелхиседек не рассказал мне, вернее, он сказал уклончиво: «Мы вспомина­ли старые времена».

* См.: Дан.9,27; 11,31; Мф.24,15; Мк.13,14.

Одно время в Троицком храме продавала све­чи монахиня Евфимия, родственница митрополи­та Романоза (Петриашвили). У этой монахини был тяжелый недуг: она родилась горбатой. Когда она сидела за свечным столом, то казалось, что горб ее поднят выше головы; когда ей надо было пройти от притвора до алтаря, чтобы вызвать свя­щенника, она шла сгорбившись, сильно прихрамы­вая; казалось, что она идет не по ровному иолу, а поднимается по крутому склону горы, не зная, на что опереться, когда из-под ног вырываются кам­ни и осыпается щебень. Из-за горба голова ее была всегда опущена и как бы втиснута между плеч. Человек, увидев ее, мог подумать: «Какое несчаст­ное существо, зачем ей дана жизнь, как она мо­жет примириться с такой судьбой, какую горечь она испытывает, когда видит играющих детей, ведь в детстве она была скована своим недугом, как це­пью, и отлучена болезнью от своих сверстниц; как ей должно быть тяжело, когда в церкви на нее смотрят с состраданием, смешанным с каким-то страхом?». В Евангелии написано, как ученики спросили Господа: Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? - а Господь ответил: Это для того, чтобы на нем явилась слава Божия*.

*СР.: Ип.9,1-3.

Гос­подь совершил чудо - слепорожденный прозрел. И мне казалось, что я своими глазами тоже вижу чудо: эта больная, горбатенькая монахиня была счастливой; радость сияла на ее лице, ее глаза были необычайно кроткими, как будто она, как малень­кий ребенок, не думала или забывала о своей бо­лезни. Она смотрела на человека как-то особенно доверчиво. Я в детстве слышал, что горбуны обыч­но бывают злы и коварны, как будто они мстят людям за свое уродство, но среди них есть люди, отличающиеся смирением и добротой, которую они вынесли из пламени своей болезни или нашли, как драгоценный камень, на дне чаши с горьким напитком. Я не помню, слышал ли когда-нибудь ее голос. Когда в храме никого не было, она, сидя в своем уголке, молча читала книгу, как я думаю, молитвослов или Псалтирь. Слепорожденный встретился с Господом на пороге храма. Прозрев, он поклонился Ему и громко прославил своего Спа­сителя. Монахиня Евфимия нашла Господа в храме, где она несла послушание, и было видно, что навсегда с Богом, что в сердце своем она непрес­танно молится Ему и благодарит Его.

Господь совершил чудо: Он не исцелил мона­хиню Евфимию, как сгорбленную женщину в синагоге* или слепорожденного, просящего мило­стыни на паперти храма, но Он дал ей духовную радость - озарил невидимым светом благодати, которую ощущают дух, душа и тело человека как полноту бытия и предвестницу вечной жизни.

* См.: Лк. 13, 10.

В этом не меньшее величие веры, не меньшее ми­лосердие Божие, чем если бы Он исцелил ее от мучительного недуга. Видя монахиню Евфимию, склоненную над книгой или подающую прихожа­нам свечи с едва заметной детской доверчивой улыбкой, можно было понять, почему христиане в ссылках и темницах испытывали радость, по­чему для них было высоким счастьем страдать за имя Христа.

Мир стремится к счастью. Но человек ищет его во внешнем: в богатстве, которое затем порабощает его; в телесной красоте, которая проходит, остав­ляя морщины, как шрамы времени, на лице; в высоких постах и мирской славе, которая чаще всего окружает человека завистниками и недоброжела­телями, как будто он идет по дороге, где под кам­нями прячутся змеи. Короче говоря, человек ищет счастья в этой жизни, но она постепенно тает, как горящая свеча, а душа остается пустой, если не считать горечи и разочарований. А эта монахиня, сидящая в уголке храма, имела то, что потеряно миром,- залог вечной радости в своей душе и див­ную красоту мистического света, будто луч света, просиявшего на Фаворе, прошел сквозь века и, найдя ее сердце, опочил там.

Что было бы с ней, если бы не христианская ве­ра? - Она была бы изгоем этого мира; даже родные стыдились бы показать ее своим друзьям. У многих народов рождение горбатого ребенка считалось проклятием. Некоторые матери говорят: «Если бы я знала, что у меня родится такой урод, то убила бы его еще во чреве». Даже наука и искусство не могли бы дать счастье такому человеку; в лучшем случае, учение и работа могли бы быть только от­душиной в ее мрачной жизни. Люди оглядывают­ся на горбуна на улице не только из любопытства, но с тайной тревогой: «Неужели и я мог бы родиться таким?». Обычно пораженные этим неду­гом становятся угрюмыми и озлобленными на всех. Только вера может совершить чудо. И чело­век, на которого смотрят с какой-то унизительной жалостью, в душе своей знает, что он счастливее тех, кто кружится в вихре этого мира. Я чувство­вал, что монахиня Евфимия не променяла бы свою судьбу ни на какую другую.

Во время Второго Пришествия Христа на зем­лю будет общее воскресение мертвых; тогда человек воскреснет с телом, подобным его душе, тогда тела грешников будут уродливыми, как грехи, ко­торые они совершили при жизни, а тела спасен­ных будут иметь ангелоподобный облик.

Православие - это религия богоуподобления; - мистическая жизнь - стяжание Духа Святого;

внутреннее утверждение - это интуитивное проникновение в духовный мир и таинственная

встреча дущи с Богом; ее внешнее удостоверение - люди, стяжавшие благодать, которые источают из

невидимый и в то же время явный свет.

Прошло двадцать лет. Я служил в епархии, ар­хиереем которой был митрополит Романоз (Петриашвили). Он был очень доступен и прост в обра­щении и часто рассказывал о своей жизни. Я как-то спросил его, каких подвижников он видел на своем долгом жизненном пути,- ведь до револю­ции в Грузии было много монастырей и скитов. Он ответил: «Подвижники около нас. Ты помнишь в Троицком храме свечницу, монахиню Евфимию, мою племянницу? У нее была ангельская душа». Он сказал это с таким чувством, словно говорил не об убогой монахине, скованной болезнью, а о геро­ине, которую дала миру его семья.

МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ОЛЬГИ

В 50-х годах, после рукоположения в сан иеро­монаха, я был направлен священником в Ольгинский монастырь, который в то время офици­ально назывался Ольгинским поселком, а его цер­ковь была зарегистрирована как приходской храм. Монастырь располагался на уступе горы, возвы­шающейся над Мцхета с западной стороны. К нему вела узкая дорога, проходившая между скалой и обрывом в глубокий овраг, местами сужавшаяся до тропинки, на которой трудно было разойтись двум путникам. Зимой, когда дорогу засыпал снег, путь в монастырь становился опасным; обитель делалась похожей на горное селение, отрезанное от мира. По этой дороге монахини, жившие в монастыре (а среди них большинство составляли престарелые инокини), носили не только прови­зию, но и уголь, которым отапливали свои келий, а также кирпичи и цемент для ремонта.

Необычайна история этого монастыря. Б на­чале XX века мимо Мцхета проводили железную дорогу, которая должна была пройти через всю территорию Грузии - от Тбилиси до Черноморского побережья. Работами руководил опытный инженер; ему в награду власти выделили поросший густым лесом земельный участок на склоне горы, и он собирался построить там себе дачу.

Однажды, осматривая участок, инженер увидел большой металлический крест, скрытый среди деревьев и кустарника. Он решил выкопать крест, тем более что именно на этом месте думал выстроить дом. Рабочие начали рыть землю, и тут об­наружилось, что крест венчает собой купол церкви, засыпанной и как бы погребенной под землей.

Раскопки продолжались, и через несколько недель на маленькой поляне между скалой и обрывом собравшиеся жители Мцхета увидели не­большой храм, который сохранился почти без повреждений, даже двери были закрыты на засов. Кто обитал здесь, когда в храме последний раз слу­жилась Литургия, что заставило людей уйти от­сюда - оставалось тайной. В храме обнаружили небольшую икону Божией Матери, изображенной с непокрытой головой,- очевидно, очень древне­го письма. Говорят, что в пустынях есть города, погребенные в песках: жители покинули их, не выдержав борьбы с волнами песчаного моря. Так и эта церковь казалась сторожевой башней, погребенной бурями веков, но вновь выступившей в свой дозор над древней столицей Грузии.

Позднее были обнаружены свидетельства, что напротив Мцхета, на правом берегу Куры синайские монахи основали когда-то скит во имя свя­той великомученицы Екатерины. Надо сказать, что на Синае проживало много монахов-грузин как в Великой Лавре, построенной императором Юстинианом, так и в скитах и пещерных келиях, расположенных вблизи того места, где Господь вручил скрижали с десятью заповедями пророку Моисею.

Слово «синай» значит пустыня; там внимал пророк Моисей Божественному гласу, там в грозе и буре, в ослепительном блеске молний Господь явил Свое присутствие израильскому народу. Синай, как и египетские пустыни, был колыбелью монашества. Здесь еще до Рождества Христова се­лились ветхозаветные аскеты - ферапевты, прово­дившие жизнь во внутренней молитве и пении псалмов. Синай являлся одним из центров грузин­ской монашеской диаспоры еще задолго до того, как на берегу Афона возвысился, словно величествен­ный замок, Иверский монастырь. На Синае образовалась целая школа грузинских каллиграфов, пе­реписывавших книги Священного Писания и свя­тых отцов. Дошедшие до нас фолианты поражают изяществом письма: каждая страница представля­ет собой как бы картину, а миниатюры этих руко­писей по их совершенству можно сравнить с луч­шими произведениями византийского искусства. Синай - место снисхождения Божества; затем он стал местом восхождения человека к Богу. Си­най и Хорив представляли собой поселения мо­нахов. Здесь преподобный Иоанн Лествичник на основе синайских монашеских преданий составил свою бессмертную книгу «Кибе» - «Лествицу», которая для многих монахов являлась второй кни­гой после Священного Писания.

Скит в Мцхетских горах - это не только живое свидетельство духовной связи грузинского и синайского монашества, это как бы часть Синая, перенесенная в Грузию, и сам храм, построенный синай­скими монахами,- образ Неопалимой Купины, которая, воплотившись в камне, горит не сгорая...

Работы по строительству железной дороги око­ло Мцхета проходили успешно. Оставалось окон­чить тоннель в горе, который начали прорывать с двух сторон. Все расчеты были многократно про­верены, было даже высчитано время, когда два от­ряда землекопов встретятся друг с другом. Эту встречу под землей хотели отметить как праздник. Но назначенное время прошло, а стыковки все не было. У инженера появилось опасение, что он до­пустил ошибку исправить которую уже невозмож­но. Проходили минуты за минутами, казавшиеся для всех часами. И вот инженер выхватил револь­вер, приставил дуло к виску и спустил курок преж­де, чем кто-либо успел помешать ему, а через пят­надцать минут упала последняя преграда, разде­лявшая как стена землекопов. Расчет оказался совершенно правильным, только из-за твердого грунта замедлился ход работы. Это была победа, но уже посмертная, победа, не отмеченная ни праздником, ни торжеством.

Особенно потрясла эта смерть жену покойно­го, Ольгу, и она решила построить на оставшемся ей участке женский монастырь - корпус и не­сколько домов около вырытого из земли храма (вскоре невдалеке были обнаружены руины и еще одного храма - большего размера). И Ольга действительно посвятила свою жизнь созданию жен­ской обители. Она приняла монашество, а когда монастырь был построен, храм приведен в поря­док и освящен, ее избрали первой игумегшей. Она пережила революцию, годы голода и гонений. Ее погребли в храме, освященном во имя великой равноапостольной княгини Ольги. Главной святы ней его является икона Божией Матери, найден­ная при раскопках, которая почитается здесь как чудотворная. Около нее происходили знамения, Так, накануне революции, по рассказам старых монахинь, перед образом сама собой загорелась лампада, как бы в знак ободрения, чтобы предсто­ящие бури не угасили пламя веры в сердцах населъниц обители.

Игумения Ольга, несмотря на знатное проис­хождение и светскую образованность, отличалась, по словам знавших ее монахинь, детской просто­той и даже немного юродствовала, уподобляясь простушке. Она старалась посещать все церков­ные службы, но или так и не выучила церковного устава, или нарочно показывала, будто не знает его. Когда на клиросе спрашивали: «Что благословите читать, матушка?» - то она, указывая на кни­гу, отвечала: «Читайте от сих до сих». До револю­ции мать Ольгу посещали важные чиновники и генералы, считавшие своим долгом утешить ее, но видели в ней не скорбящую вдову, а монахиню, сияющую внутренней духовной радостью и любовью, и, возвратившись, говорили, что скорее она утешила их, чем они ее. По кончине схиигумении Ольги могила ее стала как бы местом ее незримо­го присутствия. В искушениях и горестях насту­пившего страшного времени монахини часто пла­кали у могилы своей игумений, прося ее молитв. Сюда приходили те, кто знал мать Ольгу при жизни приходили, как и прежде, не одни, а со своими постоянными спутниками - скорбями, и уходили облегченными, словно часть скорбен остава­лась у ее могилы.

В 20-х годах XX столетия был закрыт и раз­граблен женский Мамкодский монастырь во имя святого великомученика Георгия*.

* Свято-Георгиевский общежительный монастырь близ деревни Мамкода, недалеко от Тбилиси; учрежден в 1903 го­ду на основе Георгиевского скита, приписанного к Бодбийскому женскому монастырю.

Монахини ока­зались бесприютными странницами в этом чуж­дом для них, страшном мире. Даже родные боя­лись принять монаха в свой дом и дать ему приют в наступившее кровавое время. Люди были совер­шенно бесправны. Злодеяния террористов минув­ших веков казались детской игрой перед террором государственной машины. По малейшему подозре­нию людей арестовывали, и редко кто возвращал­ся назад. Большинство бесследно исчезало в лаге­рях или общих могилах.
Монастырь святой Ольги
Монастырь святой Ольги

Над изгнанными монахами осуществлялся негласный, но постоянный надзор, чтобы выявить людей, сочувствующих им. Поэтому перед таки­ми изгнанниками часто даже родные брат или сестра захлопывали двери своего дома. Неизвестно, где им было лучше: в ссылке или в миру. Атеистическая власть поставила священников и монахов в положение прокаженных, к которым нельзя было приблизиться без опасности для жизни. Любое уголовное преступление прощалось скорее, чем вера в Бога. Человек мог дружить с бандита­ми, проводить время с ворами без всяких нежела­тельных для себя последствий, но, решившись принять в своем доме священника или монаха, он рисковал лишиться работы и куска хлеба. И уж во всяком случае, имя его было бы занесено в чер­ный список «неблагонадежных», который имелся в спецотделах всех учреждений, организаций и ин­ститутов. На каждом производстве был кабинет, где сотрудники занимались обработкой материа­лов слежки за каждым служащим и рабочим. Куда бы человек ни поступал или ни переезжал, эти ма­териалы следовали за ним - из спецотдела в спец­отдел.

И все же находились люди, которые прояв­ляли христианское мужество и делились чем могли с теми, кто был приговорен к уничтоже­нию этой видимой и невидимой властью. Своего апофеоза гонения на верующих достигли в 36-37-м годах. Затем их интенсивность, казалось, несколько уменьшилась, но лишь по одной при­чине: уже некого было уничтожать. Однако и тогда каким-то чудом еще оставались небольшие эощины монахов, как после жатвы остаются еще колосья на поле. В числе таких общин были и Цхетская Ольгинская обитель, и Самтаврский онастырь святой равноапостольной Нины.

Монахинь из них то изгоняли, то разрешали им воз­вратиться снова.

Несколько сестер из Мамкодского монастыря поселились в Ольгинском монастыре, где их приняла схиигумения Ольга. Среди них находилась монахиня Ангелина (Кудимова), которую родите­ли привели в обитель еще одиннадцатилетним ре­бенком (не могу сказать, по какой причине). Она так и осталась там жить, а достигнув необходимо­го для монашества возраста, приняла постриг. Впоследствии она стала игуменией Ольгинского монастыря и много сделала для его восстановле­ния в послевоенные годы. Можно сказать, что вся ее жизнь прошла за оградой двух монастырей: Мамкодского монастыря святого Победоносца Георгия и затем Мцхетского монастыря святой равноапостольной княгини Ольги. Она пережила страшное время гонений, и поэтому я дерзну ска­зать, что семьдесят лет ее монашества, может быть, будут зачтены как семь столетий подвижнических трудов.

Слева направо: архимандрит Парфепий (Апциаури), игумения Ангелина (Кудимова), иеромонах Рафаил (Карелин)
Слева направо: архимандрит Парфепий (Апциаури), игумения Ангелина (Кудимова), иеромонах Рафаил (Карелин)

Когда меня рукоположили во иеромонахи, то отправили в Ольгинский монастырь для изучения церковного устава и практического богослужения. (В те годы в Грузии еще не были открыты семина­рии, и подготовка священников проходила в са­мом храме.) Встретившая меня здесь игумения во все время моего пребывания в обители относилась ко мне с материнской любовью и заботой. Жаль, что понять и оценить подобное отношение удает­ся порой лишь по прошествии многих лет...

В молодости мать Ангелина была уставщицей на клиросе и прекрасно знала богослужебный устав - эту сложнейшую науку о порядке и соедине­нии храмовых служб, сочетание которых постоянно меняется. Она часто стояла не на игуменском песте, а на клиросе вместе с певчими перед раскрытыми книгами и, как помню, казалась мне лоцманом, который проводит корабль между камнями и скалами, уверенным взглядом определяя путь. В первое время она не только подсказывала мне, какие молитвы следует читать и какие священно­действия нужно производить, но нередко во время каждения водила меня по храму за руку и показы­вала, перед какой иконой надо остановиться, как произвести каждение и тому подобное. Известно, что даже священники, уже окончившие семинарию и академию и изучившие литургику, приступая вна­чале к самостоятельному служению, часто теряют­ся. Но с матушкой я чувствовал себя, как путник с надежным проводником в лесу или в горах.

Мать-игумения неизменно присутствовала на всех храмовых службах, кроме немногих случаев, когда она уезжала из монастыря по делам. Эти службы были продолжительны, никаких сокращений не допускалось; на повечерии вычитывались положенные каноны, после Литургии или обедницы читались два акафиста. Акафисты читали мо­нахини по очереди; если кто-либо отсутствовал по болезни или находился на послушании, то акафист читала сама игумения.

В послевоенное время идеологи атеизма изме­нили свои методы: кровавые гонения, геноцид по отношению к верующим сменились более осторож­ными (хотя и не менее коварными) способами борьбы. Внешнее ослабление притеснений способство­вало посещению монастырей паломниками.

Среди местного населения мать Ангелина пользовалась уважением. Она обладала каким-то особенным даром говорить с собеседником на его языке, будь то ученый, простой крестьянин или рабочий. Во время войны в монастырский корпус вселили несколько курдских семей. Матушка сумела завоевать уважение и у этих людей, язычни­ков-солнцепоклонников, и они, вопреки намерени­ям властей, которые специально поселили их в мо­настыре, не только не обижали монахинь, но и выказывали матушке-игумений всяческое почте­ние и даже целовали ей руку, как своим шейхам. Но все-таки это соседство было для монахинь тя­желым испытанием, поскольку шум и детский плач не могли не мешать их безмолвию и молитве.

После войны мать-игумения получила тайное пожертвование для того, чтобы иметь возможность предоставить курдам площадь для жилья в другом месте. Те, видимо, понимали неуместность своего пребывания в женской обители и потому согласились оставить монастырь. Получив для покупки жилища нужную сумму, они выехали из обители; при этом некоторые из них - женщины, тайно принявшие Крещение,- прощаясь с игуменией, плакали, как бы расставаясь со своей род­ной матерью.

Благочинным Ольгинского монастыря в то время был архимандрит Зиновий (Мажуга), впоследствии митрополит Тетрицкаройский, подвиж­ник и делатель Иисусовой молитвы. Ежегодно перед Великим постом на Масленой неделе в Ольгинский монастырь приходил Католикос-Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе). Часто обитель посе­щал и митрополит, будущий Католикос-Патриарх, Ефрем (Сидамонидзе), племянник другого Католикоса-Патриарха Леонида (Окропиридзе) 8, который умер в 1921 году, через два года после своей интронизации при загадочных обстоятельствах (некоторые подозревали, что смерть его была на­сильственной). С митрополитом Ефремом игуме-нию Ангелину связывали десятилетия духовной дружбы и взаимопомощи. Владыка беседовал с сестрами обители. В годы гонений ему пришлось пережить все тяготы скитаний и ужасы лагерей. Он рассказывал сестрам о своей жизни, а когда видел кого-либо из них печальной или унылой, то старался ободрить шуткой.

В конце жизни игумения Ангелина тяжело за­болела. Ее разбил паралич, она уже не могла ходить, но ее на коляске возили в храм, где она слу­шала службу. Дал ей схиму, а затем похоронил ее Католикос-Патриарх Ефрем. Могила игумений Ангелины находится у западной стены храма.


Собор Светицховели

Ольгинский монастырь расположен между гор, и большую часть года он скрыт от солнечных лу­чей. Человеку, попадающему туда, кажется, что он - в ущелье, где царят тишина и полумрак. Вни­зу, под монастырем, струится источник чистой гор­ной воды; чудный вид на город открывается с пло­щадки горы. С запада Мцхета окаймляет река под названием Мтквари (а у греческих историков - Кура,- возможно, от слова «кир», то есть «господ­ствующий»,- самая большая река в Грузии). Ее мутные волны похожи на старое потемневшее се­ребро. С юго-востока, как пограничная полоса, отделяет Мцхета от горного хребта стремительный поток горной реки Арагви, воды которой прозрач­ны и чисты, как стекло. Здесь, на месте слияния двух рек, произошло Крещение Грузии. Недалеко от берега Куры высится, как утес, собор Животво­рящего Столпа - Светицховели. Там находится величайшая святыня Грузии - Хитон Господень, благодаря чему Мцхета с давних времен называется вторым Иерусалимом. К северу от Светицли, как его младший брат, стоит другой храм, называемый Самтавро - «княжеский». На этом месте поселилась святая Нина; там, где была ее убогая хижина, построена часовня. Мцхета – древняя столица Грузии, которую основал, по преданию, Мцхетос, внук родоначальника кавказских наро­дов Таргамоса. «Мцхета» означает также помаза­ние елеем, то есть милость Божию. В духовном плане Мцхета и по сей день остается столицей Иверии, а ее собор Светицховели - троном Бо­жества.

На востоке от Мцхета на вершине горы пост­роена церковь, называемая Джвари (Крест), где хранился сделанный из мироточивого кедра* крест, в который была вложена частица от Голгофского Креста. Во многих псалмах воспета святым царем Давидом гора Сион. «Сион» - значит «стороже­вая башня».

* Здесь необходимо напомнить древнее предание о при­несении в Грузию Хитона Господня. Первой по времени свя­той Грузинской Церкви почитается блаженная Сидония, мцхетская иудейка, сестра раввина Элиоза. Она никогда не видела Христа, но, услышав о Нем, поверила в Него как в Спасителя мира. Когда ее брат отправлялся с паломниками в Иерусалим (это было в год казни Спасителя), она просила его привезти ей в благословение какую-нибудь вещь, принадлежащую Христу. Элиоз выполнил просьбу сестры. Он находился у Голгофы при распятии Спасителя, купил Его Хитон у одного из воинов и привез это сокровище в Мцхета. Услышав от брата о крестных страданиях Христа, Сидония, прижав Его Хитон к груди, пала мертвой. Никакая сила не могла уже разжать рук девушки. Ее так и погребли с Хито­ном на груди. Впоследствии на месте погребения Сидонии вырос кедр, покрывавший ее могилу своими корнями. Боль­ные птицы прилетали к кедру, клевали его хвою и улетали здоровыми; приходили к нему в поисках исцеления и дикие звери. При этом из кедра, по древним свидетельствам, исто­чалось чудесное миро. Позднее верхняя часть дерева была спилена, и из нее изготовили несколько крестов. А основа­ние сохранилось; именно за ним утвердилось название «Жи­вотворящий Столп». И когда на могиле Сидонии был вы­строен собор Светицховели, то Столп оказался внутри него, как бы в неком ковчеге.

Когда-то на вершине Сиона стояла башня, с которой воины, охраняющие город, на­блюдали за окрестностями: не приближаются ли к Иерусалиму вражеские отряды, чтобы внезапно напасть на него. Так и Джвари похож на стороже­вую башню, охраняющую Мцхета. Иногда он ка­жется короной, венчающей главу горы, иногда - рукой, поднятой над Мцхета для благословения. Есть предание, что в древности между Джвари и Светицховели была протянута лестница в виде цепи, по которой, как по мосту над бездной, бого­мольцы и монахи могли подниматься из Мцхета к Джвари и спускаться обратно. Но кто ступал на эту лестницу без покаяния в грехах или шел без молитвы, погруженный в суетные мысли, тот сры­вался и падал вниз. С каждым годом все меньше людей могло проходить по этому воздушному пути, а затем под тяжестью человеческих грехов разорвалась сама цепь.

Мцхета, окруженная горами, отливающими зелеными, синими и желтыми красками, похожа на чашу из разноцветного хрусталя. Кажется, что Светицховели - это каменная грудь Грузии, в которой бьется ее живое сердце.

С уступа скалы невдалеке от Ольгинского мо­настыря можно было часами любоваться этим свя­тым городом. Да, уже нет царских дворцов, мно­гие храмы лежат в развалинах, место древних хи­жин и княжеских замков заняли другие строения, а улицы, выложенные плитами, покрыл асфальт и сковал цемент. Но это - только саркофаг, скрывший от взоров людей облик древней Мцхета. Благодать ее святынь нельзя уничтожить: ее земля так же свята, как в прежние века, и от Светицховели, подобно подземным водам, струится благодать Божия во все концы Грузии.

Прежде я очень любил время сумерек, когда в небе одна за другой вспыхивают звезды и вместе с ними зажигаются огни в городе, как звезды, упавшие на землю, или как небесные огни, отражающие­ся в озере. Силуэты гор становятся все темнее, и в этот час словно прерывается протяженность ве­ков; время как бы обращается вспять, и передо мной - Мцхета, где дева Нина молится в своей хижине о просвещении Грузии, где строят храмы святые цари, куда люди со всех концов страны идут на поклонение Хитону Господню.


Святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии

Из-за гор восходит луна, как ночное солнце, и озаряет своим голубоватым светом вершины скал. Кажется, что она черпает из звездного моря струи серебра и выплескивает их на землю. Луна скрывается за горизонтом, и снова надо всем опускает­ся таинственный полог мглы. Слышатся негром­кие удары в било, призывающие монахинь на ноч­ную молитву. В своих темных одеяниях они быстро и бесшумно, как тени, одна за другой идут в храм.

Наступает время рассвета. Желтая полоса про­резает восток, точно в крепости ночи сделан про­лом, и первые лучи, как войско, врываются внутрь ее. Падают стены этой крепости; огненные лучи зари охватывают небосвод, вырывают у ночи со­бор Светицховели, и он, как царский дворец, вы­сится над Мцхета в своей дивной красоте.

В Иерусалиме, в храме Воскресения, очерчен круг с надписью: «Центр земли». Здесь происходили самые важные события в истории челове­чества, а точнее, в истории всего космоса. Подоб­но сему и место, где лежит Хитон Господень,- это основание, на котором, образно говоря, стоит вся Грузия. Отсюда началась христианская Иверия, здесь она черпала силы, которые сохранили ее в бурях истории, когда царства и народы гибли и тонули, как обломки кораблей. Животворящий Столп - это невидимая рука, которая держит Гру­зию, как рука матери держит ребенка.

Восходит солнце - словно написанная кем-то картина засияла вдруг всеми красками палитры. Горы становятся похожими на синие, голубые и оранжевые цветы. Но второе солнце, которое льет свой свет из земли,- это Хитон Господень, а вто­рое небо над Мцхета - собор Светицховели.

НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

Рассказывала мне некогда игумения Ольгинского монастыря Ангелина: «После револю­ции настали трудные времена, мы переживали и голод, и холод. Иногда в обители не было даже хлеба, но в этих испытаниях Господь не оставлял нас, а в самые тяжелые годы нередко оказывал нам помощь через людей, от которых мы никак не мог­ли ожидать ее. В обители мы чувствовали себя под покровом Божией Матери. Есть икона Ее, имену­емая "Нечаянная Радость", и когда казалось, уже нет выхода и нет помощников в нашей беде, Божия Матерь нежданно являла нам Свою помощь. И так нам было понятно и близко сердцу имя Ца­рицы Небесной - Нечаянная Радость!

Мы также молились святителю Николаю Чу­дотворцу и каждый день либо в храме, либо в своей келий кто-нибудь из монахинь читал ему ака­фист. У нас были благодетели в Тбилиси. Иногда они собирали для нас продукты или деньги и ос­тавляли их в Александре-Невском храме, в при­творе, где продаются свечи. Однажды в обители не осталось ни куска хлеба. Мы только выпили кипяток с какими-то крошками от сухарей и ре­шили поехать в Тбилиси, чтобы привезти в оби-ель, что нам подадут наши благодетели. Мы пришли по обычаю в храм, но в этот день не увидели никого из знакомых нам людей. Сидели мы там вечерней службы. Когда началась вечерня, я и другая монахиня, по имени Валентина, стали го­рячо молиться святителю Николаю, чтобы он сам накормил нас. В Александре-Невском храме недалеко от входа, на колонне слева, есть образ святителя Николая, который многие почитают как Чудотворный. Мы всю службу молились и плакали перед ним, как сироты, оставшиеся без родительского крова на улице. Кончилась служба, но мы не хотели уходить из храма. Мы чувствовали, что святитель Николай поможет нам. Но никого нe было. Пришло время закрывать церковь на ночь, и мы со слезами вышли из храма.

"Должно быть, святитель Николай не услышал нас за наши грехи",- подумали мы. Ничего не оставалось нам делать, как пойти на вокзал и ждать поезд, направляющийся в Мцхета. В то время монахине нельзя было показываться на улице в монашеской одежде, и потому мы были одеты в простые мирские платья и даже нарочно повязали головы разноцветными косынками, чтобы никто не догадался, что мы монахини. Поезд запаздывал, когда мы приехали в Мцхета, то уже наступила ночь. Нам нужно было идти в обитель через лес. Мы слышали, что в окрестностях Мцхета прячутся разбойники, но делать было нечего. С молитвой, в ночной темноте, прижавшись друг к другу мы шли по лесу, и вдруг перед нами появилось несколько человек, одетых в бурки и папахи.

"Стой,- закричали они,- ни с места!". Поняли мы, что оказались в руках разбойников. "Давай деньги",- приказал один. "Мы сами нищие, у нас нет ничего",- ответили мы. "Сейчас обыщем и узнаем",- сказал этот человек. Я задрожала от страха кричать было бесполезно, да и голос пропал у меня, как будто присох к горлу. "Мы монахини,- сказала я,- отпустите нас, ради Господа".- "Врешь,- возразил этот человек,- монахи ночью не ходят. Если ты монахиня, то зачем ты не сидишь в монастыре?". Тут я разрыдалась и стала говорить, что у нас в монастыре голод, и я вышла из обители, чтобы раздобыть старым монахиням хлеб. Он выс­лушал и снова повторил: "Врешь",- видно, это был атаман - и затем приказал своим товарищам: "Дер­жите их крепко, пока я не приду".

Что могло нас ожидать? - Насилие и, может быть, смерть. Проходило время, а этот человек не возвращался; мы стояли не шелохнувшись. Наши стражи тихонько переговаривались между собой, не спуская с нас глаз. Прошел один час, другой - и вдруг появляется этот человек, как мы потом узнали,- разбойник, который наводил страх на самые власти. Он подошел к нам и вдруг протя­нул какой-то мешок и сказал: "Иди, и больше не ходи ночью".- "Как тебя зовут?" - спросили мы. Не твое дело",- ответил он. В мешке оказались лаваши, только что испеченные. Откуда он их взял ночью, мы так и не могли понять. Всю жизнь я молюсь, чтобы Господь спас душу этого человека, спас разбойника, распятого с Ним».

ЧУДО СВЯТОГО ГЕОРГИЯ

В 60-х годах я служил настоятелем в храме ве­ликомученика и Победоносца Георгия в селе Илори. Это был незабвенный период моей жизни. Здесь я осознал или, вернее, ощутил внутренним чувством святого Георгия как своего небесного по­кровителя. И все последующие события моей жиз­ни связаны с именем Георгия Победоносца.

Этот храм пользовался особым почитанием в Западной Грузии. Мегрельский князь Леван II* после своих многочисленных военных походов де­лал пожертвования храму святого Георгия.

* Князь Леван II Дадиани (1591-1657).

По опи­санию путешественников, двери его раньше были сделаны из золотых листов и украшены коваными изображениями. В храме сохранились четыре ста­ринные иконы из серебра: образ святых Арханге­лов Михаила и Гавриила, украшенный большим драгоценным камнем, и три образа святого вели­комученика Георгия Победоносца. На двух из них была надпись, свидетельствующая о том, что они подарены князем Леваном после походов на абхаз­ского мтавара (князя). Третья икона святого Геор­гия была повреждена. Она была свидетелем чуда, о котором до сих пор вспоминают жители Илори.
Храм святого великомученика Георгия Победоносца в Илори

Храм святого великомученика Георгия Победоносца в Илори

Однажды мы сидели в сторожке Илорского хра­ма у горящего бухара (камина), прислушиваясь к тихому треску дров. Молчание прервал сторож по имени Джуга. Он начал рассказывать: «Я по­мню чудо, которое совершил святой Георгий. Все село было свидетелем этого удивительного события. После революции Илорский храм несколько раз пытались ограбить. Мы решили поочередно охранять церковь; каждую ночь несколько вооруженных людей оставались ночевать в церковном дворе. С наступлением темноты железные двери храма запирали на засовы с огромными замками. Их сделали специально для Илорского храма, так что ключи подобрать было почти невозможно. За исключением времени Великого поста, сюда по­стоянно приходили паломники из разных мест Грузии, особенно из Мегрелии. И вот однажды пришли незнакомые нам люди, привели с собой двух молодых коз и сказали, что завтра хотят при­нести их в жертву и останутся ночевать при храме.

Мы приняли их как гостей, ничего не подозревая, разожгли бухар, чтобы им не было холодно ночью, и указали, где спать. Но это были разбойники. Они дождались, когда стали закрывать церковь, внезап­но вынули оружие, приказали сторожам лечь на землю и унесли из храма две иконы святого Геор­гия. Затем они заперли сторожей в храме и бежа­ли. В это время один из жителей села, не замечен­ный разбойниками, спрятался на колокольне и, как только те исчезли, начал звонить в колокол. Прибежали люди и, узнав о происшедшем, стали решать, что делать, как напасть на след бандитов. Поднялся спор и шум - наш народ горячий, каж­дый настаивал на своем. Наконец старшие, посо­вещавшись, сказали: "Они не пойдут ни по дороге, ни по тропинке, зная, что мы будем преследовать их; скорее всего, они спрятались в лесу и будут сидеть там до глубокой ночи, чтобы затем в тем­ноте незаметно скрыться от преследования или засады. Разделимся на несколько отрядов и, дви­гаясь с разных сторон, будем искать их". Казалось невозможным найти людей ночью в лесу, как игол­ку в стоге сена, но мы верили, что святой Георгий поможет нам. Мы решили обойти лес с трех сто­рон и затем идти навстречу друг другу; бандиты вряд ли решились бы начать перестрелку, тем са­мым они могли выдать себя, ведь их было всего несколько человек. Но когда мы вошли в лес и еще не прошли полверсты, то увидели несколько фи­гур, Которые быстро двигались по направлению к нам. Это были наши вчерашние гости. Когда они приблизились, мы закричали, чтобы они остано­вились и не двигались с места, но они побежали от нас в чащу. Вскоре мы увидели на земле икону святого Георгия, брошенную ими, но другой ико­ны не было. Мы начали стрелять. Нам этот лес был знаком лучше, и теперь разбойники не могли уйти от нас. Они спрятались за деревьями и начали от­стреливаться. Мы кричали, чтобы они бросили оружие и сдались, но они отвечали только выст­релами. В общем, начался настоящий бой. Не­сколько бандитов были убиты, одного мы схвати­ли. Невдалеке лежала вторая икона святого Геор­гия, выкованная из серебра; мы увидели, что часть серебряной пластинки оторвана и на самой иконе - вмятины, как будто следы от ударов. Раненый рассказал, что бандиты потеряли в темноте на­правление и, вместо того чтобы идти к горам, сде­лали круг и стали возвращаться назад, в сторону Илори, где и встретились с нашим отрядом. Мы спросили: "Почему вы так поступили с иконой?". Тот ответил: "Потому что святой Георгий сбил нас с пути; когда мы бежали, то говорили: «Святой Георгий, помоги нам», а он повел нас навстречу вам. Когда мы увидели, что окружены, то реши­ли отомстить ему и начали ломать икону; но не смогли совсем разбить ее, так как началась пере­стрелка и первым выстрелом убило того, кто пер­вым ударил икону. Мы бросили ее в траву, чтобы святой Георгий не убил остальных".

Я был молод,- сказал сторож, заканчивая свой рассказ,- но хорошо помню, как иконы принесли в Илори. По дороге в храм народ стоял на коленях и благодарил святого Георгия Победоносца (сторож сказал: "Георгия Илорского") за то, что он возвратил свои иконы в Илорскую церковь».

ПУТЬ ПЕРВОСВЯТИТЕЛЯ

В сторожке Илорского храма во все времена года горел бухар. В долгие зимние ночи мож­но было часами сидеть у камина и смотреть на тре­пещущее, будто сшитое из тысяч пылающих ни­ток, пламя. Оно колыхалось и переливалось огнен­ными красками, прозрачными и сверкающими. У основания оно было бледно-голубого цвета, ко­торый слепил глаза; затем - желтого, похожего на расплавленное золото; выше - кроваво-рубинового оттенка, а на концах языки пламени переходили в багрянец с черными полосами, который на­поминал мне лепестки мака или цвет облаков при закате. Пламя казалось каким-то живым суще­ством: оно то вздымалось вверх, как зверь в прыжке, то опускалось вниз, как раненая птица; оно по­стоянно изменяло формы, очертания и оттенки. Пламя, как облака, никогда не бывает одинако­вым; оно то разгоралось, кидая отблески мерца­ющего света на стены, и эти отблески казались тенями огня, то замирало, как будто погружалось в дремоту, и в комнате наступал полумрак, то ста­новилось похожим на пасть с огненными зубами, и опять свет и тени, сменяя друг друга, чертили рисунки на стене.

Есть у огня какая-то манящая сила, которая при­ковывает к нему взоры. Во времена праотцев посред­ством огня приносились жертвы Богу. Жертвенники складывались из нетесаных камней, и внутри них разжигали огонь наподобие костра, на котором сжигалась жертва. Во дворе Иерусалимского хра­ма стоял жертвенник, называемый «пламенным львом». Ночью свет огня указывал странникам, где можно найти пищу и приют.

У камина был слышен треск дров: иногда рав­номерный и тихий, как будто убаюкивающий душу, а иногда похожий на скрип, будто горящее дерево содрогалось от боли. Над пламенем взлетали, как светлячки, искры, которые, сверкнув на мгновенье, гасли на лету. Я любил смотреть и на затухающие угли, казавшиеся огненными цвета­ми, над которыми едва светилось пламя, прозрачное, как хрусталь.

Иногда сторожа вместо дров и хвороста при­носили ствол дерева во всю длину комнаты, очищали его от веток, клали одним концом в бухар и зажигали. Этот ствол был похож на огромную све­чу, упавшую на пол; он горел в течение всей ночи медленным, ровным огнем, оставалось только по временам задвигать его в бухар.

Огонь - будто далекий, древний символ жиз­ни. Трудно сравнить его с чем-нибудь; трудно подобрать слова, чтобы описать его цвета и краски: кажется, что от сравнений потускнеет само пла­мя, так как всякое сравнение только оземлит и обесцветит его.

Почему сердце чувствует что-то манящее в ог­не? Я думаю, это не только воспоминание о минувших веках, которое сохранено в глубинах че­ловеческой души, но еще другое: огонь - эсхатологичен. У апостола Петра написано о том, что небеса и земля сгорят в огне, но не уничтожатся, а будет другое небо и другая земля*. Значит, в ог­не скрыто предвестие о будущем преображении мира.

* См.: 2 Пет.3,7,10-13.

Монах Амвросий** любил вечерами сидеть у огня в церковной сторожке и беседовать с гocтями.

** Монах Амвросий (Гвазава) последние годы своей жизни провел при Илорском храме. Он не имел священно­го сана, а нес послушание пономаря и певчего. Жил в ке­лий внутри церковной ограды, рядом с комнатой, где при­нимали гостей,- Авт.

Это место служило чем-то вроде гостиной для служащих храма и посетителей. Часто при­ходил посидеть у камина и старый священник отец Димитрий Какубава. В 30-е годы, после за­крытия храма, в котором служил отец Димитрий, он работал учителем в маленькой сельской школе, а когда снова стали открывать храмы, то Патриарх Мелхиседек послал его служить в Илори. Он рассказывал, что в 20-х годах служил в церкви неда­леко от селения Сарджи. В Сухуми прислали епископа Ефрема (Сидамонидзе), будущего Пат­риарха Грузии. Время было тревожное; большинство монастырей и храмов было закрыто. Священ­ники и епископы подвергались арестам; каждый раз, идя на службу в храм, священник не знал, вернется ли он домой или будет арестован. Арес­тованных и ссыльных священников и монахов на­рочно помещали вместе с самыми жестокими пре­ступниками, и те, для забавы, издевались над ними. Начальство знало и поощряло это, так что жизнь священника в заключении часто превра­щалась в сущий ад: приходилось терпеть не толь­ко пытки на допросах, но и избиения в камерах от воров и бандитов. Но случалось, преступники оказывались более сердечными, чем следователи и тюремная охрана.

«Я был еще раньше знаком с епископом Еф­ремом,- рассказывал отец Димитрий,- и поэто­му он, приехав в Сухумскую епархию, вызвал меня и сказал, что прежде всего хочет сам объе­хать все монастыри и приходы. Сделать это было нелегко и опасно. У старых революционеров того времени была какая-то дикая, демоническая не­нависть к Церкви. Для них священник был вра­гом, которого надо уничтожить. Епископа могли застрелить по дороге, сославшись на то, что это сделали бандиты (в то время действительно было много разбойников) или отряды противников власти, которые прятались в лесах и горах. Епис­коп Ефрем сказал, чтобы я достал ему лошадь и сопровождал его в поездке. Я хорошо знал доро­ги, так как родился и вырос в этом районе. Я на­нял лошадь в соседней деревне. Владыка пред­ложил неожиданный для меня план: ездить по епархии ночью. Прежде всего мы отправились в селение, где служил я. Путь был трудным, доро­га проходила по холмистой местности, иногда тропа вообще исчезала, но епископ, видно, в дет­стве хорошо научился верховой езде: он уверен­но сидел в седле, перекидывался со мной слова­ми, а иногда шутил. Мы приехали в село на рас­чете. Я предложил владыке отдохнуть у меня, а он сказал, чтобы я открыл храм, и прежде всего вошёл в церковь. Подойдя к престолу, развернул антиминс и стал внимательно рассматривать его и спросил: "Вы хотите узнать, какой епископ благословил антиминс?". Он ответил: "Я хочу узнать, верующий ты или нет" - и добавил: "Это написано на антиминсе". Я ничего не понимал; вла­дыка любил пошутить, но сейчас он говорил впол­не серьезно и каким-то строгим тоном, Он акку­ратно сложил антиминс и сказал: "Если антиминс в порядке и на нем нет частиц от прежней служ­бы, то, значит, священник боится Бога; а если на антиминсе остались частицы Тела Христова, то вера такого священника для меня сомнительна"*.

* Когда я служил в Ольгинском монастыре, Католикос-Пат­риарх Ефрем говорил мне: «Помни, что на престоле невидимо присутствует Пресвятая Троица. Будь осторожен в обращении со Святыми Тайнами. Когда ты входишь в алтарь, то, прежде всего, поклонись престолу. Архиерей, посещая храмы своей епархии, прежде всего, должен осмотреть антиминс, не порван ли он, нет ли каких-либо пятен, не осталось ли после послед­ней службы частиц Святого Тела Христа». - Авт.

Он пробыл у меня весь день и беседовал с собрав­шимся народом, а в сумерки мы поехали в дру­гой приход. Несколько суток я сопровождал епископа, затем он сказал, что должен отдохнуть, а после продолжит осмотр своей епархии. Боль­ше он не вызывал меня к себе».

Также отец Димитрий Какубава рассказывал: «Я слышал, что к епископу Ефрему пришли монахи из Драндского монастыря и сказали: "Мы не понимаем, что творится вокруг, что канонично, что нет; люди верующие держатся разных ориентации; мы же хотим только одного - сидеть в монастыре и молиться". Епископ ответил: "Я тоже хочу это­го. Идите, отцы, в монастырь, молитесь и меня по­минайте в своих молитвах. Потерпите, и в буду­щем все прояснится". Монахи, услышав такой от­вет, земно поклонились и сказали: "Благослови, владыко".-"Пусть Бог благословит вас, и вы благословите меня, отцы",- ответил епископ и покло­нился им. Они вернулись в монастырь с миром в душе. После этого владыка Ефрем сказал: "Сей­час нам нужна не полемика, а духовное доверие и любовь".

Впоследствии я спросил об этом случае Пат­риарха (тогда митрополита) Ефрема. Он ответил: "У драндских монахов были окладистые широ­кие бороды до пояса. Таких бород я раньше не видел нигде". На этом разговор окончился».

Владыка Ефрем начал свой монашеский путь после окончания университета, в Шио-Мгвимском монастыре*.

* Шио-Мгвимский монастырь расположен в 6 км от г. Мцхета. Он основан преподобным Шио, одним из тринадцати си­рийских монахов, которые прибыли в Грузию для проповеди христианства. Память преподобного Шио Мгвимского совер­шается 9/22 мая и в четверг Сырной седмицы.

Вскоре, однако, монастырь был закрыт. Большинство монахов оказалось в тюрь­мах и ссылках. Тяжелым и во многом трагичным был и жизненный путь Патриарха. Он подвергал­ся гонениям, его лишали возможности служения. Действующих храмов становилось все меньше, и одно время, будучи уже епископом, он занимал место священника в тбилисском храме святой великомученицы Варвары. В ту пору в храме не было даже пономаря, и сам епископ разжигал кадило, а после службы убирал алтарь.

В 30-е годы его арестовали, и он пережил все ужасы застенков и лагерей. В это тяжелое время игумения Ольгинского монастыря Ангелина с по­мощью некоторых людей посылала ему передачи, но затем и это было запрещено. Его выпустили из заключения в последний год войны в тяжелом состоянии, почти умирающим от голода. По до­роге в одежде арестанта он пришел к Новосибирскому епископу Варфоломею (Городцову) в кафедральный собор и попросил у него благосло­вения. Владыка вместо благословения взял его за руку, пристально посмотрел на него и сказал: «Я не благословляю архиереев». Епископ Ефрем спросил: «Откуда вы знаете, кто я?». Тот отве­тил: «Я вижу в вас архиерея. Куда вы едете из заключения?».- «К себе на родину, в Грузию». Тогда владыка Варфоломей сказал: «Может быть, вы не знаете меня, но слышали обо мне. Я служил в Грузии много лет. Мое имя тогда было протоиерей Сергей Городцов».- «Конечно, я вас знаю. На вас террористы сделали покушение, и вы были тяжело ранены»,- отвечал епископ Еф­рем. Тот сказал: «Я до сих пор вспоминаю Гру­зию и люблю ее»*.

* Епископ Варфоломей (Городцов; +1956), впоследствии митрополит Новосибирский и Барнаульский, с 1892 года более 20 лет был настоятелем Казанского храма в г.Тиф­лис (Тбилиси); доктор богословия, духовный писатель.

Патриарх Ефрем рассказывал, как епископ Варфоломей повез его в свой дом. Тогда автомобилей у епископов еще не было, и они сели в от­крытую коляску, запряженную лошадью. Люди удивлялись, видя в коляске рядом с архиереем человека в оборванной одежде...

В течение нескольких недель владыка Варфо­ломей ухаживал за епископом Ефремом. Он пригласил врачей, и те сказали, что владыке Ефрему еще долго нельзя будет есть твердую пищу, пото­му что от голода стенки его желудка стали на­столько тонкими, что может быть прободение со смертельным исходом. Его прежде всего искупа­ли, сожгли его одежду, дали новую и затем понемногу начали кормить какой-то жидкой кашей. Патриарх Ефрем рассказывал, что на другой день он увидел на кухне у епископа свежий хлеб, и ему так захотелось съесть его, что он, несмотря на за­прещение, отломил кусок и быстро, чтобы не ви­дели, проглотил - и тут же почувствовал силь­ные боли. Опять позвали врачей, и каким-то об­разом кусок был извлечен. Епископ Варфоломей сказал владыке Ефрему, что не отпустит его из своего дома в дорогу, пока не получит разреше­ния от врачей. При этом он предложил ему слу­жить вместе с ним по праздникам в кафедраль­ном соборе.

Когда епископ Ефрем приехал в Тбилиси, то прежде всего, не заходя никуда, он пришел в храм святой великомученицы Варвары. Его охватило настолько сильное волнение, что он сел прямо на ступени и, опустив голову, заплакал навзрыд. Из храма к нему вышел священник; узнав, что перед Ним епископ Ефрем, вернувшийся из ссылки, он заплакал вместе с ним. Собрались верующие. При виде больного и изможденного архиерея в граж­данской одежде одни также не могли удержаться от слез, другие поздравляли его, третьи обнима­ли и целовали ему руки. Затем они вошли в храм. Ефрем стал громко благодарить святую Варвару за свое спасение. Он еще в заключении дал два обета: если вернется живым, то, во-первых, боси­ком пройдет от Сионского собора до храма свя­той Варвары, а во-вторых, от Мцхета пешком дой­дет до Шио-Мгвимского монастыря. На праздник великомученицы Варвары, память которой со­вершается в декабре, епископ Ефрем в сопровож­дении нескольких людей исполнил свой обет, пройдя босиком около пяти километров.

...В начале 60-х годов, во время хрущевских гонений, новоизбранного Патриарха Ефрема вызвали на секретное совещание, где присутствовали высшие правительственные лица. Ему сказали, что необходимо закрыть в Грузии хотя бы несколько храмов, так как этого требует идеологический аппа­рат Хрущева. Уполномоченный предложил закрыть в первую очередь тбилисский храм преподобного Давида, около которого был создан «пантеон». Тогда Патриарх решился на крайнюю меру. Он впоследствии признавался, что сам удивился сво­им словам, как будто их сказал за него кто-то дру­гой. Он ответил: «Во время своей интронизации я дал слово грузинскому народу, что готов поло­жить свою голову на плаху за Церковь, поэтому, если вы начнете закрывать храмы, я должен буду умереть, и сделаю это так, что узнает весь мир». Посовещавшись, грузинские власти решили пе­редать ответ Патриарха в Москву и ждать реше­ния оттуда. И случилось чудо: гонения 60-х го­дов, которые прошли, как смерч, по всему Совет­скому Союзу, почти миновали Грузию. Может быть, Кремлевский Диктатор отступил перед ре­шимостью Патриарха. Впрочем, в это время и многие выдающиеся грузинские ученые высту­пили в защиту Церкви.

Однажды в день Благовещения Патриарх Еф­рем, обращаясь к народу, сказал: «Сегодня я хочу сделать вам подарок - поделиться своим опытом. Когда мне тяжело на сердце, то я подхожу к иконе Благовещения и говорю: "Святой Архангел Гавриил, ты принес радостную весть Деве Марии, принеси и мне радость, исполни мои молитвы, но только по воле Божией"».

Надо сказать, что Патриарх Ефрем скончался в день Благовещения - на свой любимый праздник.

Поистине дивны судьбы Твоя, Господи! ОТЕЦ ГЕОРГИЙ

В селе Илори, недалеко от церкви святого ве­ликомученика Георгия Победоносца, жил ста­рый монах по имени Георгий (Булискерия), кото­рый в этой церкви прислуживал и пел. Происхо­дил он из бывшего Мурзакаиского округа, села Окуми, и был любимым сыном своей матери. Уже в детских годах в нем проявился талант художни­ка. В то время фотография в Мурзаканской обла­сти была новшеством и воспринималась людьми как техническое чудо. Каждый снимок стоил больших трудов и ценился дорого. Человек должен был сидеть перед аппаратом в течение нескольких ми­нут, застыв, как статуя. Любое движение в это время размазывало линии и делало фотографию негод­ной. Фотографу предъявлялись такие требова­ния, что он должен был обладать большим художест­венным даром, чтобы сделать каждую фотографию картиной. Это дело было тогда не ремеслом, а ис­кусством. Поэтому мать монаха Георгия, в миру Андрея, видя способности своего сына, решила сделать его фотографом, и он уже в юности впол­не овладел этой профессией и стал пользоваться известностью не только среди своих односельчан, но и среди жителей окрестных деревень. Надо ска­зать, что он до глубокой старости сохранил красо­ту лица и какое-то изящество манер, чуждое вся кой искусственности, но невольно заставлявшее людей относиться к нему с почтительным уваже­нием. В его походке, умении держать себя с разны­ми по профессии и образованию людьми, посещавшими Илорский храм, несмотря на непосредствен­ность и простоту, было что-то величественное, как у царя, который переоделся в одежду странника. Можно было предположить, что в молодости этот человек отличался исключительной красотой. Мать желала женить его, но, не находя достойной невесты, медлила.

Монах Георгий (в схиме Гавриил; Булискерия)

А между тем Промысл Божий открыл ему дру­гой путь. Однажды по своим делам он был в Сенаки и остановился у родственников. За вечерней трапе­зой зашел разговор об известном подвижнике - отце Алексии (Шушания)* (ныне причисленном к лику святых), основавшем в Сенаки монастырь. Расска­зывали, что отец Алексий, перед тем как принять монашество, решил исполнить те добродетели, о которых говорил Христос в Своей беседе о Страш­ном суде**, чтобы подготовить себя к иноческой жизни и к высшему виду милости - терпению и молитве за мир.

* Память преподобного Алексия (Шушания; +1923) со­вершается 18/31 января.

** См.: Мф.25,31-46.

Чтобы научиться терпению, он взялся ухажи­вать за больным, кормил его из своих рук, мыл ему ноги, а затем пил эту воду. Этот добровольный под­виг продолжался три года. Затем он стал посещать тюрьму, просил милостыню и покупал по праздни­кам пищу и подарки для заключенных. Затем он совершил паломничество пешком в Иерусалим и вернулся обратно с решимостью принять монашество. Он не хотел, чтобы монастырь, в котором он будет жить, был построен или, по крайней мере, начал строиться на пожертвования богатых людей, и потому решил сам как-нибудь заработать нужную сумму, чтобы положить основание первым келиям. Сенаки был железнодорожным узлом. Водо­проводная система работала очень плохо, и во вре­мя долгих стоянок поездов у единственного крана образовывалась огромная очередь. И вот подвиж­ник решил набирать из ближайшего источника воду и разносить ее по вагонам за мелкие монеты. С утра до ночи он разносил с чайником и круж­кой в руках воду по вагонам, и совершенно неожиданно эта самая обыкновенная вода начала ка­заться людям такой же вкусной, как минеральная, и ее стали требовать нарасхват.

Приобретя некоторую сумму денег и еще бо­лее усовершенствовавшись в смирении от такого добровольно взятого на себя труда, он приступил к постройке монастыря. Ни у кого не просил помощи, но вот удивительная вещь - люди сами при­ходили к нему и предлагали деньги и свои труды для постройки монастыря. Монастырь был освя­щен во имя святых Архангелов.

Уже в молодые годы отец Алексий стал духов­ным старцем - наставником для монахов и мирян. Многие жители Сенаки рассказывали о чу­десах, происходивших по его молитвам.

От этих рассказов у Андрея Булискерия заго­релось сердце, и он решил во что бы то ни стало посетить монастырь и увидеть его игумена. Утром он пошел на службу и сразу же в душе своей ре­шил стать монахом. Отец Алексий, увидев незна­комого юношу, сказал, чтобы он остался на трапе­зе вместе с братией: игумен всегда приглашал на трапезу странников и приезжих.

Еще в храме Андрей увидел странника из Рос­сии, увешанного тяжелыми крестами. Он стоял, подняв руки, неподвижно всю службу. Когда при­шли на трапезу, игумен Алексий ласково сказал ему; «Христос распялся на одном Кресте, почему ты носишь столько крестов? Избери себе вместо них один крест смирения». Тогда этот человек молча поклонился игумену и, сняв с себя все кресты, положил их перед ним, так же не сказав ни слова. Игумен взял один из крестов и сам надел его на странника, который, как потом оказалось, принял на себя подвиг юродства.

Андрей попросил игумена принять его для беседы и стал спрашивать, как ему жить и как спастись. Отец Алексий рассказал ему об Иисусовой молитве и заповедал всегда стараться иметь ее в сердце, в памяти и на устах, сказав, что сама мо­литва будет его путеводительницей.

Вернувшись домой, Андрей стал надолго уеди­няться в своей комнате, чтобы творить Иисусову молитву. Он стал избегать прежнего общества, уклонялся от встреч с друзьями. Видя это, мать встревожилась; думая, что сын заболел, она стала ходить к гадалкам и прорицателям. Сына как буд­то подменили. Он занимался прежним делом, но на все ее расспросы упорно молчал. На обычные разговоры о женитьбе ответил, что сам найдет себе невесту, подразумевая монашескую жизнь. Нако­нец он признался своей матери, что хочет уйти из мира и принять монашество.

Услышав такие слова, эта женщина стала кри­чать, рвать на себе волосы и причитать над ним, как над мертвым. Затем она стала уговаривать его ос­таться в миру. Она кричала, что не хочет умереть прежде, чем возьмет на свои руки внуков - его де­тей, а сын таким решением убивает ее. Затем она впала в ярость, похожую на беснование, и кричала, что сама своими руками задушит его. Сын не отве­чал ни слова. Тогда она стала проклинать его и день его рождения самыми страшными словами. Андрей в ответ лишь низко поклонился ей и в ту же ночь ушел из дома и пришел к отцу Алексию. А тот как будто ожидал его и знал, что произошло.

Сразу же отец Алексий написал письмо к на­стоятелю небольшого монастыря, который находился в лесу. Названия его я не помню. Там Анд­рей провел многие годы и там получил монашес­кий постриг с именем Георгий. Он часто посещал игумена Алексия (Шушания) как своего духовно­го отца и руководствовался его советами. Вспоминая о нем, монах Георгий всегда добавлял, что это был святой человек.

Незадолго до революции монах Георгий по бла­гословению своего духовника построил в горах келию и стал жить там отшельником. Он развел сад, сажал картошку, за хлебом ходил в монастырь и близлежащие села. Началась революция, но ка­залось, что вся эта жизнь проходит мимо него: он забыл о мире, а мир забыл о нем.

Прошли годы. Однажды, спустившись с горы в свой монастырь, он увидел там только остатки обгоревших стен на месте келий и опустошенную церковь без дверей и с разбитыми окнами. Жители селения рассказали ему, что ночью в монастырь при­шли какие-то люди,- наверное, для того чтобы арес­товать монахов. Те, поняв, в чем дело, хотели скрыть­ся в лесу, но их догнали и убили. Игумена зарубили топором, спаслось только два или три человека.

Услышав об этом, отец Георгий еще больше уединился в своей келий. Лишь иногда ночью он спускался в село за провизией; порой же люди и сами тайно приносили ему пищу.

После Второй мировой войны положение не­сколько изменилось, стали открываться церкви, в том числе Илорский храм святого Георгия. Жи­тели Илори сумели сохранить чудотворные ико­ны великомученика, выкованные на серебре, и се­ребряную икону Архангелов.

Возродил храм святого Георгия в Илори архи­мандрит Иоаким (Шенгелая). Псаломщик Калират Пипия рассказывал об отце Иоакиме, что он всегда держал в руках молитвенник и каждую сво­дную минуту, будь то во дворе келий или в церкви читал его.

Архимандрит Иоаким (Шенгелая)


Надо сказать, что архимандрит Иоаким умер смертью мученика. Один из прихожан Илорской церкви, умирая, умолял своих родных привести священника для Причастия. Те приехали в Илори, когда архимандрит Иоаким был болен воспа­лением легких. Второй священник отсутствовал.

Узнав, в чем дело, архимандрит Иоаким встал с постели, взял в алтаре Святые Дары и сказал, что по своему долгу пойдет причащать больного. Ок­ружавшие отца Иоакима люди просили его ос­таться дома и ждать прихода своего собрата-свя­щеннослужителя. Но архимандрит Иоаким сказал, что не смерть ждет человека, а человек ждет смерти, и если больной умрет без исповеди и При­частия, то его кровь будет лежать на нем, и отпра­вился в путь.

Случилось непредвиденное несчастье: от про­ливных дождей река поднялась и смыла мост, через который надо было перейти, чтобы попасть на другую сторону Тогда архимандрит Иоаким ре­шил перейти реку вброд и вошел в ледяную воду. В насквозь промокшей одежде он продолжал путь. Причастив больного, отец Иоаким вернулся в Илорский храм, положил дароносицу на престол и боль­ше уже с постели не вставал. Через несколько дней он перешел в другой мир, исполнив заповедь Божию: Нет больше той любви, как если кто поло­жит душу свою за друзей своих*.

* Ин.15,13.

Отец Георгий начал посещать Илорский храм, а так как ему по старческой немощи уже нелегко было ходить пешком, то архимандрит Иоаким предложил ему остаться жить при храме. Но Илорский храм посещало множество богомольцев из западной Грузии, и отцу Георгию после многих лет безмолвия было трудно переносить многолюдие и шум. Тогда одна вдова, по имени Опиа, предложила ему поселиться недалеко от церкви в своем доме, предоставив одну из комнат в его распоряжение.

Но и переменив место жительства, отец Георгий постарался сохранить свой прежний «устав» и знал только свою новую келию и храм.

Он особенно любил Иисусову молитву и, в про­тивоположность архимандриту Иоакиму, который вычитывал все каноны, старался заменять их ею. Казалось, что он жил и дышал этой молитвой. Как и все делатели молитвы, он любил уединение. Даже свою келию он разделил занавесью на две части, так что у него, как у фиваидских монахов, получились внутренняя и внешняя келий. Он мог часами сидеть в полутемном углу келий, повторяя слова молитвы. Но от людей свой аскетизм он старался скрывать. Со всеми он был приветлив, не избегал тех, кто ис­кал с ним встречи, не прерывал беседы, но мог очень тактично, не обидев человека, кратко ответить ему и распрощаться, как с родным. На примере отца Геор­гия я заметил, что если монах занимается сердечной Иисусовой молитвой, то это как бы передается ок­ружающим и не располагает их к многословию, что настоящая деликатность - это нравственное благо­родство, основанное на любви, и она не может быть заменена никаким выученным этикетом.


В центре (сидит) - архимандрит Иоахим Шенгелая), крайний справа - монах Георгий (в схиме Гавриил; Булискерш)

Отец Георгий, следуя учению святых отцов, со­единял Иисусову молитву с дыханием, но в отли­чие от многих других монахов он разделял Иису­сову молитву на четыре части, неравные между со­бой. «Господи, Иисусе Христе» - произносил он во время вдоха, «Сыне Божий» - при выдохе, «по­милуй» - вдох, «мя, грешного» - выдох. Он гово­рил, что так ему легче произносить Иисусову мо­литву, чем разделять ее, как обычно, на две части. Старец отличался нестяжательностью. Он уди­вился, когда увидел в моей келий два Евангелия, и сказал: «Если ты имеешь две одежды, то одну отдай неимущему; если имеешь пищу, поделись ею с голодным, а тем более - книгой, от которой за­висит спасение души». Он сказал, что монах не должен иметь много книг,- это тоже стяжатель­ство, которое мешает молитве, тем более одина­ковых книг. Сам старец имел только Евангелие, Псалтирь и молитвослов. Он часто любил повто­рять, что вся философия мира заключается в Иису­совой молитве. Нас поражала строгость, с какой старец держал посты. Во время Святой Четыредесятницы, кроме субботы и воскресенья, он ограничивался двумя картофелинами в день, даже не притрагиваясь к хлебу; наверное, он привык так Держать пост в отшельническом уединении, где питался преимущественно картофелем со своего огорода. Иногда старец вместе с другим монахом, отцом Амвросием (Гвазава), пел на церковном бо­гослужении старинные монастырские грузинские песнопения на память. Таких напевов я не слышал больше нигде.

После смерти отца Иоакима отец Георгий счи­тал своим духовником архимандрита Константина (Кварая) из Сенаки, к которому ездил на испо­ведь. Однажды он приехал от него в каком-то осо­бенно радостном настроении. Казалось, он весь светился этой глубокой и тихой радостью. Старец поделился со мной, что получил схимнический постриг с именем Гавриил, чтобы я поминал его под новым именем на проскомидии. Сам он схим­нического одеяния не надевал никогда, скрывая свою схиму от всех. Мне запомнилось прикосно­вение его руки, когда он подходил ко мне под благословение. Иногда я сам при этом целовал его руку. Его худые старческие пальцы казались мне нетленными мощами, они оставляли ощущение какой-то особой чистоты.

Отец Георгий дожил до глубокой старости. Когда его спрашивали о возрасте, он затруднялся ответить, сколько ему лет. Наверное, земное вре­мя стирается из памяти тех, кто большую часть жизни провел в пустыне. Скорее всего, ему было под девяносто лет, но почти до самой смерти он сохранял удивительную легкость движений, наверное, благодаря постоянному посту, но в то же время он не допускал спешки и торопливости. Он был очень прост и непринужден, однако не похо­дил на ребенка, как мцхетски и схимонах Авраам*, напротив, в нем виден был умудренный годами и духовным опытом старец, который смотрит назем­ную жизнь (в том числе и на свою жизнь) уже из другого мира, светлым и спокойным взором.

* Об отце Аврааме см. ниже, с.162.

Мне никогда не случалось видеть его рассерженным или просто недовольным, беспокойным. Наверное, если бы даже небо столкнулось с землей, он толь­ко и сказал бы: «Слава Богу за всё».

Незадолго перед тем, как я уехал из Илори, он благословил меня частицей Мамврийского дуба, и в ту минуту мне казалось, что передо мной сто­ит праотец Авраам, который принял у Мамврийского дуба Святую Троицу. Через некоторое время я услышал, что отец Георгий после непродолжи­тельной болезни скончался и был погребен в ог­раде Илорской церкви, недалеко от входа в храм.

Я увидел его могилу, когда последний раз был в Илори. На ней лежала дорогая плита из черного мрамора, на которой был графически изображен портрет отца Георгия в монашеском одеянии. Мне сказали, что родные, узнав о его смерти, решили воздвигнуть своему сроднику памятник на одино­кой монашеской могиле. И хотя такое надгробие не очень подходит для монаха, я все-таки благо­дарен им за то, что еще раз смог взглянуть на доро­гие для меня черты лица незабвенного старца. За­тем я увидел его единственный раз во сне вместе с незнакомыми мне монахами. Он обходил храм, как во время крестного хода.

Схимонашество твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!

* * *

Мне хотелось бы упомянуть здесь же еще об одном человеке - простой русской девушке Марии Добрыниной, которая самоотверженно служила отцу Иоакиму, а затем, по его благословению, - отцу Георгию, в схиме Гавриилу. Это была одна из немногих женщин, заслуживших особое уважение жителей Илори. Сначала она работа­ла на чайных плантациях в Очигварском районе, затем уборщицей в пекарне. Ее семья переехала в Грузию из Липецка еще до Отечественной вой­ны. Мать Марии была женщиной верующей, очень кроткой и тихой; она умерла, приняв постриг с име­нем Варвары. Отец же, напротив, был человеком характера крутого и противоречивого.

По рассказам Марии, он в 30-х годах прини­мал и даже прятал в своем доме священников, что грозило ссылкой для всей семьи, а затем неожи­данно стал богохульничать. Когда открылся Илорский храм, то одна из подруг Марии сказала ей: «Пойдем в церковь, посмотрим, что там». Та помни­ла огромный липецкий храм, куда ходила в дет­стве, и с радостью согласилась. Она хорошо умела шить, и архимандрит Иоаким поручал ей шить накидки на аналой, а также чинить старые обла­чения и другую простенькую работу.

Можно сказать, что сам святой Георгий при­звал эту девушку в свой храм. Вскоре она уже не могла прожить без храма ни одного дня и каждый день после работы пешком шла с плантации в цер­ковь. Спала Мария зимой в сторожке, а летом - прямо на паперти. Она была воспитана родителя­ми в строгом целомудрии, но одевалась, как все женщины ее возраста, и, наверное, когда собира­лась в церковь, надевала лучший наряд. Однажды архимандрит Иоаким спросил: «Мария, зачем тебе нужно шелковое платье?». Услышав это, она, при­дя домой, в тот же день отдала свое платье подру­ге. В конце концов у нее осталась только самая простая одежда, и она стала ходить в одном и том же в жару и в холод, подобно юродивой. Все день­ги, которые зарабатывала Мария, она отдавала на храм и нищим.

Монахиня Мария

После кончины отца Иоакима Мария каждый День подолгу молилась на коленях у его могилы, затем до самой смерти отца Георгия она ежеднев­но, возвращаясь с работы, приносила ему хлеб, который давали ей в пекарне. Этих нескольких хлебов хватало на всю семью в доме, где жил отец Георгий. Я не знаю точного расстояния между Очигвара и Илори, но, наверное, не меньше десяти километров, и такой путь проходила Мария еже­дневно, кроме тех дней, когда должна была дежурить в пекарне. На воскресные и праздничные службы она приходила вместе со своей матерью, а отец, разгневавшись, ушел от них и жил один в ка­ком-то брошенном домике. У него были странные душевные перепады: он то молился, то плакал, что Церковь отняла у него жену и дочь.

Мария ухаживала за монахом Георгием, как дочь за своим отцом, и старец даже ласково называл ее кормилицей. Ведь, несмотря на то, что Илорскую церковь постоянно посещали паломники, пищу для монахов достать было нелегко: в храм по обету приносили в дар животных, в день резали по нескольку овец и козлят, так что служащие храма питались мясом,- кроме того, оставшихся животных распределяли по очереди между жите­лями села. Даже была поговорка: «Если ты сва­рил мамалыгу, то иди в Илори за мясом». Так что слова отца Георгия о том, что Мария - его корми­лица, были недалеки от истины.

От отца Иоакима и отца Георгия Мария научи­лась Иисусовой молитве, и когда я спрашивал, идет ли молитва сама собой в ее сердце, то она го­ворила, что когда идет, то всю ночь спать не может, лежит с открытыми глазами. Как я сказал, она любила спать на паперти у входа в церковь, поло­жив под себя рваное одеяло, которое хранила в углу сторожки. Ночью она часто вставала на мо­литву перед иконой святого Георгия, которая ви­села над дверью храма. Казалось, что, кроме хра­ма святого Георгия, у нее нет другой жизни: весь мир заключился для нее в этом месте. Она была довольно шумлива, говорила громко, так что из­дали можно было подумать, что она кричит или ругается с кем-то. Но под этой неотесанностью скрывались преданность и доброта, которую чув­ствовали служащие церкви и жители Илори и го­ворили: «У нее одно сердце и один язык»*.

* У грузин есть выражение «двухсердечный», то есть лу­кавый, лицемерный человек. По аналогии с этим слова жи­телей Илори о Марии надо понимать как свидетельство о ее простоте и чистосердечии.

Незадолго до смерти она приняла монашеский постриг с именем Мария (в честь равноапостоль­ной Марии Магдалины), немного поболела и, при­частившись, умерла. Мне доставляет скорбь толь­ко одно: что она похоронена на кладбище Очиг­вара, а не в Илори, хотя бы у стенки ограды,- там, где было ее сердце. Но я надеюсь, что в загроб­ной жизни она будет рядом с ее духовными отца­ми: архимандритом Иоакимом и схимонахом Гав­риилом.

Однажды я видел сон: в огромном храме идет богослужение, стоят рядами священнослужители, среди них - архимандрит Иоаким (Шенгелая). И вот из народа быстро выходит, почти выбегает, Мария и бросается в ноги отцу Иоакиму. Тот ра­достно улыбается, затем поднимает ее. Может быть, это сновидение означает, что она - в Небес­ной Церкви, по молитвам великомученика Геор­гия и ее духовных отцов?

Больше всего меня удивляло и поражало в этой простой девушке то, что она любила всех людей, не разбирая ни знакомых, ни родных, ни добрых, ни злых, не разделяя их - так, как будто все люди - один человек. Я как-то спросил Марию: «Тебе часто приходится идти на работу или воз­вращаться одной ночью через лес. Ты не боишься встретиться с разбойником, который может иска­лечить или убить тебя?». Она ответила: «Если я встречу в лесу такого человека, то обрадуюсь ему, как своему родному брату, и даже не подумаю, что он может убить меня». Не знаю, это ли неведение зла было ее защитой или же сам Победоносец Ге­оргий невидимо хранил ее...

Однажды я с несколькими богомольцами ре­шил посетить старинный храм великомученика Пантелеймона в Драндском районе и упросил мо­наха Георгия идти с нами. С ним пошла и Мария. Мы знали путь только приблизительно, и когда проходили мимо одного маленького села, решили спросить у жителей дорогу, но село как будто вы­мерло - ни одной души! Наконец мы услышали голоса во дворе одного дома. Мария побежала к забору и стала звать хозяев. Вдруг из ворот выскочила с громким лаем огромная овчарка и бро­силась на нее. Мария спокойно пошла навстречу разъяренной собаке и протянула руку, словно хо­тела погладить ее. И тут случилось что-то непред­виденное, что показалось мне чудом: овчарка ста­ла прыгать возле нее, вилять хвостом и ласкаться, как к своей хозяйке. Собака вставала на задние лапы и как будто танцевала от радости, а Мария, как ни в чем не бывало, гладила ее по голове. Мы все застыли - сначала от ужаса, что овчарка рас­терзает девушку, а потом от удивления. Мне каза­лось, что я воочию увидел то, о чем читал в кни­гах: как преподобные, очистив свое сердце, полу­чали власть над дикими зверями.

Прошло несколько десятилетий с тех пор, как я уехал из Илори. Мне часто вспоминается Илорский храм - дом святого Георгия - с его чудо­творными иконами, церковный двор, обнесенный каменной стеной. Это место кажется мне остро­вом среди бушующего моря, о берега которого не­престанно бьется прибой времени - столетия за столетиями. Будто наяву вижу я Марию, которая стоит неподвижно над могилой отца Иоакима, погруженная в молитву, и мне невольно вспоми­нается Мария Магдалина, стоявшая у Гроба Гос­подня,- ее Ангел-хранитель.

ПУСТЬ ЖИВЫЕ БУДУТ МИЛОСТИВЫ К МЕРТВЫМ

Одно время я служил в Преображенской клад­бищенской церкви в пригороде Сухуми. Пос­ле служения в Илорском храме* это был самый от­радный период моей жизни.

* О храме святого великомученика Георгия Победоносца в с. Илори см. с.126.

В Илори мне удалось общаться с еще живыми подвижниками - послед­ними из тех монахов, которые являлись духовной силой и светочами Грузии на протяжении шестнад­цати веков. Они были похожи на осенние цветы, которые распускают свои лепестки, когда холодное дыхание севера погружает природу в сон. Эти под­вижники пережили времена более жестоких гоне­ний, чем в те далекие века, когда меч Тамерлана и сабля Шах-Аббаса превращали в пустыни целые области Грузии за то, что народ отказался перейти в мусульманство. В Илори Господь дал мне видеть живых подвижников уходящей эпохи, как в сказа­нии об Амиране путник увидел на стене дома кар­тину, изображающую бой витязей с драконами, и затем неожиданно встретился со старым витязем, который рассказал ему о подвигах убитых в боях героев. Илорские монахи казались мне последними из тех витязей, которые всю жизнь воевали с чудо­вищами и драконами и о жизни которых теперь на­поминает только картина на стене.

Позже, служа в сухумской Преображенской церкви на кладбище, я общался с монахами, которые были погребены там,- общался не с живыми, а с мертвыми, не через слово, а через неповтори­мое чувство их присутствия.

Особенно я любил старые могилы, на которых лежали плиты серого цвета, выщербленные ветром и выжженные солнцем. На них не сохрани­лись надписи - только каменные или железные кресты указывали на то, что здесь погребен хрис­тианин, В крест, который осеняет и сторожит мо­гилу, как бы воплотились скорби и труды земной жизни. Человек-христианин несет крест, данный ему Богом, на своих плечах, шатаясь и часто па­дая под его тяжестью, а после смерти крест благословляет его переход в вечность, становится тем ключом, который открывает врата рая; даже пере­кладина креста похожа на две руки, поднятые для благословения могилы.

Кладбище - это особое место, где время сопри­касается с вечностью. Там по-иному светит солнце, как будто с материнской нежностью согревая своим теплом могилы. Особенно красиво кладби­ще ночью при свете луны. Деревья похожи на чер­ные силуэты, а могилы - на подземное жилище мертвых, которые на самом деле не мертвы: они говорят друг с другом, только мы не слышим их голосов. Ограды вокруг могил похожи на ожере­лья, а плиты - на камни из агата. Церковь, зали­тая лунным светом,- как скала из белого камня. Странное чувство: кажется, что церковь освещена изнутри, что там по ночам идет служба, что там молятся священники, которые служили в Преоб­раженском храме и теперь погребены на кладбище.

Это какая-то невидимая глазами Литургия; кажет­ся, что из церкви доносится безмолвное пение, от которого трепещет сердце. Ночные часы на кладбище около храма - это таинственный про­свет в вечность.

Я люблю старые могилы, мы дружим с ними; проходя мимо некоторых из них, я чувствую, что здесь лежат мои друзья, которых мне хочется спро­сить о том мире, что открывается за гранью смерти. Некоторые могильные камни мне хочется поце­ловать так, как целуют лицо старого друга. И здесь я опять вижу свой духовный проигрыш,- опять потеря: я понимаю теперь, что мало молился о мерт­вых, что мой союз с ними мог бы быть более тес­ным. И я прошу тех, кто прочитает эти строки: не проходите равнодушно мимо могил, скажите хотя бы два слова: «Помяни, Господи», «Упокой, Гос­поди». Это будет милость покойнику, словно вы протянете чашу с холодной водой путнику в зной­ный день. Человек нуждается в любви, но мерт­вые нуждаются в ней больше, чем живые. Пусть живые будут милостивы к мертвым и нежны к ним в своем сердце.

И вот, сидя у какой-то безвестной могилы, я вспоминаю моих наставников, духовных братьев и сестер, ушедших раньше меня в вечность; моги­лы их далеко отсюда. Я смотрю на эту могилу, как на образ их могил. И почти всегда в моем сердце тонкая тоска - я не дал человеку того, что должен был дать, я неоплатный должник перед моими друзьями уже потому что мало способен любить. И поэтому я прошу у безмолвных могил: научите меня любви. Когда в какие-то мгновения Господь дает испытать любовь, то понимаешь, что это есть истинная жизнь, а остальное - серый сон. Только любовь делает жизнь глубокой, только любовь делает человека мудрым, только любовь дает силы с радостью нести страдания, только любовь гото­ва страдать за других и быть благодарной за это, как за приобретение, только любовь вливается го­рячей волной в сердце. В другое время сердце хо­лодно, как камень.

Я не умею любить. Но Господь дал мне возмож­ность, как счастье, и в то же время в укор мне, встречи с теми, у кого в сердце была нелицемер­ная любовь, которую они стяжали, как воин добычу на войне, в борьбе с собой. Этими людьми существовал и существует мир. Но большей час­тью они остаются неведомыми миру. И только после смерти, и то не всегда, открывается, кто они.

И вот я сижу на могиле и вспоминаю их име­на; я начинаю беседу с ними, как с живыми. Я не жду ответа, вернее, я слишком оземлен и груб, что­бы слышать их ответ. Но для меня счастье, если в эти минуты Господь дает мне хоть несколько слез, выжатых из моего сухого сердца. Я думаю, что если даже мои слова не дойдут до них, то хотя бы одна слеза, упавшая на могилу, не пропадет бесследно: ее услышат мертвые.

СХИМОНАХ АВРААМ
Схимонах Авраам (Чхетиани)
Во дворе Мцхетского монастыря святой Нины, называемого Самтавро, находится могила, перед которой часто останавливаются паломники, посещающие эту святую обитель. Надпись на мо­гиле гласит, что здесь погребено тело схимонаха Авраама (Чхетиани), который прожил на земле больше ста лет.

Схимонах Авраам (Чхетиани)

Каждая могила хранит свою тайну. Но есть могилы, подобные святым местам, где сама благодать Божия безмолвно свидетельствует о подвижнической жизни усопшего. Легко и радостно у та­кой могилы. Она как бы зовет к себе людей, как усталого путника - журчание ручейка.

Поколения за поколениями приходят на эту землю и уходят, как волны реки или листья деревьев, которые распускаются весной, а осенью па­дают на землю, и порывы ветра уносят их в неведомую даль. Время, как тиран, властвует в этом мире, оно разрушает все, что создано человечес­кими руками. Когда-то Мцхета был столичным городом, обнесенным мощными крепостными сте­нами, где высились царские дворцы, утопающие в роскошных садах. Теперь от них не осталось даже руин; только святыни стоят, как острова, в потоке времени, как будто они отразили бурю веков. За­бывается мудрость правителей, военные подвиги героев, но народная память хранит имена тех, кто посвятил свою жизнь Богу, чье сердце горело христианской любовью к людям. Даже по смерти их могилы светятся, как лампады, духовным сияни­ем и свидетельствуют, что они невидимо пре­бывают с нами. Одним из таких подвижников был схимонах Авраам, о котором жители Мцхе­та, знавшие его или слы­шавшие о нем от своих родителей, вспоминают с неизменной любовью и уважением.

Автору этих строк вы­пало на долю счастье несколько раз в жизни видеть этого подвижника, тогда уже глубокого старца, и беседовать с ним. Такие люди представляют собой как бы живые иллюстрации к древним патерикам, потому что они хранят в душе своей отблеск того Фаворского света, который так дивно сиял в пустынях Фиваиды и Гареджи. Первое, что поражало в схимона­хе Аврааме, это его доброта и незлобие,- казалось, он забыл, что в мире существуют грех и обман. На каждого человека он смотрел глазами ребенка, не подозревая ни в ком лжи и зла.

Несмотря на старческие годы, ходил он уди­вительно легко и быстро. Он прислуживал священникам как пономарь, звонил в колокол и уби­рал алтарь. Часто, разжегши кадило во дворе, он почти бежал с ним через весь храм в алтарь, что­бы своим промедлением не огорчить служащего священника. Во время Литургии он стоял и пла­кал, часто ударяя себя в грудь, как будто каялся не только в своих грехах, но и за тех, кто просил его молитв. Единственным, в чем он оказывал непо­слушание, была его привычка ходить в одном и том же старом подряснике, покрытом латками. Священ­ники очень любили его и потому покупали для него новую одежду, но она куда-то исчезала, и он снова появлялся в стареньком, похожем на халат подряс­нике и выцветшей от времени скуфейке. Я был сви­детелем, как один священнослужитель делал ему выговор за то, что он подарил кому-то только что сшитую скуфейку и опять ходит в старой. А отец Авраам стоял молча, внимательно слушая его, даже слегка кивая головой, как бы соглашаясь, с таким видом, будто его уличили в преступлении. Но было видно, что и следующую скуфейку ожидает та же участь: очутиться на голове какого-нибудь бедного монаха или монахини.


Схимонах Авраам (Чхетиани)


Нестяжательность отца Авраама была порази­тельной. В его келий не было ничего, кроме тахты, покрытой войлоком, стола и табуретки. На сто­ле лежали две или три книги - и больше ничего. Впрочем, сделаю маленькую оговорку. Однажды на этом столе я увидел пачку от папирос «Казбек», и вкралась в сердце мое мысль, что старец курит. Я подумал с некоторой тяжестью в душе: «Ну и что же, и у подвижников могут быть свои слабос­ти», но вдруг отец Авраам открыл коробку, и я уви­дел в ней не папиросы, а иголку с нитками, кото­рыми он латал дыры на своем подряснике.

Об отце Аврааме рассказывал мне игумен Пи­мен (Рассахань), который в миру был столяром и часто исполнял работы для собора Светицховели.

Он говорил, что отец Авраам тайно помогал неко­торым бедным семьям во Мцхета. Когда кто-нибудь Давал ему милостыню или когда он получал скром­ную плату пономаря, то в тот же день отдавал ее, так что никогда не хранил даже мелкой монеты. Когда его звали на трапезу или давали приноше­ние с панихиды, то он уносил пищу к себе в келию, оставлял для себя очень немного, преимущественно хлеб, а остальное вечером относил в какую-нибудь бедную семью. Он старался, чтобы никто об этом не узнал, выходил из ворот крадучись и быстро возвращался назад.

У него была особая любовь к молитве. По ночам часами молился на паперти, затем двенадцать раз обходил с молитвой собор Светицховели, какая бы ни была погода. Однажды зимой, после снегопада, когда снег лежал на улице сугробами, отец Авраам, исполняя свое правило, ночью обхо­дил собор. Он был уже нездоров, с ним случился обморок, и он пролежал до утра в снегу. Утром его подняли и полумертвого принесли в келию. Архимандрит Парфений (Апциаури) постриг его в великую схиму, дав ему имя в честь преподобного Авраамия Затворника. Его можно назвать «муче­ником ради молитвы».

После смерти схимонаха Авраама монахини Самтаврского монастыря, которые почитали старца как своего отца, испросили у Патриарха благо­словение похоронить его во дворе обители святой Нины, на небольшом монашеском кладбище.

Это место богато святынями, памятью о том, что дорого верующему сердцу. Здесь была святая Нина, здесь - гробница равноапостольных царей Мириана и Наны, здесь - мощи священно-мученика Авива. В монастыре находится чудотворная Иверская икона Божией Матери, и к этому духов­ному сокровищу прибавилась еще одна жемчужи­на - могила схимонаха Авраама.
АРХИМАНДРИТ ПАРФЕНИЙ

В 70-х годах я преподавал церковнославянский язык в Мцхетской Духовной семинарии и временно исполнял обязанности инспектора. Рек­тором семинарии в то время был епископ Тадеоз (Иорамашвили)*.

* Ныне архиепископ Тианетский и Пшав-Хевсуретский.

Он имел обычай по вечерам вместе с семинаристами посещать небольшое мо­настырское кладбище в Самтавро, где находилась тогда семинария. Владыка Тадеоз благословлял за­жигать свечи на всех могилах, этих маленьких островках среди потока времени. Это была неза­бываемая картина. Свечи казались звездочками, спустившимися на землю, а звезды на небе - го­рящими свечами. Владыка Тадеоз садился около какой-нибудь могилы и молчал. Никому не хоте­лось прерывать этого молчания. Собор Преобра­жения в ночном полумраке казался огромным кам­нем, принесенным с Фавора во Мцхета. Казалось, что в этом соборе безмолвно молятся те, кто жил в монастыре с самого его основания, чьи тела по­чивают в земле Самтаврского монастыря, а имена известны только Богу.

Из окон келий, в которых жило несколько пре­старелых монахинь, струился свет - большую часть ночи они посвящали молитве. Они казались мне последними воинами, еще оставшимися на поле битвы, с которого смерть уносит их души одну за другой в вечность, подобно тому как осенний ве­тер срывает с деревьев их золотистый наряд и на ветвях остается лишь несколько чудом уцелевших листьев.

Я помню эти минуты молчания или, скорее, безмолвного разговора с ушедшими из этого мира. Каждая могила хранит свою тайну; в каждой могиле заключена летопись чьей-то жизни.

Архимандрит Парфепий (Ащиаури)

Владыка сидел, пока не догорали свечи, подоб­ные скоротечной жизни людей, и могилы снова погружались во мрак, как бы в сон до Страшного суда. Как будто темная вуаль ночи спускалась на кладбище, а свет звезд становился еще ярче. Осо­бенно красив был монастырь в лунную ночь, когда потоки фосфорического света, как небесный дождь, струились по земле и белые стены храма казались голубыми, а тени, падающие на землю, словно выкованными из серебра. Облака, окружа­ющие луну, на какие-то мгновения казались ог­ромными фиалками, которые расцвели ночью, а когда ветер гнал облака, то луна была похожа на корабль, который захлестывают волны: он то по­гружался в пучину, то выплывал опять, то рассе­кал тучи, как воду, оставляя после себя клубящу­юся пену Можно было долго смотреть, не отры­вая глаз, на этот бой луны с облаками. Но сидя недалеко от владыки Тадеоза, я больше всего смот­рел на свечу, горевшую на одной одинокой мо­гиле, в которой был погребен архимандрит Парфений (Ашщаури) - монах, с ранней юности посвятивший себя Богу и доблестно переживший время кровавых гонений на Церковь.

Отца Парфения я первый раз увидел еще до сво­его монашеского пострига, в Сионском соборе.

После вечерней службы в собор вошел незнако­мый мне монах, который сразу же приковал мое внимание, как будто я увидел что-то необычайное. Какой-то особенной, тихой и легкой походкой, как бы лишь слегка касаясь пола, он прошел через храм и опустился на колени перед Крестом равноапостольной Нины. Что-то неземное было в этом человеке: казалось, он, находясь в этом мире, не замечает его. Лицо его было удивительно светлым, как горящая лампада, от которой струятся волны мягкого света. Но что меня больше всего порази­ло в нем, так это какая-то особенная внутренняя тишина, которую, как я узнал потом, он стяжал многолетним подвигом отшельничества и безмол­вия. Он выглядел так, словно сошел в наш мир со страниц древнего патерика. Я хотел подойти к не­му под благословение, но боялся помешать его молитве. Когда он встал с колен и направился к вы­ходу, казалось, что тень скользит по храму. Впо­следствии я узнал, что его вызывал к себе Патри­арх Мелхиседек - по причине, которая послужи­ла испытанием для его монашеского смирения. За городом Мцхета жил старый инок по име­ни Платон, который называл себя «тихоновцем» и, хотя посещал храмы, не причащался и, как вся­кий раскольник, поносил духовенство, особенно Патриарха Мелхиседека. И вот он заболел и пос­ле долгих колебаний решил все же причаститься. Он послал людей из числа своих многочисленных поклонников к мцхетскому священнику с просьбой принять его в общение с Церковью и причастить. Тот, разумеется, обрадовался, но тем не менее сна­чала запросил Патриархию, откуда получил утвер­дительный ответ. Жилище Платона находилось горах, и престарелый настоятель послал поисповедовать и причастить больного отца Парфения, который числился в Светицховели вторым свя­щенником. Однако, выздоровев, монах Платон рас­каялся не в прежней вражде против Церкви, а в сво­ем причащении и стал поносить Патриарха с еще большим озлоблением. (Характерно, что у рас­кольников такая хула принимает формы одержи­мости.) Патриарх, узнав, что отец Парфений при­частил Платона без его ведома, отлучил самого отца Парфения от богослужения и причащения на сорок дней. Тогда отец Парфений привез Патри­арху письмо от его секретаря, где было написано, чтобы Платона причастили. Патриарх, прочитав бумагу, сказал: «Отец Парфений, я вижу, что ты не виноват, но слово Патриарха не изменяется, по­этому неси епитимию, которую я тебе дал». После этого ответа отец Парфений пришел в Сионский собор, где поблагодарил Господа за ниспосланную ему скорбь. Тогда-то я впервые и увидел его.

Я пишу об этом так подробно, потому что я увидел его необычайно спокойным, как бы погруженным в бездну смирения. Ни волнения, ни раз­дражения, ни беспокойства, а только глубокий и ничем не нарушаемый мир, как светлая печать, лежал на его лице. Казалось, что этому человеку всё равно: будут бросать в него камнями или цве­тами - от этого не дрогнет ни одна черта на его лице, не изменится выражение его глаз, которые спокойно смотрят на мир и в то же время как буд­то не видят его.

После своего монашеского пострига и рукоположения я часто приходил к отцу Парфению на исповедь. Исповедоваться у него было очень легко, я думаю, потому, что в это время он читал про себя Иисусову молитву, что было его постоянным внутренним деланием. Ни одного укоризненного слова, ни одного нетерпеливого или грубого дви­жения, на которые так болезненно реагирует ис­поведующийся, как бы заранее ожидая презрения к себе, отец Парфений никогда себе не позволял. Обычно, сидя на стуле, он терпеливо выслушивал исповедь и только соболезновал, как соболезнуют больному или попавшему в несчастье.


Архимандрит Парфений (Апциаури) и схимонах Авраам (Чхетиани)

Исповедь у отца Парфения всегда ассоцииро­валась у меня с картиной: изо рта кающегося греш­ника выползают змеи, одна за другой. Этих змей своей молитвой, точно заклинанием, вызывал из глубин человеческой души через слова покаяния отец Парфений. Другие люди также отмечали, что во время исповеди у отца Парфения снимались какие-то внутренние преграды и заслоны, перед ним хотелось каяться во всем, а после покаяния приходила какая-то особая радость, как у выздоравливающего от опасного недуга, который после тяжелого забытья и бреда открыл глаза и увидел свет солнца. В то же время своей добротой отец Парфений вовсе не потакал грехам, он почти всегда давал епитимий, но с такой заботой и участи­ем, с какой врач дает больному целительное ле­карство. Он говорил, что от исполнения епитимий благодать скорее возвращается к человеку.

За время моего общения с отцом Парфением я никогда не видел его раздраженным, рассерженным или впавшим в уныние. Есть выражение Чшти из себя», а отец Парфений, казалось, все­гда пребывал умом в своем сердце и никогда не выходил из него, как из своей келий.

К сожалению, я мало знал о внешних обстоя­тельствах жизни отца Парфения. Шестнадцати лет он пришел в Шио-Мгвимский монастырь, где на­стоятелем тогда был архимандрит Ефрем (Сидамонидзе), будущий Патриарх Грузии. Были тяже­лые революционные годы. На Церковь обруши­лись кровавые гонения, перед которыми меркнет черная слава Нерона и Диоклетиана.

Из Шио-Мгвимского монастыря вывезли всех монахов и заперли их в Метехском храме, превра­щенном в тюрьму. Часть из них расстреляли, дру­гих сослали, остальных же - и в их числе был отец Парфений - после допросов и издевательств вы­пустили на свободу. Так началась для него одис­сея странствий из одного заброшенного монасты­ря в другой, где ему приходилось скрываться, как зверю от охотников, и там его ловили, избивали, изгоняли или бросали в тюрьму.

Однажды ко мне подошел житель Мцхета и сказал: «Я гуриец, а гурийцы общительны, как испанцы; они вступают в разговор даже не позна­комившись, поэтому я хочу рассказать вам один случай из моей жизни. Недавно умер мой брат, которого я очень любил; он умер в приюте для сумасшедших. Мой брат был полковником импера­торской гвардии и был предан императору всей душой, как иногда можем быть преданы мы, гу­рийцы, в душе всегда романтики. Хотя Гурию считали революционной, она дала людей, которые шли на смерть, защищая трон. Когда мой брат уз­нал о свержении и убийстве царя, то это так пора­зило его, что он сошел с ума, но, может быть, это безумие спасло ему жизнь - как больного его не трогали. Он ходил по улицам нашего села в Гурии и повторял: "Император, восстань, император, выйди из могилы!". Он был действительно силь­ный духом и в безумии сохранил свое благород­ство. А я испорчен и отравлен, я хочу верить в Бога и не могу.

Мне запомнился один случай,- продолжал он.- Однажды я со своими друзьями охотился в горах Дзегви. Там стоит монастырь во имя Свя­той Троицы, уже давно покинутый и разоренный. Мы не ожидали встретить там ни одной челове­ческой души и вдруг, глубокой ночью, увидели свет, который горел в домике около храма. Мы были уставшие и решили переночевать там. Дверь была открыта, мы вошли внутрь и увидели мона­ха, который стоял на молитве. Услышав наши шаги, он повернулся к нам. У него не было ничего, кроме сухарей и нескольких картофелин, но узнав, что мы голодны, он сварил нам весь картофель, который у него был, и предложил эту трапезу. Потом он указал на войлок, лежавший на полу, где можно было бы прилечь, а сам продолжал мо­литься. Мы были одеты в бурки, так что холод не был страшен для нас. Мы были рады крыше над головой и наутро, поблагодарив его, ушли. Я не­доумевал: "Какая сила заставила этого человека переносить холод, голод и ожидание, что его схва­тят, как преступника, бросят в тюрьму и расстре­ляют без суда?". И в то же время я думал: "Зна­чит, он видит то, чего не вижу я, слепой. И если бы я мог, то как бы охотно поменялся с ним местом в жизни!".

Прошли годы. У меня подрастали дети, но я чув­ствовал себя чужим в своей собственной семье. Иногда я брал хлеб и бурку, говорил, что иду на охоту, а на самом деле просто уходил в горы, чтобы побыть одному. Как-то зимой, в снежную погоду, я поднялся на Зедазени и здесь снова встретился с тем же монахом Парфением. Он был нездоров, и у него не было продовольствия. Я сказал ему: "Помнишь, как ты накормил нас в Дзегви, теперь прими добро за добро". Я оставил хлеб, который взял с собой, затем спустился во Мцхета и принес ему пищу, но, чувствуя, что я нарушаю его безмолвие, ушел в другое место. Теперь архимандрит Парфений служит в Мцхетском соборе, я иногда бываю у него. И он, вспоминая время гонений, говорит, что это было лучшее время в его жизни, он никогда не был так счастлив, как тогда».

Я рассказал о нашей беседе отцу Парфению, и он помолчав, ответил: «Да, я это помню. Я думал, что пришли меня арестовывать, а это были охотники». Тогда кругом были сыщики и тайные агенты, тогда брат боялся родного брата. «Вскоре поел этого,- продолжал отец Парфений,- я ночевал в одной знакомой семье в Дзеггви. Там стали говорить о тяжелых временах, которые переживал народ Я только сказал: "Откуда течет вода, туда она собирается снова". И когда меня арес­товали то эти слова предъявили мне, как обви­нение что я агитирую за возвращение прежнего строя. Несколько лет продержали в тюрьме сре­ди уголовников и воров, а затем все-таки выпу­стили».

Справа налево: архимандрит Парфений (Ащиаури) и иеромонах Рафаил (Карелин).

Отец Парфений был очень немногословен, по­чти никогда не рассказывал о себе. А своих духовных чад учил покорности воле Божией и Иисусо­вой молитве. Мне он всегда казался кротким го­лубем, который всю жизнь летал по пустынным горам, и здесь, в миру, не запачкал сажей и грязью человеческих грехов свои крылья.

Когда после Второй мировой войны стали от­крываться храмы, вызвал к себе из Иоанно-Зедазенского монастыря отца Парфения Патриарх Калистрат (Цинцадзе) и сказал, что назначает его священником в Светицховели. Отец Парфений долго отказывался. Патриарх Калистрат, будучи добрейшим человеком, просил его, как просит отец сына, и наконец сказал: «Во имя монашеского по­слушания, в котором ты клялся в день своего по­стрига, я повелеваю тебе идти в Светицховели и жить там, исполняя монашеские правила и совер­шая Литургию». И после этих слов отец Парфе­ний повиновался.

Надо сказать, что он имел характер не только незлобивый, но простой и бесхитростный. Некоторые люди злоупотребляли этим, и ему иногда трудно было сразу понять, что его обманывают.

Когда я последний раз встретился с отцом Парфением в Мцхета, то почувствовал, что скоро предстоит разлука с ним. Он казался живой легендой о монахах, ушедших от нас, о тех, кто сохранял веру в пустынях, затворах и тюрьмах.

Вспоминают, что святой схиигумен Кукша* говорил паломникам из Грузии: «Зачем вы ездите ко мне, когда у вас есть архимандрит Парфений?».

* Память преподобного Кукши Одесского (+1964) совер­шается 16/29 сентября.

Странное создание человек! Он не ценит то, что имеет! А когда теряет, то у него точно раскрыва­ются глаза, и ему кажется, что он бы дорожил людьми, которых знал прежде и которых уже нет, как сокровищем, если бы прошлое можно было возвратить.

Отец Парфений был ручейком, который поил нас, изнемогающих от гордости и страстей, живо­творящей водой смирения. Он учил нас не только словом, но и жизнью, не только жизнью, но и тай­ной молитвой. Вся жизнь монаха - это духовная битва. Монах, сохранивший обеты, спит в своей могиле, как витязь, не побежденный на поле боя.

Свеча, зажженная на надгробном камне в Сам-тавро, наполняла мое сердце не только воспоми­наниями о прошлом, но и благодарностью за то, что я встретил в своей земной жизни этого удиви­тельного подвижника.

Архимандритство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!
.
ГЛИНСКОЕ БРАТСТВО НА ИВЕРСКОИ ЗЕМЛЕ

Возрожденная во время Второй мировой вой­ны Глинская Рождество-Богородицкая пус­тынь стала преемницей и продолжательницей тра­диций знаменитого Оптинского монастыря. Здесь дивными цветами процвело то духовное предание монашества, которое золотой нитью тянулось от Фиваиды к Афону, от Афона через преподобного Паисия Величковского к Валахии, оттуда - в Рос­сию, в скиты брянских лесов и в Оптину Это пре­дание называется старчеством. В обителях, хра­нивших духовную традицию старчества, главным делом считались не внешние подвиги, а отречение своей воли и совершенное послушание старцу. Дерзаем сказать, что старец являлся для монахов тенью Бога на земле; монах должен был принести в жертву то, чем согрешил Адам: волю, которая У нашего праотца склонилась к греху, рассудок, ко­торый некогда был обманут змеем, душевные чув­ства, которые в фантастических образах предста­вили первому человеку, что он может быть неза­висимым от Бога, даже больше - равным Ему. Монах отдает старцу свою волю, и этим исцеляет­ся язва своеволия, которая непрестанно источает гной, отравляющий духовные силы человека; он отказывается верить своему уму, он говорит сво­им помыслам: «Вы лжете», и так ум его становится свободным от внутренних противоречий, от мыслен­ной борьбы, от фантасмагории образов и может без труда сочетаться со словами молитвы. Ум отдавше­го себя в послушание становится световидным.

Наша праматерь залюбовалась чудным дере­вом, она была пленена желанием узнать вкус его плода, очарована своей собственной фантазией и словами демона. Теперь монах приносит в жертву свои чувства и влечения, он не верит им, он гово­рит себе: «Вы хотите обольстить меня ложным призраком правды. Если я вижу белый цвет, то я не поверю своим глазам, пока старец не скажет, что это белый; если я увижу черный цвет, то не пове­рю, пока старец не подтвердит это. Есть только два полюса моей жизни: один - это истинное добро, всецелое послушание старцу; второй - это ложь и грех, вера самому себе. Слова старца - свет, в ко­тором отразился вечный небесный свет. Мои по­мыслы - тьма, в которой отразилась тьма ада». Эгоизм и самость - это ложная жизнь, которая рождает фантазии. В послушании фантазии исчеза­ют, как тени в лучах солнца. Ум приближается к сво­ей первоначальной простоте. В послушании монах получает особую прозрачность ума, которая позво­ляет ему видеть то, что скрыто от мудрецов сего мира, наполнивших ум свой образами земных предметов. В послушании воля получает новую силу: рука стар­ца, как ангельское крыло, поддерживает монаха. В послушании отступают страсти, как звери перед хлыстом укротителя, и душа чувствует новое состо­яние - тепло Божественной любви.

Послушание требует постоянного самоотверже­ния. Непокорностью наставнику, не только внеш­ней, но и внутренней, как движением сердца, отталкивающим слова наставника, разрушается связь между ним и учеником. Внутреннее сопротивление делает монаха немощным, демон обманывает его. Оно связывает руки старца, который не может уже помочь монаху и перед непослушанием чувствует свое человеческое бессилие. Поэтому послуша­ние - это не пассивное состояние души, а непре­станно продолжающаяся жертва.

Старчество - это духовное отцовство. Отно­шения между старцем и его послушником - са­мые близкие из тех, какие могут быть на земле. Дух старца как бы живет в душе послушника и управляет ею. Только в Православии старчество сохра­нилось таким, каким было у древних монахов. В других конфессиях оно исчезло, но и не во всех православных монастырях оно сохранилось.

Каковы условия послушания для монаха? Пер­вое - неверие себе; второе - готовность исполнить то, что говорит старец, без оценок и рассуж­дения, без критики его слов; и третье - постоян­ное открытие старцу своих помыслов.

Что нужно со стороны старца? Духовный опыт, постоянная молитва и благословение на старчес­кое служение от его отцов. При малейшем укло­нении от Православия старчество разрушается и упраздняется. Без благодати старчество невозмож­но, оно превращается во внешнюю дисциплину, а иногда и в самодурство. Старец - звено в живом монашеском предании; он принял его дух, хранит его и передает ученикам. Есть картинка: ласточка прилетает в гнездо с пищей: ее птенчики широко раскрывают клювы, ожидая, что мать накормит их, а она знает, сколько кому дать. Так послушник Должен воспринимать слова старца: как голодный птенчик, ожидающий пищу. Если он сам захочет добыть пропитание, то выпадет из гнезда и разо­бьется о землю, а если поест больше, чем надо, то может умереть.

Что испытывает послушник? Прежде всего, отраду и легкость; его сердце поет от радости, ему легко исполнять послушание, как будто он не идет по земле, а летит на крыльях. Если даже послуш­ник упадет в наказание за свое непослушание, но покается, то старец поднимет его и вновь поста­вит на ноги. Если даже он будет истекать кровью, то старец даст ему сбою кровь, и он останется жив. Тот, кто живет рядом со старцем, отсекая свою волю, получает от Бога сугубый дар.

Глинские старцы были хранителями этого жи­вого предания, которое так ярко просияло в лице преподобных Льва, Макария, Амвросия и других старцев Оптиной пустыни.

Старцы вспоминали, как во время хрущевских гонений митрополит Крутицкий Николай* говорил им: «Пока я жив, Глинскую пустынь не закроют».

* Митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич; +1961), будучи председателем ОВЦС, с самого нача­ла хрущевских гонений предпринимал энергичные усилия по предотвращению массового закрытия храмов и монасты­рей. Но безуспешно. В 1960 году по указанию Совета по де­лам Русской Православной Церкви он был уволен на покой и лишен возможности совершать богослужение. 13 декабря 1961 года митрополит Николай скончался в московской Бот­кинской больнице при невыясненных обстоятельствах.
Но он неожиданно умер: не то его убили, не то его сердце разорвалось от горя,- и после его смерти монахов выселили из обители: огонь гонений, полы­хавший по всей стране, достиг Глинского монасты­ря и оставил от него одни стены. Монахи, как сиро ты, лишившиеся отеческого дома, разошлись по раз­ным городам и весям. Старцы предсказали, что оби­тель будет открыта снова, и, живя в разных концах огромной страны, прилагали все силы к тому, чтобы служба по глинскому уставу, завещанная его богомудрым основателем игуменом Филаретом*, не прекращалась. Они надеялись, что настанет время, когда вновь откроется их монастырь и в родную оби­тель вернется ее чудотворная икона - образ Рожде­ства Пресвятой Богородицы.

* Игумен Филарет (Данилевский; f!841) - почитаемый глинскими монахами всех поколений строитель и возобновитель Глинской пустыни после десятилетий ее упадка. Был настоятелем монастыря в течение почти четверти века - с 1817 по 1841 год. Игумен Филарет составил и ввел в оби­тели строгий общежительный устав по образцу Афонского. Благодаря отцу Филарету Глинская пустынь стала одним из немногих российских монастырей, где уставом было утверж­дено старческое окормление.

Глинским монахам они завещали и в миру дер­жаться друг друга, а когда откроется монастырь, снова собраться вместе под его сводами, и даже если кто-нибудь будет тяжело болен, то привезти его и ухаживать за ним, как положено членам одного се­мейства. Старцы рассказывали о своих наставни­ках-подвижниках, похороненных на монастырском кладбище, и в их словах звучала скрытая грусть, что они сами не умерли еще до закрытия обители и не легли рядом со своими отцами, а оказались стран­никами в этом чуждом для них мире.

Многие изгнанники из великой обители обре­ли пристанище на священной Иверской земле. Среди них - последние глинские старцы и их по­слушники, встречи с которыми даровал мне Господь на моем жизненном пути.

Митрополит Зиновий

Еще в 20-е годы, после первого разгрома Глин­ской пустыни, по Промыслу Божию, в Грузию при­ехал один из глинских монахов - Зиновий (Мажуга). Он получил рукоположение в иеромонахи в Драндском монастыре, который тогда не был за­крыт, затем жил в пустыне за Сухуми, около грече­ского села Георгиевка, и стяжал большую любовь и уважение местных жителей. Я несколько отступ­лю в сторону, чтобы рассказать об одном эпизоде. В 70-х годах этот глинский монах, в то время уже митрополит, Зиновий приехал из Тбилиси на несколько дней в Сухуми. О его приезде стало из­вестно жителям Георгиевки. Некоторые из стари­ков знали его лично, а другие слышали о нем по рассказам. Они пришли к владыке Зиновию и про­сили его посетить Георгиевку. Владыка Зиновий согласился. По случаю его приезда в селе устрои­ли праздник. На улицу вынесли столы и скамьи для трапезы. Греки приводили к нему своих детей, чтобы он благословлял их. Владыка Зиновий по­бывал на том месте, где раньше была его пустынька. Он вспоминал, что некоторое время жил в лесу ; в шалаше, а один раз ему даже пришлось ночевать в дупле огромного дерева. Был такой случай. Од­нажды председатель сельсовета Георгиевки выз­вал монаха Зиновия и сказал: «На мое имя из цен­тра поступило распоряжение арестовать тебя». Тот ответил: «Я не прописан в селе, поэтому вы не от­вечаете за мое местонахождение». Председатель сказал: «Я знаю об этом. И вызвал тебя, чтобы пре­дупредить. Наверно, за тобой придут сегодня но­чью. А теперь поступай как знаешь. Но помни, что я тебе ничего не говорил». Надо было скрываться. Зиновий рассказал, что его ищут, одной греческой семье, особенно близкой к нему. Отец этого семей­ства решился проводить его в уединенное место в глухом лесу, где он должен будет скрываться не­сколько недель, до тех пор пока не минует опас­ность. Обычно аресты производились кампания­ми: набирали по плану определенное число людей, а затем наступала пауза до следующей кампании, вернее, охоты за людьми, как за зверями. Монах Зиновий быстро собрался. Этот человек помог ему нести несколько верст теплую одежду, войлок и Другие нужные вещи. Он оставил Зиновия одно­го и вернулся в деревню, пообещав навестить его на следующий день. Ночевать в лесу в горах даже в летнее время холодно. Зиновий долго искал место, где можно было бы устроить ночлег.

Митрополит Зиновий (Мажуга)

Наступали сумерки: он утомился, сел у большого дуба и ре­шил отдохнуть, но от пережитого волнения и тя­гот долгого пути погрузился в глубокий сон, по­хожий на беспамятство. Вдруг он слышит, что его окликают по имени. Просыпается и видит: уже день около него стоит сын грека, проводившего его в лес бледный от страха. «Тебя Бог спас,- сказал юно­ша,- ты заснул около берлоги медведя, посмотри, вот свежие следы. Зверь несколько раз обошел де­рево, у которого ты спал; как он не набросился на тебя, что его испугало - не знаю. Должно быть, свя­той Георгий помог тебе». (В этом селе был храм свя­того Георгия, и само село называлось Георгиевкой в честь святого великомученика.) «Через несколько часов,- рассказывал владыка Зиновий,- пришел мой хозяин-грек со своими родственниками. Они сделали мне шалаш из веток и нескольких досок, где я мог спать и прятаться от непогоды. Тайком, по очереди они приносили мне пищу. У меня не было ничего, кроме четок, и я целый день ходил по лесу и читал Иисусову молитву. Наконец мне ска­зали, что я могу вернуться. Эти люди рисковали не только своим положением, но и жизнью: им грози­ли тюрьма и ссылка, если бы власти узнали, что они прячут монаха, скрывающегося от ареста».

Вообще, владыка Зиновий был человек во всех отношениях замечательный. Семнадцатилетним юношей он поступил в Глинскую пустынь, где ис­полнял различные послушания, в том числе - в пор­тняжной мастерской. Это ремесло ему впоследствии пригодилось. Он даром шил одежду для бедных жителей Георгиевки, и они запомнили это. У одного грека хранился плащ, который сшил для его отца монах Зиновий. Но люди любили его прежде всего за безукоризненную монашескую жизнь. Он был делателем непрестанной Иисусовой молитвы, и какой-то особенный внутренний свет озарял его лицо.

Владыка неоднократно подвергался арестам и ссылкам, но даже там, как бы в преддверии ада, он своим смирением и терпением завоевывал уважение как у преступников, так и у надзирателей тюрем, следователей и судей, которые большей частью были в то время попросту садистами, наслаждавшимися болью своих жертв и своей звериной властью. Вла­дыка Зиновий говорил, что в ссылке получил разре­шение уединяться в лес для молитвы, что было не­слыханным доверием к заключенному, поскольку уход в лес считался бегством и человека, который решился бы на такое самовольно, охрана могла убить на месте. В воскресные и праздничные дни он пользовался этим разрешением: уходил на берег не­большого пустынного озера и молился. Владыка го­ворил, что однажды в праздник Божией Матери по­лучил там некое знамение о своем освобождении, но не рассказывал, что это было за знамение.

Владыка имел особенное молитвенное усердие к Божией Матери. На вопрос одного иеромонаха о том, что надо делать, чтобы остаться верным Христу и перенести все испытания, если вновь начнутся кровавые гонения на Церковь, митропо­лит ответил: «Молись Божией Матери и как мож­но чаще читай "Богородице Дево, радуйся". Кто читает эту молитву, того хранит Пресвятая Бого­родица. Я был в ссылке с одним епископом. От него Реоовали, чтобы он подписал бумагу о том, что он участвовал в заговоре против властей; там было Указано еще несколько лиц. Его пытали во время допросов, но он выдержал пытки и не предал своих братьев. Этот епископ рассказывал мне, что он непрестанно читал молитву "Богородице Дево, радуйся", а по ночам - канон Одигитрии, кото­рый знал наизусть. Он говорил, что чувствовал боль, но как бы приглушенно, а затем терял созна­ние. Наконец, не добившись ничего, его оставили в покое».


Слева направо: архимандрит Модест (Гамов), митрополит Зиновий (Мажут), схиархимапдрит Серафим (Ролшнцов), схиархимандрит Андроник (Лукаш)

В 1950 году Патриарх Калистрат назначил отца Зиновия настоятелем Александро-Невской церк­ви в Тбилиси и возвел его в сан архимандрита. Тогда для жилья ему было отведено помещение около храма, состоявшее из двух маленьких ком­наток. Впоследствии, когда он стал епископом, эти две комнатки так и остались его архиерейскими апартаментами.

Владыка Зиновий был аскетом в миру. Молит­венное правило он большей частью совершал ночью, а день его с утра до вечера принадлежал хра­му и людям. Главным молитвенным деланием вла­дыки была, как уже говорилось выше, внутренняя Иисусова молитва, не прерывавшаяся у него даже во время бесед. Редко можно встретить человека, Жизнь которого была бы так неразрывно связана с храмом, как жизнь митрополита Зиновия. Он собрал вокруг церкви монашествующих, которые исполняли различные должности, в основном клиросное послушание. После вторичного закрытия Глинской пустыни многие ее монахи нашли себе приют у владыки Зиновия. Он как бы заменил собой игумена для глинской братии. Одни дер­жались около владыки в Тбилиси, при Александро-Невской церкви, другие ушли в горные ски­ты, третьи подвизались на приходах,- и всем он помогал духовно и материально, заботился о них, как отец о детях. Где бы ни находились монахи Глинского монастыря, они знали, что у епископа Зиновия всегда найдут помощь и поддержку. Не­которые из них так и остались в Грузии на всю жизнь. Свой домик владыка предоставил схиархимандриту Андронику (Лукашу) 9, а сам жил в двух уже упоминавшихся маленьких комнатках около храма, похожих на монашескую келию.

Нередко владыка оказывал людям милость тайно, о чем узнавали уже потом и случайно. Некоторые монахи рассказывали мне, что когда они стояли в храме, то владыка Зиновий, проходя мимо них и благословляя, незаметно давал им деньги. Он ежедневно присутствовал на всех службах, совершавшихся в храме, и на Литургии вынимал множество частиц за живых и усопших, за тех, кого он знал и о ком его просили молить­ся. В алтаре вместо епископского кресла у него стояла стасидия (специальное деревянное седа­лище для монахов, которое ставилось у стены). В своей личной жизни владыка отличался про­стотой и невзыскательностью, но церковные службы проводил с особым торжеством и благо­лепием.

Многие опытные священники и духовники специально приезжали в Тбилиси, чтобы уви­деться с митрополитом Зиновием. Несколько раз посещал владыку и отец Савва, когда ездил в Сигнахи к мощам святой Нины и к другим свя­тыням. Он указывал на него как на пример архи­ерея-аскета, который, пребывая с утра до вечера в храме и с людьми, среди многочисленных обя­занностей, не оставляет Иисусовой молитвы. Он говорил, что митрополит Зиновий - пример того, что можно в миру хранить Иисусову молитву, что оправдания тому, кто не занимается Иисусовой молитвой, ссылаясь на занятость,- нет. Однаж­ды я задал ему казуальный вопрос: «А если вла­дыка Зиновий скажет о чем-либо иначе, чем Вы, что мне делать?». Тот быстро ответил: «Послу­шай владыку Зиновия».

После кончины митрополита Зиновия Като­ликос-Патриарх всея Грузии Илия II (Шиолашвили) благословил похоронить его в храме. «Хо­рошо, что владыка не только духом, но и телом будет пребывать с нами»,- сказал при этом Пат­риарх.

На гробнице владыки Зиновия всегда лежат цветы как знак благодарной памяти паствы о своем наставнике и отце.

Из святых покойный митрополит особенно любил святителя Николая и советовал во всех скорбят и нуждах обращаться к нему, а если есть возможность, то как можно чаще читать акафист этому великому чудотворцу. Также любил он мо­литься мученику Иоанну Воину и преподобному Серафиму Саровскому. В последние годы своей жизни он принял тайный схимнический постриг именем Серафим. О нем, как и о преподобном Серафиме, можно сказать словами тропаря: «От юности Христа возлюбил еси».

После смерти митрополита Зиновия я дважды видел его во сне. Первый сон. После погребения он лежит во гробе, как живой. Ночь. Храм закрыт. Кто-то стучится со стороны двора в двери храма и просит у митрополита благословить его. Тот вста­ет, протягивает руку для благословения, и вдруг рука его удлиняется и достигает двери храма; он благословляет и снова ложится в гроб. Я думаю, смысл сна был таков: владыка быстро откликает­ся на молитвы людей; даже те, кто по своим гре­хам находится за дверями храма (как в древности - несущие епитимью), не лишаются его помощи и благословения, и о них возносится к Престолу Божию его молитва.

Второй сон. Также ночь. Храм освещен, и вла­дыка ходит по храму, внимательно осматривая каждый уголок. Значит, он не ушел от нас, он здесь, он как живой с нами, он незримо посещает храм, в котором был настоятелем тридцать пять лет.

Когда еще при жизни владыки Зиновия я спра­шивал его об Иисусовой молитве, то он говорил, что не следует стремиться к каким-либо высоким степеням и к особой концентрации мысли, а нуж­но в простоте сердца говорить молитву живому Богу, Который близок нам, как наша душа. Он советовал пользоваться минутами одиночества и отгонять помыслы Иисусовой молитвой. Такое делание владыка считал выше чтения книг. Он по­вторял, что Иисусова молитва прививается к сми­ренному сердцу. Своим близким владыка Зиновий рассказывал, что Иисусову молитву он приобрел в молодости, когда жил в пустыни, а в миру стара­ется сохранить се. До архиерейской хиротонии владыка иногда вспоминал свои монашеские по­слушания: то сошьет рясу, то сделает из камней четки. По молитвам Божией Матери перед ним не раз открывались ворота тюрем и лагерей, из кото­рых обычно выносили трупы. А теперь мы верим, что также по молитвам Божией Матери и препо­добного Серафима он получит на Небесах истин­ную свободу и вечную радость.

Схиархимандрит Андроник

После закрытия Глинской обители один из пос­ледних Глинских старцев схиархимандрит Андро­ник (Лукаш) жил в Тбилиси, в домике митропо­лита Зиновия при храме во имя святого благовер­ного князя Александра Невского. К сожалению, я редко навещал этого подвижника и поэтому о его Жизни знаю не много.

Схиархиманд рит Андроник находился в по­лузатворе, из дома он выходил только в храм, и я не решался беспокоить его без особой причины. Приходя к нему, я каждый раз заставал его в одном и том же положении: он нагнувшись стоял перед аналоем, на котором лежала раскрытая Псалтирь. Мне говорили, что отец Андроник келейно совер­шает все службы по уставу Глинского монастыря и в перерывах читает Псалтирь. Это правило зани­мало у него большую часть дня и ночи.

В келий у отца Андроника под стеклом в рам­ках висели два листа бумаги. На одном были написаны слова Иисусовой молитвы, а на другом стих псалма: Да не возглаголют уста моя дел чело­веческих*.

* Ср.: Пс.16,4.

Эти слова на стене келий словно вы­свечивали два главных подвига духовной жизни старца: молитву и внутреннее безмолвие. С име­нем Иисуса Христа он пришел в Глинскую оби­тель, с Иисусовой молитвой он беспрекословно исполнял все монастырские послушания. Даже в 50-х годах, будучи уже братским духовником, он, подобно новоначальным монахам, копал грядки на огороде, полол сорняки, мыл полы в комнатах для гостей, чистил картошку на кухне и так далее; во всех послушаниях старался быть первым. С име­нем Иисуса Христа он пережил голод, болезни, ужасы застенков и лагерей, где только чудо Божие спасло его от неминуемой смерти.

Схиархимандрит Андроник вспоминал, как однажды начальник тюрьмы, напившись допьяна, в каком-то сатанинском озлоблении хотел убить его. Когда отец Андроник понял, что ему угрожа­ет смерть, то первой мыслью было - как посту пить с запасными Святыми Дарами, которые он тайно носил на груди для ежедневного причаще­ния (Среди заключенных в лагере было много епископов и священников, иногда удавалось тай­но отслужить Литургию и освятить Дары, кото­рые потом священнослужители хранили под ви­дом сухариков.) Отец Андроник быстро развязал узелок и проглотил Дары. Начальник тюрьмы уди­вился тому, что арестант решил что-то съесть пе­ред смертью; он вынул револьвер, направил дуло на отца Андроника, выругался и нажал на курок. Револьвер дал осечку. «Тебе повезло»,- сказал он и от злости бросил револьвер на пол.

...Шло время, умирали духовные друзья, един­ственным другом отца Андроника оставалась Иису­сова молитва. Иисусовой молитве учил он и сво­их духовных чад. Она была для него защитой, уте­шением, отрадой, источником надежды и сил. Что бросалось в глаза при встрече с отцом Андрони­ком? - Это радость, которая светилась во всем его облике. Старец всегда был бодр. Мирские люди сказали бы, что он жизнерадостен, но это была Другая радость - утешение благодатью; молитва, как звезда, сияла в его сердце, и ее лучи озаряли его лицо. Он написал слова Иисусовой молитвы на стене келий как завещание своим духовным Детям, как урок своим посетителям; точно богач, он открыл свою сокровищницу, чтобы показать Драгоценности друзьям и гостям. А еще раньше он написал имя Иисуса Христа в своем сердце.

Если жизнь человека - это странствие, то Иисусова молитва - песня путника, песня о когда-то потерянном небе и вновь возвращенном рае. Иисусовой молитвы требуется подвиг жизни.

Апостол Павел писал о том, что Иисус Христос не­видимо пребывает в душе человека*.

* См.: Гал.2,19-20.

Иисусова мо­литва проясняет образ Христа, она становится внутренней иконой для монаха. Золотой фон ико­ны означает вечность. Для внутренней иконы - Иисусовой молитвы - тоже нужен фон - внут­реннее безмолвие. Оно достигается двумя спосо­бами; борьбой с помыслами и изгнанием их из души, а также контролем над пятью чувствами - волевой преградой для внешних впечатлений, ко­торые, оседая в памяти, заглушают, как сорняки цветы, слова Иисусовой молитвы. Поэтому вто­рым заветом старца, который читали посетители в его келий, был стих псалма: Да не возглаголют уста моя дел человеческих.

Старец не интересовался тем, что происходи­ло в мире, как будто ограда домика, где он жил, была крепостной стеной или берегом острова, за которым простиралось огромное бушующее море.

Образно говоря, наш взгляд направлен по го­ризонтали, он скользит по поверхности земли; мы живем ее прахом, мы жадно, как губка воду, впи­тываем в себя рассказы о событиях, которые происходят в мире. Мы сами бросаем свою душу в веч­но бушующее горько-соленое море. Земля стала нашей стихией, и поэтому имя Господа Иисуса Христа не сочетается с нашим сердцем - в нем дру­гой дух, дух страстного мира. Мы его пленники и настолько свыклись с этим пленом, что нам кажет­ся, что иначе жить нельзя.

Взгляд старца был другим. Он был устремлен ввысь, как бы направлен по вертикали. Старец буд­то только касался земли, но сердцем и умом жил в другом мире. Когда человек смотрит ввысь, то все окружающее словно исчезает для него. Духовный взор старца был обращен в вечное. Он как бы жерт­вовал собой, беседуя с людьми, так как эти беседы отвлекали его от самого главного - от молитвы.

У старцев, как и у всех людей, различные ха­рактеры. Некоторые бывают строги, в обращении с людьми они похожи на обнаженный меч. Дру­гие имеют от природы мягкий характер; они боят­ся своим замечанием причинить обиду и боль че­ловеку, и такие старцы больше всех страдают от духовного невежества своих чад и посетителей. Внутреннее делание старцев - изгонять помыс­лы и удерживать ум в словах молитвы. А посети­тели часто не понимают, к кому и зачем они при­шли, им кажется, что надо все подробно расска­зать не только о себе, но и о всей родне и соседях. Старца буквально подвергают словесной атаке, так что он перестает понимать, в чем дело, чего от него хотят. Он отключается от своего собеседника и уже воспринимает его слова как гул, который мешает молитве. После таких «визитов» старец чувству­ет себя больным и опустошенным; его состояние подобно ощущениям мирского человека, которо­го обокрали воры; и самое главное, старец знает, что такие разговоры бесполезны. Тот, кто пришел за спасением, спросит старца о самом главном и, услышав ответ, тотчас уйдет, чтобы исполнять его благословение в своей жизни. Бывает и так: чело­век сказал о своей проблеме и ждет ответа; старец молится в сердце Богу, чтобы Тот научил, что ска­зать; наступает пауза, и мирскому человеку кажет­ся, что молчать неудобно. Он начинает о чем-то говорить, перебивая мысли старца, и старец отве­чает не то, что нужно, невпопад, так как многосло­вием посетителя он отключается от внутренней молитвы. Поэтому свое посещение к старцу нельзя превращать в нашествие врагов, которые оккупиру­ют чужое время и отнимают самое главное, для чего и чем старец живет,- молитву. Старцы особой лю­бовью любят тех духовных чад, которые сами стре­мятся ко внутренней молитве и потому немного­словны. Можно о многом сказать кратко и, наобо­рот, в многословии можно утопить саму суть дела.

У одного горного народа был обычай: вождь, сочетавший в себе духовную и светскую власть, в определенные дни принимал у себя во дворце посетителей; за их спинами стояли двое слуг с бичами в руках. Посетитель должен был изложить свою просьбу в течение трех минут. Если он задерживался, то слуги начинали бить его кожаны­ми бичами, пока он не добегал до двери; затем впускали другого посетителя. Наверно, в этом были своя мудрость и опыт; по крайней мере, человек заранее готовился к тому, что он должен ска­зать все, что для него важно, в течение отведенно­го ему времени.

Великое дело в духовной жизни - умение мол­чать. Оно сберегает душевные силы для молитвы. А болтун растрачивает время подобно пьянице, который пропивает свое имущество и остается нищим. У старца после пустого разговора остает­ся чувство утомления и отвращения к своему посетителю, которое он старается изгнать из сердца, и, что хуже всего, горечь от временного отступле­ния благодати. Об этом должны были напоминать посетителю слова на стене келий отца Андрони­ка: Да не возглаголют уста моя дел человеческих.

Старец Андроник не только не говорил о мир­ском, но и хотел направить внимание пришедшего к нему человека на внутреннюю жизнь, оторвать его ум от вращающегося колеса времени, показать, что главное не то, что вне нас, а то, что внутри нас. Он запрещал судить кого-либо. Он знал, как часто человек, осуждающий другого, подвергается напа­дению той страсти, которую он увидел в других, и повторяет тот чужой грех, о котором рассказывал с таким негодованием. Поэтому старец завещал сво­им чадам: «Будь слеп, глух и нем», то есть выйди умом из этого мира, не подражай ему и не суди его, или: «Знай себя, и будет с тебя»; познавать себя - это значит видеть свои грехи, каяться в них и бо­роться с тем, что мешает молитве.

Иногда старец резко прерывал собеседника: «Какое тебе дело до чужих грехов, ты себя исправить не можешь» - или говорил: «Я тебе не верю». Когда посещение затягивалось, отец Андроник вставал с места и подходил к аналою, где лежала Псалтирь. Если с ним начинали спорить под ви­дом дальнейшего объяснения, он иногда закрывал глаза и опускал голову на руки в знак того, что он бессилен помочь в чем-либо спорщику, и уже не отвечал ни слова.

Он жил в своей келий, как в затворе, только иногда посещал Александре-Невскую церковь, чтобы сослужить владыке Зиновию. Старец гово­рил, что для него большая радость молиться вместе с таким архиереем, он чувствовал великое уте­шение от духовного общения с ним. Когда отцу Андронику задавали вопросы о духовной жизни, он отвечал сам, а когда дело касалось Церкви, то отсылал к владыке Зиновию.

После службы народ долго не расходился, ждал у церковных дверей схиархимандрита Андроника, чтобы взять у него благословение, услышать хоть одно слово или прикоснуться к его одежде. Отец Андроник излучал неизъяснимую радость, пото­му что в сердце его всегда была молитва, и хотел, чтобы все люди стали участниками этой радости, чтобы они пили живую воду молитвы из источ­ника бессмертия, который открывается в сердце человека особенно после Причастия, а не мертвые воды этого мира, которые приносят душе смяте­ние и печаль.

Когда я вернулся из Сухумской епархии в Тби­лиси, схиархимандрит Андроник был уже тяжело болен. Один из близких ему людей сказал мне, что старец был очень милостив на исповеди, редко давал епитимий, а теперь сам несет епитимию бо­лезни за наши грехи.

Когда схиархимандрит Андроник умер, Патри­арх Давид10 сказал на его могиле: «Отец Андроник, ты любил всех людей, и у тебя не было вра­гов. Молись о нас у Престола Божия».

Схиархимандрит Серафим

Моя первая встреча с известным подвижни­ком, делателем Иисусовой молитвы, духовником Глинской обители схиархимандритом Серафимом (Романцовым)11 произошла в Илори - в селе, где я несколько лет служил настоятелем храма свя­того Георгия.

Однажды я поехал в Сенаки, чтобы посетить архимандрита Константина (Кварая) и остаться в его обители на несколько дней. Доехав до Сена­ки, я взял такси, чтобы подняться в горы, где в нескольких километрах был монастырь Рождества Пресвятой Богородицы, в котором служил отец Константин. Но неожиданно таксист заупрямил­ся и сказал, что не может ехать по проселочной дороге. Я стал дожидаться другого такси. Прохо­дило время, не было никакой попутной машины. Идти пешком я не решился, так как плохо знал до­рогу. Наступил вечер, и мне ничего не оставалось делать, кроме как возвратиться назад в Илори.

Выйдя на трассу, я сел в автобус и вернулся в Илори уже глубокой ночью. Подхожу к церковной ограде и с удивлением обнаруживаю, что в моей квартире (состоявшей из двух келий) го­рит свет. Захожу и вижу: старый монах спокойно сидит за столом, как у себя дома, и разговаривает с нашим пономарем отцом Георгием (Булискерия), а другой, молодой, монах разжег печь и ва­рит картошку - в общем, в моей комнате тепло и уютно. Старый монах оказался глинским архи­мандритом Серафимом, известным мне заочно, по рассказам моих духовных друзей, посещавших Глинскую пустынь.

Когда Глинская пустынь была закрыта, ее мо­нахи разъехались кто куда. Отец Серафим в молодости жил в горах около Сухуми, хорошо знал этот край и решил временно обосноваться здесь. С ним был монах, который некогда служил в де­сантных войсках, но, получив травму черепа во время прыжка с парашютом, демобилизовался и поступил в монастырь. Он сопровождал отца Се­рафима как его послушник и келейник. Отличал­ся он беспрекословным послушанием и, казалось, ловил на лету каждое слово отца Серафима, каждое движение его руки. Он все время молчал, а когда его спрашивали, то отвечал кратко и одно­сложно. Отец Серафим рассказывал о нем, что после контузии он испытывает постоянные голов­ные боли; но, несмотря на болезнь, его лицо по­стоянно светилось детской радостью.

Когда мы с отцом Георгием остались одни, я спросил его: «Как же ты пустил в мою комнату незнакомого человека?». Старец, не задумыва­ясь, ответил: «Сердце подсказало...».- «А ты предупредил его, что я уеду в Сенаки и приеду только через несколько дней?» - снова спросил я. «Да, я сказал, а он говорит: "Подождем, уви­дим"». Мы все дружно поели картошку. Даже отец Георгий изменил своему правилу и сел за трапезу ночью.

С первых же слов отца Серафима у меня воз­никло чувство, будто я знаю его уже много лет. В этом старце были необыкновенная простота и любовь, но впоследствии я не раз видел, как он скрывал эту любовь под внешней строгостью к сво­им чадам. Иногда он, казалось, гневался на них, но когда видел, что они искренно каются и просят прощения у Бога, то спешил ободрить и утешить их. Казалось, что солнышко зашло за грозовую тучу, а потом выглянуло опять.

Отец Серафим не имел светского образова­ния. Его академией были монастырь и пустыня. Он обладал огромным духовным опытом и даром проникновения в человеческую душу. Старец был замечательным рассказчиком. Его беседы захва­тывали людей, окружавших его. Но он умел говорить о том, что этим людям действительно было нужно. И в рассказах о своей прошлой жиз­ни отвечал на еще не заданные вопросы, которые волновали их.

В беседах со мной он мало касался своей жизни в пустыне, а говорил о трудностях духовничества, о вопросах, которые надо было решать на испове­ди, о демонических искушениях, которым подвер­гается монах в монастыре и в миру, о грехах и со­блазнах, которые особенно часто встречаются в приходской жизни священника. Его рассказы изо­биловали примерами, это были как бы воспомина­ния о виденных и пережитых им событиях. Разу­меется, он не называл лиц. Эти рассказы отчасти походили на повествования патериков, только он старался как можно лучше показать темные глуби­ны человеческой души и те искушения, которые особенно характерны для нашего времени. Прохо­дили дни, месяцы и годы, и я начинал осознавать, что это он мудро и проникновенно говорил для меня: он обличал меня в моих грехах, побуждая к покаянию, видел мои слабости глубже, чем я, при­мерами других предостерегал меня. Этот старец глубоко понимал трагизм монашества, лишенного монастырей, выброшенного из необходимой для него духовной среды и задыхающегося в атмосфе­ре этого мира. Поэтому на исповеди он был очень снисходительным к грешнику, но в то же время тре­бовал борьбы с грехом и главным условием проще­ния кающегося считал решимость не повторять гре­хи. Его снисходительность никогда не переходила в потакание человеческим слабостям.

Местом своего жительства отец Серафим из­брал Сухуми. Сначала он прописался у жителя Илори Фомы Радченко - прихожанина нашей Церкви, а затем купил небольшой домик в Суху­ми. Это место было выбрано им не случайно.

Пресс хрущевских гонений в Грузии ощущался слабее - он как бы амортизировался самим характером грузинского народа: грузины и абхазы не любили смотреть через чужие заборы на то, что делают соседи, а к доносчикам даже начальство относилось с нескрываемым презрением. Борьба с религией, точнее, гонение на духовенство и ве­рующих, проводилась в это время довольно вяло, отдельными кампаниями, для отчета и отписки. Произвола уполномоченных по делам Церкви мы также не ощущали. Случаи безобразного отноше­ния к верующим имели место лишь со стороны милиции, и то потом оказывалось, что это было приемом для получения подарка, после которого блюститель порядка спрашивал: «А может быть, вас кто-нибудь обижает? Сообщите нам!..». Но не только поэтому отец Серафим вернулся в Суху­ми, где уже бывал после первого закрытия Глин­ского монастыря в 20-х годах. В так называемой Малой Сванетии, в нескольких десятках кило­метров от города, в районе озера Амткел, в горах, в дремучем лесу, где даже днем стоит полумрак, на Черной речке и на Варганах жили пустынни­ки. Они строили деревянные домики с несколь­кими келиями, расчищали лес и на образовав­шейся поляне разводили огород (сажали пре­имущественно кукурузу и картошку); собирали в лесу ветки, распиливали упавшие стволы дере­вьев, так что топлива было достаточно для самой лютой зимы. Собирали ягоды и каштаны. Основ­ную пищу составляли толченые сухари. Из бело­го хлеба благодетели пустынников сушили суха­ри, а затем толкли их в ступе. Получалась как бы мелкая крупа. Можно было сварить несколько очищенных картофелин, затем бросить горсть толченых сухарей в кипящую воду, налить пост­ного масла - и обед готов! На зиму сушили также шиповник и листья брусники, которые употреб­ляли как чай. Жили пустынники или как скитяне - по три-четыре человека,- или как отшель­ники.

Отец Серафим считал главной целью своего приезда в Сухуми духовное окормление пустынников. Свой огромный опыт, молитвенный труд и, главное, свою отцовскую любовь он вложил в это духовное служение. Нередко в сопровождении нескольких спутников посещал он пустынников, проходя среди зарослей, пересекая речки, подни­маясь и спускаясь по склонам гор, проделывая дорогу в несколько десятков километров. Этот труд, непосильный для многих юношей, совер­шал семидесятилетний старец. Пустынники при­ходили к нему в Сухуми почти всегда по ночам: несмотря на то что особых притеснений мы не ис­пытывали, опасаться различных провокаций, не­приятностей и даже высылки старца из города все же приходилось. Идеологическо-полицейский аппарат давил сверху, и поэтому нужны были какие-то доказательства, что антирелигиозная работа проводится. Отказать своим духовным детям во встречах старец не мог, ведь для них он жил. Легкий стук, дверь тихо отворялась - и посетитель быстро заходил во двор дома. Иногда беседы с пустынниками длились всю ночь. Знали об этом власти? Мне кажется, лишь делали вид, что не знают.

Не так давно была издана книга монаха Мер­курия «В горах Кавказа»*.

* Монах Меркурий. В горах Кавказа. Записки современ­ного пустынножителя. М.: Паломникъ, 1996.

Это единственный из­вестный мне рассказ очевидца о жизни современ­ных кавказских пустынников, увидевший таким образом свет. Жаль, что в записях отца Меркурия существует пробел: там недостаточно раскрыта сама основа монашеской жизни, главное в ней - послушание. Зная многих пустынников, мы были свидетелями того, что те из них, кто находился под молитвенным покровом отца Серафима и слушал­ся его как наставника, шли ровным духовным путем. Казалось, что старец вел их за руку через ду­ховные стремнины и пропасти, более глубокие, чем пропасти и овраги в горах, где стояли их хи­жины. Послушание - это крылья монаха. Пустынники, имевшие духовными отцами опытных стар­цев - таких, как схиархимандрит Серафим, отли­чались рассудительностью и мирным устроением духа. А те, которые жили самовольно, начав свой духовный путь с непосильных подвигов, впадали в тяжелые искушения и теряли приобретенное годами труда.

Святые отцы пишут, что в монастыре диавол бросается на монахов как пес, а в пустыне - как лев. Главное оружие у пустынников - смирение и молитва. Но смирения без послушания стяжать невозможно или почти невозможно. Разгоряченное воображение, основанное на вере в свою исключи­тельность,- это черные крылья гордости, которые могут поднять обольщенного человека над землей, но они внезапно ломаются, и гордый подвижник падает на землю, разбиваясь при этом падении.

Мы знали пустынников, которые взяли на себя подвиг полного безмолвия и уединения, предварительно не подготовившись к нему послушани­ем, и поэтому впали в умопомрачение. Один из таких обольщенных демоном бегал по пустыне и кричал: «Серафим - это колдун, который не дает покоя мне ни днем, ни ночью». Отец Меркурий описывает монаха, который на пожертвования, предназначавшиеся пустынникам, купил себе в Су­хуми дом и прописку. Однако отец Меркурий, оче­видно, не знал, что первоначальной причиной па­дения этого монаха явилось его непослушание духовному отцу. Это непослушание началось уже в последние годы существования Глинской пус­тыни и кончилось самым страшным образом. Быв­ший монах Глинского монастыря снял с себя крест, ушел в мир и спился до такого состояния, что его пьяным подбирали на улице. Как скорбел об этом человеке отец Серафим! Как он плакал, молясь, чтобы Господь не оставил погибнуть несчастную душу! И действительно, перед смертью этот мо­нах (не буду называть его имени) как бы очнулся, пришел в себя, принес глубокое покаяние, снова надел крест и умер, пособоровавшись и причастив­шись, открыто исповедуя свои грехи.

Монах должен находиться в послушании у стар­ца и отсекать перед братьями свою волю. Про этот Догмат монашества преподобный Ефрем Сирин писал: «Смиренный монах страшен для демонов»*.

* См. Преподобный Ефрем Сирин. Ответ на некоторые вопросы //Творения: В 2 т. Т.2. М., 1993. С.383-385.

Сам отец Серафим прошел многолетнюю тяжелую школу монастырского послушания, затем учился в «академии смирения» - в тюрьмах, ссылках и лагерях, приобрел опыт пустынножителя в сте­пях Киргизии и горах Кавказа. Поэтому его мож­но назвать «доктором монашеских наук».

Один монах рассказывал, как он жил со своим старцем в пещерной келий многие годы. Когда ста­рец умирал, то велел похоронить себя в пещере, а ему - немедленно идти в Сухуми. При этом он указал путь - обходной, долгий и тяжелый. После погребения старца монах решил выбрать короткий и знакомый ему путь через перевал. Он успокаи­вал себя тем, что воля старца состояла в том, чтобы он шел в Сухуми, а каким путем - это безразлич­но, тем более что старец в предсмертной болезни, уже почти в забытьи, мог вообще перепутать доро­ги. И вот он отправился коротким путем.

Было ясное утро, ничто не предвещало несча­стья. Он шел по дороге быстрыми шагами и читал молитву, которой навыкнул в годы пустынниче­ства. Вдруг подул ветер, и небо затянуло густой молочной пеленой. Пошел снег. Вернуться назад было уже невозможно, идти вперед по тропинке, исчезнувшей под сугробами, также нельзя. Наста­ла ночь. Монах стоял, прислонившись к скале, окоченев от холода. Он понял, что послушание или непослушание старцу было для него выбором меж­ду жизнью и смертью. Из-за нарушения старчес­кого слова он теперь погибает. Но, видно, за много­летние труды и молитвы покойного старца Господь помиловал ослушника. Его нашли полумертвым, обмороженным случайные путники и принесли в город. После этого он долго болел. Он часто рас­сказывал о том, что случилось с ним, и говорил что непослушание - это предательство самого себя, это грех для монаха, подобный самоубийству. Отец Серафим сам был опытным делателем Иисусовой молитвы. И послушание считал необ­ходимым для нее условием. Он говорил, что если человек упорным трудом стяжет навык к Иисусо­вой молитве, но не исцелит свою душу послуша­нием и не будет отсекать свою волю, то молитва, произносимая по привычке, окажется вовсе не той сокровенной непрестанной молитвой, о которой писали подвижники, а всего лишь словами, так как гордый ум не может сочетаться с именем Иисуса Христа - этого непостижимого Смирения.

Он говорил о том, что для стяжания Иисусо­вой молитвы необходима борьба со страстями: в чистом сердце молитва пробуждается сама собой. Древние святые пребывали в постоянной молитве именно благодаря своей простоте и незлобию. Старец внушал, что молитва не должна быть ото­рвана от жизни. Он предостерегал от искусствен­ных приемов ввождения ума в сердце и учил, что Иисусову молитву, особенно вначале, надо произ­носить вслух самому себе, при этом сосредотачи­вать внимание на движении губ. Старец говорил, что молитва затем сама найдет место. Он считал так­же полезным соединять Иисусову молитву с ды­ханием, когда молитва читается про себя.

В первые годы своей жизни в Сухуми старец ежедневно ходил в кафедральный собор. Епископ Леонид (Жвания), правящий архиерей, благословил отца Серафима принимать народ на исповедь. Надо сказать, что владыка Леонид был личностью незаурядной. В молодости он учился в семинарии, но сана не принял. В послереволюционные годы был следователем революционного трибунала в Западной Грузии, работал в прокуратуре и занимал высокие посты. Но, видимо, сильно хо­телось ему кончить жизнь тем, чем начал. И он ре­шил стать священником. Это решение в опреде­ленных кругах вызвало шок, но он своего намере­ния не изменил. Католикос-Патриарх Мелхиседек (Пхаладзе) рукоположил его во священники, а затем, посчитав, что человек с такими знаниями и опытом может быть полезен Церкви в более вы­соком сане, предложил ему архиерейство. Так свя­щенник Леонтий стал епископом Леонидом. От­личался он твердым, но справедливым характе­ром. Умел наказывать, но охотно прощал, когда человек, не оправдываясь, признавал свою вину. В годы хрущевских гонений не раз вставал вопрос о закрытии Сухумского кафедрального собора, но епископ Леонид мужественно отстаивал права Церкви. Неоднократно он обращался в пра­вительство с официальными протестами по поводу несоответствия Конституции новых законодатель­ных актов в отношении Церкви. Он был одним из тех грузинских иерархов, благодаря которым в 60-е годы, во времена гонений, храмы в Грузии не были закрыты, а законодательство о религиоз­ных культах, душившее Церковь в России, в Гру­зии фактически не действовало. Епископ Леонид с любовью относился к отцу Серафиму и подолгу беседовал с ним.

У отца Серафима были многочисленные духов­ные чада в России. Паломники Глинского монас­тыря потянулись теперь в Сухуми, и кафедральный собор наполнился народом. Отец Серафим во время исповеди решал духовные вопросы, давал наставления и советы; здесь, вдали от Глинском пустыни, в Сухуми, он снова встретился со своей паствой. Чему отец Серафим преимущественно учил людей? - Видеть во всем волю Божию и по­коряться ей. Некоторые из его духовных чад по его указанию делали выписки из святых отцов (особенно часто - из «Лествицы» и «Ответов на вопросы» преподобных Варсонуфия и Иоанна), и он раздавал эти выписки на благословение, как краткое руководство в духовной жизни.

К отцу Серафиму часто приезжал из Тбилиси его духовный друг - схиархимандрит Андроник (Лукаш). Оба старца хотели сохранить единство братии Глинского монастыря, которая была рассе­яна и разбросана по всей огромной стране. И дей­ствительно, монахи Глинской пустыни знали, что они всегда найдут помощь и приют у митрополи­та Зиновия и у обоих старцев.

Меня интересовало отношение глинских мо­нахов к книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа»*, которая послужила причиной так называ­емого имяславского раскола и последующих спо­ров.

* Схимонах Иларион. На горах Кавказа. Беседа двух пустынников о внутреннем единении с Господом наших сердец, через молитву Иисус Христову, или Духовная деятельность современных пустынников. 2-е издание, исправленное и много дополненное. Баталпашинск, 1910.

Но мне не удалось спросить об этом отца Серафима. Некоторые старцы осторожно говори­ли: «Истина где-то посередине». Что значит «по­середине» - они богословски вряд ли могли определить. Я не смею подменять их слова своей итерпретацией, но все-таки у меня сложилось мнение, что, с одной стороны, они понимали, что книге схимонаха Илариона собран богатый материал из святоотеческих писаний и отрицать всю книгу - значит сжечь с плевелами пшеницу, то есть отрицать учение тех отцов, которые представ­лены в ней. Но в то же время они понимали и чув­ствовали, что тезис «Имя Христа - это Бог» мо­жет привести к самообольщению и духовной гор­дыне, если будет положен в основу «богословия молитвы» и таким образом примет умозрительную форму. Поэтому эти старцы советовали обращать­ся с книгой схимонаха Илариона очень осторож­но, как со стоящими на полке флаконами, в одних из которых лекарство, а в других яд.

Они утверждали, что только человек, имеющий личный опыт в Иисусовой молитве, может взять из этой книги полезное для себя, но лучше не рис­ковать, а обращаться непосредственно к святым отцам, особенно наставникам последнего времени: Игнатию (Брянчанинову) и Феофану Затворнику (которые в то время еще не были прославлены). Отзыв о книге «На горах Кавказа» был затрудни­телен для них еще и в силу того, что как делатели Иисусовой молитвы они переживали состояние посещения благодати Божией и внутренних озаре­ний, когда слова молитвы в субъективном воспри­ятии как бы сливаются в одно с действием благо­дати - с внутренней феофанией, богоявлением. Поэтому они боялись нечаянно оскорбить имя Иисуса Христа, Которым они духовно жили и ды­шали. Но я не знаю ни одного случая, когда бы глинский старец рекомендовал пользоваться этой кни­гой своим ученикам. Можно сказать, что перевод определенных моментов субъективного молитвен­ного подвига в область богословских суждений по­родил несоответствие, принявшее форму раскола, а в некоторых случаях - и ереси.

Старцы были не богословами, а молитвенника­ми и, дорожа молитвой как своим духовным сокро­вищем, они избегали каких-либо отвлеченных рас­суждений и оценок, боясь, что неправильное мне­ние может помешать их внутренней молитве и посеять в сердце сомнение. Их совет был читать молитву с детской простотой: «Лучше лепетать языком, как младенец, чем вдаваться в высокие рас­суждения». «Решать богословские вопросы не дело монахов. Мы не профессора»,- говорили они. Но надо сказать, что именно профессора академий и университетов - Флоренский, Булгаков и другие друзья «мятежного Афона» - своими гностически­ми рассуждениями об имяславстве действительно «оформили» его как пантеистическую ересь. Впоследствии популяризаторы Флоренского еще более запутали эклектический гностицизм Флоренского и приписали ему взгляды о каких-то энергиях са­мого символа, якобы единосущных с энергиями Символизируемого. Это уже похоже на каббалис­тическое учение о микроэманациях имен, которые подготовляют душу к единосущной ей макроэма­нации Божества. Впрочем, высказывается и такое мнение, что «новооткрыватели» Флоренского про­сто не поняли его.

Однако вернемся к схиархимандриту Серафиму. Он считал, что монахи, кроме болезни или крайней немощи, должны непременно исполнять «пятисотницу». Из акафистов он очень любил акафист Успению Божией Матери. Ученых монахов отец Рафаил уважал, но чувствовалось, что его душа стремится к общению не с ними, а с молитвенниками. Стяжавшие Иисусову молитву духом узнают друг друга и понимают один другого с полуслова.

Отец Серафим почти не рассказывал мне о сво­ей жизни в пустыне. Наверное, он знал, что этот опыт не соответствует моей жизни и не пригодит­ся мне. Если заходила речь о пустыне, то он рассказывал лишь внешние события, как будто уво­дил человека от того, к чему не всякий должен прикасаться своей рукой. Он рассказывал о том, как медведь повадился в огород, где монахи посадили кукурузу, и лакомился початками каждую ночь. Долго они не знали, как поступить со зверем: обращаться к охотникам, чтобы те убили медве­дя, не хотели - и его жалко было, и сами охотни­ки, повадившись к ним в гости, могли не хуже мед­ведя обирать их огород. Наконец придумали: свя­зали друг с другом пустые консервные банки и опустили их в ручей, так что банки, плавая на по­верхности потока, бились друг о друга. Медведь инстинктивно боится звука металла, поэтому, услы­шав незнакомый для него зловещий стук, он испу­гался и убежал.

Полевые мыши также приносили огороду не­малый вред. Пустынники взяли из селения кота, но кот, как будто заключив договор с мышами, спокойно смотрел на них. Тогда решили все-таки поставить мышеловки. Собрали целое совещание по этому вопросу: можно убивать мышей монаху или нет - и наконец решили: «Мы мышей не уби­ваем, а искушаем: хочешь - иди в мышеловку!». Отец Серафим рассказывал об этом с добродуш­ным юмором.

К экуменизму старец относился, как и все мо­нахи, отрицательно, но не любил, когда при нем говорили об этом и осуждали иерархов. «Покрой одеждой своей отца своего»,- говорил он. Всю жизнь отец Серафим был гоним и преследуем, многие годы провел в тюрьме и ссылке, пережил два разгрома Глинского монастыря, но мы никог­да не слышали от него слов осуждения или ропота, он все принимал как волю Божию. Об известном митрополите Николае (Ярушевиче) отец Серафим говорил: «Митрополит Николаи глубоко покаялся. Он исповедовался у меня. Он любил нашу Глин­скую обитель». Старец был высокого мнения о Пат­риархе Алексии I (Симанском) и считал, что тот де­лает все что может, но не все в его силах.

Я был свидетелем, как непослушание отцу Се­рафиму оканчивалось непредвиденными бедствиями, как опасно не слушаться старца, даже когда он дает простой совет. В Гудаутской церкви, где я служил в 70-х годах, был прихожанин - столяр, по имени Павел. Он был человек церковный, но с ка­ким-то уклоном. Выбрал себе в руководительницы пустынницу схимонахиню Елену, которая обычно поносила духовенство и рассказывала о каких-то бывших ей видениях. Отец Серафим не благослов­лял советоваться с этой пустынницей, а тем более называть ее духовной матерью. Однажды он ска­зал об этом Павлу, но тот ответил дерзко: «Осуж­дать всех людей грех. Только матушку Елену осуж­дать не грех?». Отец Серафим сказал: «Я предуп­реждаю тебя, а ты поступай так, как сам знаешь».

Тот съездил к пустыннице и, вернувшись до­мой, принялся за обычную работу. Мысленно вспоминая разговоры с этой монахиней, он отклю­чился от своей работы, и электрическая пила отсекла ему несколько пальцев на руке. Впоследствии он признавался: «Если бы я не поехал к Елене, это­го бы не случилось». Елена пророчествовала, что ее келия станет святым местом для паломников, что потом здесь построится большой монастырь. Но умерла она какой-то странной смертью, а мес­то, где она жила, оказалось вскоре заброшенным и опустевшим.

Схиархимапдрит Серафим (Романцов) на смертном одре

Шли годы. Отец Серафим все реже выходил из дома, но по-прежнему принимал посетителей. Незадолго перед смертью он перешел в другой домик - на окраине города, на улице, которая, подобно террасе, пролегала по склону горы. Сюда не доносился городской шум. Когда я посетил отца Серафима, он лежал уже в постели не вставая. Странное было впечатление: он казался мне но­ворожденным младенцем, который смотрел на мир какими-то чистыми, слегка удивленными глазами, даже цвет лица был у него розовый, как у малень­кого ребенка. Он сказал мне всего несколько слов. Было видно, что ему не хотелось говорить. Я чув­ствовал, что теперь его ответ - это молитва. Те, кто присутствовал при смерти старца, вспомина­ли, что он сказал вслух: «Что я искал всю жизнь, то теперь нашел». Я думаю, что он говорил о не­престанной сердечной Иисусовой молитве, о том, что душу его наполняют волны благодати, что мо­литва открылась ему в неведомой для нас глубине.

Великий старец был погребен на Сухумском кладбище, недалеко от храма, около могилы своего послушника монаха Иеронима, который отли­чался особенным смирением и послушанием и умер в молодые годы от чахотки, напоминая сво­ей жизнью и смертью подвиг преподобного Досифея.

Часто служатся панихиды на могиле отца Серафима. Это дань благодарности, любви и надежды, что молитва соединяет души, и старец в Не­бесном Царстве молится за них. Смерть страшна для грешников, а для праведных она - успокое­ние от трудов и начало вечной радости.

Я спрашивал у отца Серафима о многих сто­ронах монашеской и приходской жизни. С тех пор прошло уже несколько десятков лет, и так как я, к сожалению, не записал его ответов сразу же, то передаю их по памяти в своем изложении.

Основанием духовной жизни отец Серафим считал послушание. Старец категорически утверждал, что человек без благодати Божией не в си­лах побеждать искушения и сдерживать огромную силу греха, который, как яд, отравил все его суще­ство. Только благодать Божия может обуздать грех и сделать человека победителем в духовной борь­бе. Поэтому главная задача аскетики - стяжание благодати и хранение ее. Благодать действует в сми­ренном сердце. Где гордость - там уже пораже­ние. Если гордому кажется, что он уже недосту­пен для греха и страстей из-за своих самовольных подвигов, то он становится игрушкой в руках тем­ных сил. Сатана может давать ему на время лож­ное бесстрастие, чтобы укрепить в гордыне и пре­возношении над собратьями, но это подобно по­лету Симона Волхва, которого бесы поднимали вверх, в воздух, пока не бросили вниз и он не раз­бился насмерть.

Для стяжания благодати необходимо, совер­шенно необходимо, как воздух, послушание. Монаха без послушания отец Серафим вообще не считал монахом. Только через полное послушание своему старцу возможен настоящий, реальный, а не мнимый и иллюзорный духовный путь. Внеш­ние подвиги уединения и поста отец Серафим счи­тал второстепенными по отношению к послуша­нию, то есть подспорьем, а не основой монашес­кой жизни. Телесный подвиг должен опираться на благословение старца и быть точно определенным. Отец Серафим считал, что без послушания невоз­можно занятие Иисусовой молитвой: она останет­ся на уровне повторения звуков, не будучи в си­лах тронуть окаменевшее в гордыне сердце. Од­ному монаху отец Серафим сказал то, что я считаю дерзновенным и не повторил бы, если бы не слы­шал сам: «Никакой Иисусовой молитвы у тебя нет: ты просто привык к ее словам, как некоторые люди привыкают к ругани»*.

* Из этих слов видно, что отец Серафим не мог сочув­ствовать имяславскому учению.- Авт.

Однажды, когда я был у отца Серафима в Су­хуми, к нему пришла та монахиня, которой монах Меркурий посвятил значительную часть книги «В горах Кавказа». Отец Серафим, зная ее необычайно суровый пост, начал с того, что сказал: «Один раз в день тебе надо есть горячую пищу». Та удивленно посмотрела на отца Серафима: «Не­ужели я должна терять время и отвлекать ум от молитвы для приготовления обеда?». Отец Сера­фим широко перекрестился: «Вот крест, что ты не имеешь никакой молитвы и никогда не имела ее». Когда она ушла, отец Серафим сказал: «Так она ничего и не поняла. Кто дал ей схиму, сам находил­ся в обольщении. Бедная душа, сколько ей пред­стоит испытаний!».

Подражать жительству святых отцов без по­слушания, считал отец Серафим, это все равно что начинать строить дом с крыши. Он говорил об ис­кушении современных монахов: они ищут прозор­ливых старцев, а когда видят обыкновенного че­ловека, но опытно прошедшего монашеский путь, начинают колебаться и сомневаться, можно ли слушаться его. Они требуют от старца чудес, как фарисеи от Христа, они хотят, чтобы старец про­рекал и предсказывал будущее, чтобы учил их не исполнению воли Божией, а как благополучно совершить то или иное их дело. А ведь старец мо­жет благословить, и дело не исполнится, но зато исполнится воля Божия, и человек получит урок смирения и отречения от своей воли, то есть глав­ное - благодать Божию. Бывает такое испытание: старец благословляет, а дело как будто с самого начала встречает неодолимые препятствия - это испытание веры. В Библии повествуется о том, как одиннадцать колен Израилевых несколько раз вопрошали Господа, идти ли им воевать с коленом Вениаминовым, совершившим неслыханное зло-Деяние, или нет. Господь через первосвященника отвечал: «Идите», и несколько раз они терпели поражение, но не роптали на Бога и за это в конце концов одержали победу*.

* См.: Суд.19-20.

Если человек пребудет в послушании, то Бог все устроит Сам, хотя бы и не так, как тот предпо­лагает. А у самовольника конец его дел и жизни обязательно будет худым. То, что он делает без послушания, не принесет ему пользы, и часто сво­ими глазами он будет видеть неожиданное раз­рушение своих многолетних трудов. За доверие к старцу Господь дает наставнику особое дерзно­вение в молитве о его духовном чаде. Можно ска­зать, что в таком случае Господь сам помогает старцу руководить учеником. Архимандрит Сера­фим рассказывал, что бывали случаи, когда он благословлял или советовал вопрошающему его то, о чем не думал заранее, когда его собственный ответ был неожиданным для него самого, и гово­рил, что Господь в таком случае открывал ему, что сказать, по вере человека.

Если же ученик или духовное чадо не искрен­ни до конца: одно говорят, другое скрывают, спра­шивают без решимости исполнить, уговаривают и убеждают старца, как бы подсказывают ему свое собственное решение, то старец чувствует перед собой не живого человека, а какую-то стену, не­пробиваемую для его слов. Тогда может последо­вать и наказание за лицемерие и лукавство - не­верный ответ старца. Отец Серафим говорил, что разговор с непослушным человеком очень утом­ляет, и потому советовал при малейшем возраже­нии прекращать такую беседу словами: «Поступай как знаешь». Старец не любил, когда вместо крат­кого вопроса рассказывают целую историю, как будто хотят объяснить, в чем дело и что надо ска­зать. Между тем вопрос должен быть кратким и ясным. Чем он более краток, тем более старец чув­ствует в своей душе ответ.

На исповеди отец Серафим также не любил многословия. «Надо каяться, а не автобиографию рассказывать»,- считал он. Плотские грехи долж­ны быть исповеданы один раз, а затем человек сам должен постараться позабыть подробности этих грехов и только иметь чувство покаяния, стараясь не осуждать в таких грехах никого, иначе в нем могут пробудиться те же самые страсти и повториться падения. Отец Серафим категорически зап­рещал своим духовным чадам говорить друг с другом о плотских грехах, считая это неполезным, особен­но с людьми другого пола, даже как будто с благо­видной целью предупреждения. Он говорил, что в таких разговорах бывает тайное сладострастие. Один монах с негодованием рассказывал ему, что видел в автобусе полураздетую женщину, а отец Серафим спросил: «Ты до сих пор это помнишь?». Он говорил, что разговоры на эти темы никого не «оцеломудрят», а только оставят в душе какой-то смрад, как запах от гнили.

Мы были свидетелями того, что монахи-пус­тынники, приходившие к отцу Серафиму за благословением и советом, отличались даже внешне: каким-то спокойствием, скромностью и тем, что мы бы назвали «монашеским благородством» - смиренной простотой. И что еще отличало их - они старались быть незаметными. Напротив, те, кто не был в послушании, отличались или резкостью слов, категоричностью суждений о других людях, или напротив, внешним, подчеркнутым смирением. Они могли кланяться при встрече с ми­рянами до земли, целовать у них руки, называть себя самыми падшими, последними грешниками, хотя их об этом никто не спрашивал. В этих людях была какая-то внутренняя неслаженность, ка­кое-то скрытое беспокойство. Пророк сказал: Про­клят человек, который надеется на человека*. Но самая худшая надежда - это надежда на себя.

Отец Серафим считал, что монашество в миру требует даже большего послушания, чем в обыч­ной монастырской жизни. Монах в миру словно проходит через поле, усеянное иглами и колючка­ми, а послушание, как калугарий (кожаная обувь пилигримов), помогает ему пройти этот путь, ина­че он уже через несколько шагов изранит свои ноги. Для монаха послушание - это как бы восьмое Таинство. Слова 90-го псалма: Ибо Анге­лам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих** - прежде всего относятся к послушанию, которое, как крылья Ангелов, защищает душу. Если послушник в чем-нибудь со­грешит, то по молитвам старца его духовные раны заживают быстро, как у прокаженного, который, по слову пророка, вошел в воды Иордана и вышел исцеленным***. Если даже он падет, то старец, как самарянин в притче, подымет его и возьмет на свои руки****; но истинное послушание не падает.

Старец говорил о том, что один из признаков послушания - это сердечная радость, всегда сопутствующая ему. Послушник носит в своем сердце духовную радость, даже когда кается в грехах

* Иер.17, 5.

** Пс.90, 11.

*** См.:4 Цар.5,14.

**** См.: Лк. 10,30-35.

Второе свойство или дар послушания - это умирение помыслов. Послушник ни о чем не тревожится - он вручил себя Промыслу Божию через старца, старец принимает решения за него, поэто­му У послушника нет противостояния мыслей, постоянного колебания ума сомнениями и помыс­лами: все решает старец. Он не только отвечает на вопросы ученика, но еще до вопроса говорит то, что ему нужно. Если человек сам определяет, что ему нужно делать, то решение бывает правильным или неправильным - за ним следует или успех, или неудача. Если успех, и даже в добром деле, то че­ловек все же никак не может освободиться от чув­ства тонкой гордости и превозношения: как пра­вильно он решил, как хорошо он сделал. Если же дело его разрушилось, то человек не может не испытывать досады и раздражения. И в одном и в другом случае он не найдет духовного мира. По­слушник же все доброе приписывает молитвам своего старца, поэтому он свободен от внутренне­го превозношения - этой змеи, скрывающейся в глубине души. А если будет видимая неудача, то говорит: «Такова воля Божия. Значит, это лучше для меня»,- и опять остается спокойным. Но не­удачи в послушании вообще не бывает. Послуша­ние похоже на троерожник: как ни брось его, один конец все-таки будет смотреть вверх, этот конец - смирение.

Некоторые люди приходят к старцу не для от­сечения своей воли, а как к астрологу или гадателю, чтобы узнать свое будущее и что нужно делать, чтобы их земные дела увенчались успехом. Не получая того, что они хотели,- так как Бог дает Свои дары в зависимости от внутреннего состоя­ния человека,- они считают, что старец сам немо­щен и бессилен и ничего не может сделать. На са­мом же деле, послушание - это перемена всей жизни, а не средство для успеха в каком-нибудь предпринимательстве. Хотя мы повторяем, что Господь в награду за послушание дает явную и необычайную помощь даже во внешних мирских делах, но это больше для слабых, чтобы укрепить и утвердить их в вере.

Послушание и смирение, как и все добродетели, должны быть сокровенными. Мы встречали мона­ха, который, рассказывая о своем беспрекословном послушании отцу Серафиму, говорил, что по его сло­ву он готов тотчас броситься в реку - и что же? Этот монах сначала стал скрывать от отца Серафима свои грехи, о чем тот прямо сказал ему, а затем и вовсе оставил своего старца. Истинный послушник все­гда чувствует недостаточность своего послушания. Благодать приходит тем путем, каким она ушла. Благодать оставила Адама по причине злоупотреб­ления им свободой воли. Мы получили с рождения волю больную и испорченную, которая проявляет­ся прежде всего в гордыне, поэтому послушание есть самый действенный, а по сути, и единственный спо­соб возвращения благодати. Учитель монашества святитель Василий Великий пишет, что если бы монах твердо не решил находиться в послушании, то не сделал бы ничего: он бы построил дом без ос­нования, и чем выше здание, тем большая опасности падения. Оно может рухнуть даже от собственной тяжести, не имея опоры.

В последнее время стали появляться книги монашеской жизни. Некоторые из них содержа много ценных сведений, но ни в одной из них нет категорического утверждения, что монашество без послушания невозможно, что монастырь без пра­вильного руководства и послушания, а также скит или келия пустынника - это мирские дома, пост­роенные в живописных местах.

Схиархимандрит Серафим говорил также, что для новоначальных монахов необходим физичес­кий труд, утомляющий тело. Он приводил пример из Патерика, где описывается, как старец благо­словлял своего ученика переносить камни из од­ного угла двора в другой, чтобы тот не оставался без дела. Физический труд является противояди­ем от плотских страстей и гордыни. В Глинской пустыни сами старцы показывали пример молодым монахам, занимаясь посильным для них телесным трудом: работали на поле, перебирали картошку, убирали келий. Такой почитаемый старец, как отец Андроник, нередко собственноручно мыл полы в гостином корпусе для приезжих богомольцев, при­том старался это делать незаметно, когда те уходи­ли в храм или на трапезу. Схиархимандрит Сера­фим вспоминал: когда монахи в Глинской пустыни шли на монастырский огород копать картошку или на другие послушания, впереди всегда шагал отец Андроник и пел ирмосы и тропари, как во время крестного хода, словно показывая этим, что монастырский труд является продолжением богослужения. Отец Серафим говорил, что современные монахи перестали чувствовать сладость послушания, и вспоминал слова отцов, что теперь мало старцев, потому что мало послушников.

Некоторые из молодых монахов ропщут на то, что им из-за монастырских послушаний у них остается мало времени для молитвы. Но они не понимают что мало времени для молитвы остается из-за стра­стных и суетных помыслов, которые захватывают ум и изгоняют молитву из сердца. Такой человек может целый день сидеть в келий и не молиться или стоять в храме, как бесчувственный болван (камен­ное изваяние), погрузясь в свои помыслы. Напро­тив, послушание очищает ум от мечтательности, сомнений и противоборства помыслов, а телесный труд усмиряет страсти. Смиренному послушнику дается дар молитвы во время самой работы. Ста­рец говорил, что видел ропотников, которые всем были недовольны и постоянно докучали настояте­лю, чтобы он переменил им послушание, перевел в другую келию и так далее. Но когда настоятель, снисходя к их немощам, исполнял их просьбы - шел им навстречу, то через некоторое время они начинали снова роптать. Отец Серафим считал, что труд и отсечение воли - это экзамен для послуш­ника: насколько он годится в монахи.

Для монашества необходимо постоянное само­отвержение. Горе тому человеку, который, приняв монашество, не отвергнул своей воли: когда при­дут искушения, он окажется безоружным перед ними. Горе монаху, который хочет исправлять и поучать старца и настоятеля; за дерзость он будет оставлен благодатью, предан в руки демонов и испытает скорби, подобные смерти.

Монашество - это ангельский образ. У Анге­лов царит совершенное послушание низшего чина высшему, о чем пишет священномученик Диони­сий Арсопагит в книге «О небесной иерархии» Ангелы, отпавшие от этого послушания, стали демонами. Гордости свойственно падать. Иногда падение гордого бывает промыслительным. Но по­добный урок всегда жесток и страшен. Большин­ство подвергающихся падению не находит сил для искреннего покаяния и продолжает идти дорогой греха. Были случаи, когда гордые подвижники после падения кончали жизнь самоубийством. Диавол иногда успокаивает человека: «Ну что же, согрешишь и покаешься», то есть: «Злоупотреби милосердием Божиим»,- но надо помнить, что топкое болото греха - это все-таки не грязевая ванна.

Старец отмечал, что часто наказанием за нерас­каянный грех блуда служит заболевание раком, которое является как бы аналогом этого духовно­го гниения. В богословские рассуждения входить не любил и избегал отвечать на богословские во­просы, оправдываясь своей простотой.

Отец Серафим придавал очень большое значе­ние преемственности монастырской жизни, вклю­чая устав богослужения, ежедневную исповедь, откровение помыслов и т. п. Он рассказывал, что когда архимандрит Таврион (Батозский)*, назна­ченный настоятелем Глинской пустыни, стал вво­дить новый устав, читать какие-то составленные им или неизвестно откуда взятые молитвы, то это вызвало недоумение и недовольство братии мо­настыря.

* Архимандрит Таврион (Батозский; +1978) свой иноческий путь начинал в 1913 году в Глинской пустыни; в 1957 году был назначен настоятелем этой обители по просьбе преж­де настоятеля - архимандрита Серафима (Амелина), которому, в силу весьма преклонного возраста, было уже тяжело управлять монастырем.

Это нарушало монастырскую традицию, потому, несмотря на подвижническую жизнь отца Тавриона, глинские старцы вынуждены были просить Святейшего Патриарха Алексия I о заме­не настоятеля (что тот и исполнил)**.

** В 1958 году настоятелем обители вновь был назначен архимандрит Серафим (Амелин), а отец Таврион указом Святейшего Патриарха был переведен в Почаевскую Лавру.

Этим была сохранена традиция монастыря, заложенная с его основания, и духовная преемственность, носите­лями которой являлись глинские старцы. Монах Иероним

Мы говорили о старцах, а теперь мне хочется рас­сказать о послушнике, глинском монахе Иерониме. Я уже упоминал о нем в воспоминаниях о схиархимандрите Серафиме. Жизнь монаха Иеронима мо­жет служить примером истинного послушания.

После закрытия Глинской пустыни он по бла­гословению отцов приехал в Сухуми и нес послушание на клиросе в Преображенской кладбищен­ской церкви, настоятелем которой в то время был протоиерей Петр Самсонов. Эта церковь находи­лась в селе Тависуплеба, которое слилось с горо­дом. В Глинском монастыре отец Иероним испол­нял послушание на кухне, был помощником пова­ра и прислуживал на трапезе. Он отличался необычайным смирением и молчаливостью. В Пре­ображенской церкви он тоже в свободное от бого­служения время готовил пищу для нескольких монахов, которых во время гонений приютил отец Петр, а также для гостей, приезжавших в храм из других городов. По воскресеньям устраивалась общая трапеза для всех прихожан.

Отец Иероним не вступал в разговоры - он по­стоянно беседовал с Богом и поэтому казался далеким от людей и чуждым этому миру. Все послу­шания от настоятеля, имевшего добрый, но крутой нрав, он исполнял беспрекословно. Он не убегал и не прятался от людей, но в то же время был не с ними. Когда отец Иероним быстро шел на послу­шание, он казался бесплотным существом, которое скользит бесшумно, как тень. Он не опускал голо­вы, как делают некоторые монахи, но взор его был устремлен в землю. На вопросы он отвечал двумя-тремя словами и снова принимался за какое-либо дело. Когда я смотрел па него, то мне казалось, что передо мной преподобный Акакий* или Досифей**, эти подвижники послушания. Отец Иероним тя­жело болел. У него обнаружилась открытая форма чахотки.

* Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Степень 4. О преподобном Акакии. С.117.

** Преподобный Досифей (VII век; память его совершается 19 февраля) - ученик преподобного аввы Дорофея.

Он на глазах у всех сгорал, но до конца не оставлял послушания. По своей неопытности я предложил ему переехать в примыкавшее к городу Очамчире село Илори (где я служил настоятелем храма), считая, что там у него будут лучше условия и врачебный надзор. Но он, слегка улыбнувшись, тихо сказал: «Старцы заповедовали не покидать своего места, если оно само не прогонит тебя». Отец Петр окружил его вниманием, каким только мог. Он говорил, что не встречал подобного монаха, ко­торый бы в молодости достиг святости старца.

Последний раз я видел отца Иеронима перед его смертью. Стояло лето, но он дрожал от озноба. Отец Петр благословил его сесть в ванну с горячей во­дой, чтобы согреться. Я увидел в нем малого ребенка. Тело его исхудало и прилипло к ребрам, и внешне он походил на живого мертвеца: стран­но было, что в нем еще теплилось дыхание. Я ска­зал: «Прости меня»,- только два слова, чтобы не утруждать его. Он ответил шепотом: «Бог про­стит». Это были последние часы его жизни и, мо­жет быть, последние слова.

Когда я вспоминал отца Иеронима в разговоре со схиархимандритом Серафимом, то лицо старца просветлялось и взор его становился радостным, как у учителя или мастера, с которым говорят о люби­мом ученике, постигшем глубину его искусства.

Монах Иероним был для нас живым образом того, чего можно достигнуть послушанием. Ученик глинских подвижников, он стал носителем духа древнего монашества с его тайными дарами. Этот дух выше слова; он передается от старца к послушнику непосредственно, через жизнь, как непрерывающееся предание, как огонь зажженной свечи к другой свече, через прикосновение фити­ля к горящему пламени.

* * *

Вспоминая о глинских монахах, я часто думаю: почему до сих пор не открыта Глинская обитель?*

* Эта статья была написана архимандритом Рафаилом до возобновления обители в 1994 году.

За последние годы были возобновлены и вновь построены десятки монастырей, а про «вторую Оптину» - Глинскую пустынь - как будто все забыли. Иногда мне кажется, что демон с особой яростью ополчился против нее и невидимое гоне­ние на ее последних монахов продолжается до сих пор. А может быть, подвиг глинских старцев был настолько высок, что у них не оказалось преемни­ков, и если бы Глинская пустынь была открыта, то там уже не было бы прежнего духа и силы стар­чества, а осталось бы только прежнее имя.

Когда в Константинополе в VI веке началось восстание и царице Феодоре предлагали переменить царское одеяние и скрыться из столицы, что­бы остаться живой, то она ответила: «Для меня лучший саван - это пурпурная мантия царицы». Может быть, Глинская обитель спит, закутавшись в пурпурную мантию прежней славы, и не хочет проснуться в нищенском одеянии. Но я думаю снова: ведь там находятся могилы глинских мо­нахов, а других перенесут в монастырь, как воз­вращенное сокровище. Их души будут невидимо посещать монастырь и молиться за его насельни­ков. Глинские монахи молили Бога о том, чтобы их родной монастырь был снова открыт, чтобы очистился от скверны Глинский храм Рождества Пресвятой Богородицы, чтобы к воротам монас­тыря, как прежде, шли паломники и богомольцы, чтобы огни лампад горели в освященном алтаре и огни молитвы - в сердцах насельников.

Почему запустел Скит, почему замкнулись уста Фиваиды, почему светильник Эфесской Церкви Господь отодвинул на восток в Антиохию, а затем в Дамаск? Потому что в Скиту были нарушены уставы, в Фиваиду проникли ереси. Но не в том причина закрытия Глинской обители. Это - тайна, непонятная для меня. Почему медлят старцы, кого ждут? Ведь своими молитвами они могут испросить не только милость, но и явное чудо у Бога.

Старцы и послушники великой обители покинули нас, перейдя в свою вечную Отчизну. Остались их ученики, и тех становится все меньше и меньше. Это последние нити, которые еще могут соединить прошлое обители с ее будущим, и если не возобновить традицию старчества, то, по край­ней мере, сохранить воспоминание о ней.

Многих монахов-изгнанников приняла в свое лоно Иверская земля. Иверские подвижники, мученики и преподобные дали им место рядом с со­бой, как своим братьям. Из Глинского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы они пришли в страну жребия Божией Матери. Они всегда пре­бывали под Ее покровом. Придет время, и глинская братия вновь соберется вместе - не на земле, а на Небе.

НА ПОРОГЕ ПУСТЫНИ

В 1957 году я служил в Ольгинском Мцхетском монастыре, игуменией которого в то вре­мя была мать Ангелина (Кудимова). В монастыре неопустительно исполнялись все службы. Во вре­мя Великого поста молитва занимала большую часть суток. В храме звучали старинные напевы, одухотворенные силой живой молитвы монаше­ского хора. По воскресным дням в обитель приезжало много богомольцев из Тбилиси, чтобы по­слушать пение хора, а также побеседовать с двумя старицами монастыря - игуменией Ангелиной и монахиней Валентиной. В то время трудно было достать духовную литературу, и монахиня Вален­тина часто читала гостям жития святых и «Про­лог». К игумений обращались с духовными во­просами, иногда - с просьбой о помощи. Она вни­мательно выслушивала посетителей и старалась никому не отказывать. Только теперь, пройдя дол­гий путь жизни, я могу оценить подвиги людей, которые сохранили эту маленькую обитель, зате­янную в дебрях гор,- так чудом выживает маленькое деревце в лесу, поломанном бурей. Остались в бывшей столице Грузии Мцхета, а может быть, по всей Картли, только две женские обители: Самтаврский монастырь святой равноапостольной Нины и монастырь равноапостольной княгини Ольги. Словно две сестры-христианки на арене Колизея среди трупов мучеников, окружен­ные зверями, стояли они, прижавшись друг к другу. В Великий пост из Сухуми в Ольгинский мо­настырь пришел странник по имени Алексей. Он напоминал мне древних странников, которые с по­сохом в руках и котомкой за плечами пешком хо­дили по святым местам. Шли они через турецкие земли в Иерусалим, веря, что Господь укажет до­рогу и сохранит в пути; проходили пересекающи­мися крестами дороги и тропинки от Киева до Верхотурья, появлялись даже на Синае, как буд­то их переносили невидимые крылья. Алексей рас­сказал мне о пустыне, лежащей за Сухуми, о мо­нахах-отшельниках, которые прячутся от людей в горных пещерах, о лесных скитах, об иеродиако­не Онисифоре и монахе Пахомии, которые зани­маются Иисусовой молитвой, о схиархимандрите Пимене, проведшем большую часть своей жизни в затворе; когда он выходил из келий, то птицы слетались к нему, кружились над его головой и садились на плечи. Странник рассказал и о мона­хинях-подвижницах, которые в подвигах безмол­вия и молитвы не уступали мужчинам. Он обещал летом проводить меня в пустыню, к келиям мона­хов-отшельников. По словам Алексея, он часто носит им продукты и знает, что в горах есть сво­бодные келий, которые стоят одинокими после смерти монахов, и кто хочет проводить пустынную жизнь, может найти приют и пропитание. Я слу­шал его с неизъяснимой радостью, мне хотелось, чтобы эта беседа продолжалась всю ночь до утра, но пора было идти на покой: утреня начиналась до рассвета, и оставалось только несколько часов для сна. Игумения, увидав в моей келий огонек лампы, постучала посохом в окно, чтобы я ложил­ся спать.

После Литургии странник Алексей ушел, ос­тавив в моем сердце какую-то тоску по еще не знакомой мне пустыне. Я не стал дожидаться лета, а попросил у матушки Ангелины разрешения отлу­читься на несколько дней из обители. Тайно, не предупредив никого, кроме игумений, я сел на поезд и отправился в Сухуми. Я помню, первое, что меня поразило там,- это особый вкус воздуха, напоенного морем; грудь расширяется, напол­няясь этой свежестью и утоляя жажду чистоты. Мне казалось, что этот воздух веет из пустыни, что он несет духовное благоухание молитв отшельни­ков. Я чувствовал в сердце моем радость, будто я стоял на пороге пустыни.

Расспросив, где находится храм, я пришел туда еще до начала службы. В храме уже собирались богомольцы. Я стал спрашивать у них, как мне дойти до пустыни. Они смотрели на меня удив­ленно: ведь дороги в пустыню нет, нужно найти проводника, который хорошо знает путь,- но обе­щали узнать, не идет ли кто-нибудь из прихожан к пустынникам. И вот в конце службы ко мне по­дошел, как мне тогда показалось, юноша, который сказал, что должен повидать пустынников и по­этому может проводить меня, но предупредил, что путь туда трудный. Это был странник по имени Петр. Одни смотрели на него как на безумного, дру­гие - как на юродивого. Он мог подойти к людям в церковном дворе и попросить: «Дайте мне рубль на бутылку вина». Большинство осуждало его, а некоторые говорили, что он только притворяется Дурачком и пьяницей. Этот человек часто ходил по городу ночами. Милиция знала его и почему-то не трогала. Сам Петр рассказывал всем, что его прокляла мать; после этого он заболел, а затем ре­шил странствовать. Людей он просил помолить­ся, чтобы Бог снял с него это проклятие. Я счел его юношей, но позже увидел, что он старше меня годами. Есть люди, возраст которых трудно опре­делить.

Мы отправились в путь. Моросил дождь. Вряд ли кто-нибудь, кроме юродивого, отправился бы в такую погоду в пустыню. Вначале надо было ехать автобусом, а затем идти пешком. Дорога поднима­ется вверх. Я вижу перед собой первые пятна сне­га, лежащего на земле, словно клумбы белых цве­тов в саду; еще немного, и передо мной уже сплош­ное снежное море; вдали горы в тумане, покрытые снегом, как будто закутанные в шубы из белой шер­сти. Я начинаю недоумевать, по какой дороге мы пойдем, сколько часов надо идти, и спрашиваю Петра, хорошо ли он знает путь, но в ответ снова слышу рассказ о том, как его прокляла мать. Авто­бус остановился в какой-то деревушке, засыпанной снегом. Но проводник ведет меня в сторону от де­ревни. И вот передо мной открывается дивная кар­тина: кругом снега, как будто кто-то постелил под нашими ногами огромный шелковый ковер осле­пительно белого цвета. После этого я бывал в пус­тыне, но никогда не видел ее такой прекрасной, словно одетой в снежную фату. Казалось, что на земле не может быть цвета чище этой девственной белизны сверкающего в горах снега.

По сравнению с пустыней город кажется клад­бищем, где дома стоят, как склепы, а земля задыхается под бетоном и асфальтом, точно в саркофаге. Весной пустыня похожа на преддверие Эдема с его не тронутой грехом красотой, она полна жиз­ни. Господь словно сохранил пустыню для Своих слуг - монахов, спрятал ее, как сокровище, от мира, кипящего в огне своих страстей, чтобы лю­бящие Его смогли увидеть на земле отблеск не­бесной красоты...

Видно, мой проводник все-таки сбился с пути. Наступали сумерки. Вокруг никакого жилья. Я в изнеможении опустился на снег: как приятно ка­саться его лицом! Петр сел рядом. Через некоторое время - не знаю, прошел час или несколько минут - он сказал: «Надо идти». И опять мы по­брели неизвестно куда. Наконец мы дошли до пер­вой пустыньки, как видно, она находилась неда­леко от села. Там жил больной монах. Он объяс­нил нам, что мы пошли совсем в другую сторону, и оставил нас ночевать. Видимо, он страдал брон­хитом, потому что кашлял всю ночь. С грустью он рассказывал нам, что несколько лет прожил в пу­стыне, а потом заболел. Теперь ему приносят пищу и продукты из села. Он чуть ли не со слезами го­ворил о том, что, возможно, из-за болезни ему при­дется поселиться в каком-нибудь заброшенном домике в деревне. Спать мы так и не легли, проси­дели всю ночь около горящей печи, а наутро сно­ва отправились в путь. Петр довел меня до одной из монашеских келий, как будто передал в другие Руки, и сказал, что спешит назад в Сухуми. Я не стал останавливать его, так как боялся, что он снова заведет меня в дебри. Так что провожать меня пришлось уже моим новым знакомым.

Когда я вернулся в Сухуми, то почувствовал сильный жар, но все-таки сумел приехать в Мцхета и добраться до монастыря. У меня оказалась про­студа в очень тяжелой форме. За мной ухаживала, как родная мать, игумения Ангелина, ей помога­ла пожилая инокиня по имени Елена. Последнюю неделю поста и Страстную седмицу я пролежал в постели. Только на Пасху митрополит, тогда ар­химандрит, Зиновий разрешил мне служить. Пос­ле посещения пустыни первой моей службой была пасхальная утреня и Литургия.

На всю жизнь я запомнил мою первую «снеж­ную одиссею». Как мы не упали в овраг, засыпанный снегом, или не замерзли в лесу, не знаю. Но главное впечатление от первого посещения пус­тыни - это необыкновенная радость, которая ох­ватила меня, когда я вступил в ее пределы: мир с его шумом, с его образами, запечатленными в па­мяти, с его заботами и волнениями как будто исчез, изгладился из моей души, словно ее покрыла благодать, как снег покрывает землю пустыни. Но для тех, кто остается в пустыне, начинается тяже­лое духовное испытание, и временами она стано­вится для них похожей на огненную печь, в кото­рой должны переплавиться их души. Но и тогда Господь утешает пустынников Своей помощью, подавая им духовную отраду, как в древности Он посылал Ангела к трем отрокам, брошенным в пла­мя вавилонской пещи*. Чем выше подвиг, тем бо­лее жестокая борьба с сатанинскими силами бы­вает в пустыне. Один монах говорил мне, что ему казалось, будто легион демонов, изгнанных Господом из гадаринского бесноватого и из других, обу­реваемых нечистыми духами**, ушли в пустыню до Страшного суда и поселились около его келий

* См.: Дан.3,49-50.

** См.: Мк.5,1-13.

Этого человека звали Владимир. Он сидел в тюрь­ме за какое-то преступление, а затем дал Богу клятву посвятить Ему всю оставшуюся жизнь. Он ушел в пустыню и жил один далеко от братии.

Я часто вспоминаю мой первый путь в пусты­ню, и передо мной встают картины: снежное пространство, похожее на океан, горы, высящиеся, как огромные айсберги; вот неожиданно с ветки взле­тела птица и обдала нас снежной пылью; вот я, изможденный от пути, бросаю на землю свой плащ и ложусь на него. Мне не хочется идти дальше, но проводник заставляет меня встать, и снова мы идем в горы, как будто плывем по бескрайнему океану снега...

Много лет я не был в Ольгинской обители, и, когда недавно посетил ее, грусть сжала мое сердце. После смерти схиигумении Ангелины все из­менилось. У нее не оказалось достойной преемни­цы, и обитель постепенно пустела. Большинство монахинь умерли, осталось лишь несколько сес­тер, старых и немощных. Некоторых келий уже нет. В храме, построенном на заре христианства в Грузин, не собираются уже сестры на ежедневную молитву; лишь на праздники приезжает священ­ник, чтобы отслужить Литургию. Жизнь в обите­ли замирает. Когда-то сюда приезжали паломни­ки из Тбилиси и других городов, теперь они не знают, будет ли служба, и поэтому редко кто при­ходит в обитель.

Ольгинский монастырь был одним из духов­ных островков во время многолетних гонений, а теперь он похож на цветок, который выдержал зимние морозы и стал увядать весной. Но, может быть, по молитвам не только монахинь, живших здесь, но и синайских отцов, построивших этот монастырь (тогда - во имя великомученицы Ека­терины), духовная жизнь в нем будет возрождена снова.

Я помню, как в тот первый день Пасхи, на ве­черне, монахини пели, как победную песнь, великий прокимен: «Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса». В этих словах светится неугасимый луч надежды.

ВЕНЕЦ ПУСТЫННОГО ЛЕТА

В горах весна и начало лета - самое опасное время для путника. Под лучами майского солн­ца тают ледники в заоблачных вершинах, и пере­сохшие русла рек и ручьев наполняются стремительным потоком вод, которые с шумом несутся по ущелью, как всадники, догоняя друг друга. Не­редко после весенних дождей дорога по дну уще­лья становится западней для путников. Вначале издали раздается глухой нарастающий шум, как будто сыплется песок, ударяясь о железную кров­лю,- это первый сигнал об опасности. Кажется, что темнеет небо, как будто тени сгущаются над ущельем, крепнет ветер, который своими порыва­ми, похожими на клекот и крики вороньей стаи, предупреждает о беде; внезапно резкий пронизы­вающий холод наполняет ущелье. Шум усилива­ется, нарастает и переходит в грохот. Течение реки становится все более быстрым. Она влечет за со­бой щебень, а затем гальку и ветви деревьев. Вол­ны, разбиваясь о камни и выступы скал, несутся вниз клубящейся пеной. Кажется, что вода кло­кочет и кипит, как в огромном котле. Ручей, кото­рый еще вчера едва струился между камней сереб­ряной лентой, превращается в широкий поток, который поднимается все выше,- так вражеские Войска взбираются по лестницам на стены крепо­сти и затем, сломав ворота, врываются внутрь нее и уничтожают все на пути: теперь вода несет с со­бой уже огромные валуны и вырванные с корнем деревья. Если путник не успеет подняться по скло­ну горы, то гибель его неизбежна. Ни один пловец не сможет сопротивляться стремительному пото­ку горной реки во время разлива.

Весной становятся опасными лесные тропин­ки, которые порастают высокой травой: пробуждаются от зимней спячки змеи, они прячутся в гус­той траве и под корнями. Змея обычно не напада­ет на человека, но если нечаянно наступить на нее, то ядовитые зубы, как клинки, вонзаются в тело. Поэтому весной, отправляясь в лес, пустынники надевают высокие сапоги из твердой кожи и при­вязывают к поясу длинную веревку, чтобы ее шур­шание в траве предупреждало змею о приближе­нии человека. Если дорога идет сквозь заросли кустарника, пустынники берут с собой длинный шест, которым проверяют, как слепой дорогу пал­кой, нет ли в кустарнике змей, которые особо ядо­виты и опасны весной. Уставший путник, прежде чем сесть на камень, должен осмотреться: не гре­ется ли змея под этим камнем после зимней спяч­ки, не видно ли поблизости змеиных нор. Охот­ники ставят капканы для ловли зверей, а змея сама может стать капканом для путника.

Весной пустыня покрывается ковром из цве­тов. Мне особенно нравились маки, растущие на пологих холмах. Их лепестки своим сочетанием красного и черного цвета похожи на огоньки, горящие между углей. Эти цвета напоминают мне древнюю схиму, на которой по темному фону баг­ряной вязью вышиты священные изображения и письмена.

Днем пустыню оглашает пение птиц, которые, прилетев домой из южных стран, радостно приветствуют родные леса и друг друга. Весной труд­но посещать пустыню, и сами пустынники в это время предпочитают оставаться на своих местах: копают огороды, чинят келий. После таяния сне­гов и весенних дождей земля местами превраща­ется в топкую грязь; рытвины, наполненные во­дой, перерезают дороги, и путнику кажется, что он идет по болотной трясине.

Летом пустыня - горы, покрытые лесами и кустарником,- это царство тишины и покоя. В пустыне нет удушливой летней жары, от которой страдают жители равнины и морского побережья. Даже в самые жаркие дни под густыми кронами деревьев, похожими на огромные шатры, куда не проникают солнечные лучи,- тень и прохлада. Эти сумерки леса кажутся образом той непости­жимой тайны, которую хранит пустыня. Летом пустынники ходят собирать ягоды, а кто умеет - грибы. Лес похож на сказку, которая очаровывает входящего в него человека. В этом необычайном мире как будто теряется само время и не хочется думать о том, что после отдыха пора собираться в путь. Здесь часы кажутся столетиями. Здесь по­лумрак, и только редкие лучи, пробивающиеся сквозь листву, бросают на землю светлые пятна.

Незаметно проходит лето; пустыня меняет свой облик. Осень набрасывает на лес и горы позолоченное покрывало. Опавшие листья багряно­го и золотистого цветов грудой лежат на земле. Осеннее солнце не жжет, а греет, словно ласкает, лицо. Осенью краски пустыни блекнут и становят­ся более глубокими. Нежный цвет увядающих стеблей и листьев приносит сердцу отраду, сме­шанную с легкой грустью. Как странно: золотис­тый цвет источает тишину. Кажется, что осенью горы погружены в глубокое раздумье. Осенью пу­стыня напоминает сердцу о смерти и вечности наполняя его особым чувством - чувством радос­ти: ведь смерть - это окончание подвига, конец страданий. Кончина пустынников озарена благо­датью, как осенний лес напоен теплом солнца. Цвета осени кажутся нежными, как дуновение ветерка, и тихими, как первые тени сумерек. Осень пустыни - это образ прощания и будущей встречи.

Наступает зима. Горы покрываются снегом, как сединой. Зима - это лучшее время для безмолвия и молитвы. Зима - это пустыня в пустыне, осо­бенно ночью. Кажется, что все в мире исчезло, скрылось под бескрайним белым покрывалом, ра­стянувшимся до горизонта. Монах-пустынник испытывает необычайную радость, зная, что ник­то не постучит в дверь его келий, не прервет мо­литву, не разлучит его даже на время с Богом, не нарушит сладкого безмолвия. Ночью снег при све­те луны кажется белыми цветами, засыпавшими землю, а звезды - искрящимися льдинками на небе. Снег, покрывший сугробами тропинки и до­роги,- это еще одна преграда между миром и пус­тыней. Монах, который видит перед собой снега, как белую колыбель, и горы, подернутые туманом, как будто прячущие под маской свое лицо, чув­ствует себя самым счастливым человеком в мире для него нет красоты большей, чем снега и горы. И кажется ему, что он младенец на руках своей матери-пустыни.

Осенью и зимой, когда с моря дуют ветры, нередко идут дожди; хорошо монаху в одинокой келий, когда капли дождя ударяют в кровлю его хижины, как будто поют протяжную песню. Этот монотонный шум дождя, в котором он слышит дивную мелодию, сливается с его молитвой. Ему кажется, что в струях дождя, как в волнах пото­па, исчез видимый мир и осталась только его келия, как ковчег, и нет больше ничего и никого в этом мире.

СХИИГУМЕН ГЕОРГИЙ

Когда-то я прочитал книгу Валентина Свенцицкого «Граждане неба»*, где он описал свое путешествие к сухумским пустынникам.

* [Прот.] Свенцицкий В.П. Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам Кавказских гор.Б. м., 1915.

Эта кни­га была написана в тот период его жизни, когда этот утонченный декадент и ницшеанец должен был перейти таинственную черту своей жизни, как бы переплыть бурную реку и выйти на другой бе­рег: из сатаниста он решил сделаться христиа­нином; затем Господь призвал его к священству и к исповедничеству за веру во Христа.

Эта книга написана в нарочито упрощенном стиле. Автор записал то, что слышал и видел, сохраняя колорит речи тех людей, с которыми встре­чался. Книга подкупает своей искренностью и не­посредственностью, может быть, в этом ее сила и обаяние, но ее автор - только гость пустыня, внеш­ний наблюдатель - доброжелательный и вмес­те с тем чужой ей. Его взор скользит по поверхно­сти событий, как смотрят на раскрывающуюся панораму, но в глубь монашеской жизни он про­никнуть не может, и очень хорошо, что он не бе­рется за это. И все-таки пустыня на всю жизнь осталась в его сердце. Будучи в ссылке - в этой невольной пустыне, он занимался Иисусовой мо­литвой и оставил вы поиски о ней для своих духовных чад. Я надеюсь, что с этой молитвой он пере­шел через грань смерти - в тот мир, которого ис­кала его душа.

Что влечет монахов в пустыню? Человек - это образ и подобие Божие, это царь и священник, это Ангел, который поверил в то, что он - простое зем­ное существо, и, утратив самопознание, забыл о сво­ем царском достоинстве и священническом слу­жении, отождествил себя с телом и потерял само­го себя. Это больной Ангел, который стал зверем, тоскующим по свободе в своей клети; это живот­ное, которому только иногда снится его прежнее благородство. У человека образ и подобие Божий погребены, как бы закопаны в могиле его страстя­ми и грехом. Он не видит неба, но тоскует о чем-то на земле; он не может жить радостью зверя, хотя его убедили, что он - только животное, удел ко­торого - пресмыкаться по земле; он стремится удовлетворить свои страсти, но душа его глухо го­ворит, что все это - ложная жизнь. «Сытый зверь доволен, собака в теплой конуре счастлива, и если ее приласкать, то уже ничего не хочет. Почему же я не нахожу в этом мире радости и покоя?» - спра­шивает он.

Пустыня - это место, где человек обретает себя. Он открывает, как новый мир, собственную душу. Он похож на кладоискателя, которому говорят: «Рой здесь». Он роет глубже и находит то, что искал, и то, о чем не знал. В безмолвии раскрываются ему духовные сокровища, которые Господь вложил, как залог, в глубину человеческого сердца. Люди умирают в нищете, так и не узнав, что они богачи. Они копаются в грязи, не понимая, что им не только обещано, но и дано царство. Кладоискатели предпринимают опасные путеше­ствия, преодолевают множество трудностей и пре­град в надежде найти сокровище, хотя вероятность этого ничтожна. Монахи идут в пустыню, чтобы искать клад духовный. Место его обозначено точ­но - это их собственная душа. Там постепенно открываются перед ними сокровища, которые больше всех сокровищ земли. Нищий, призванный на царство, будет с отвращением смотреть на свою прежнюю одежду - пропитанные потом и грязью лохмотья, в которых гнездятся паразиты. Там мо­нах с содроганием вспоминает свою прежнюю жизнь в миру, в духовной слепоте. Обычно мир­ские люди оплакивают монахов-пустынников, как мертвецов, которые своей рукой зачеркнули соб­ственную жизнь. А монахи плачут о мире, кото­рый потерял Бога, о людях, которым неведомо истинное счастье, о той жизни в миру, где человек окружен ложью, изменой, обманом, где он нахо­дится во власти демонов и своих страстей, как зверь, пойманный в сеть.

Монаху мир представляется огромной тюрьмой. Душу людей гнетет тяжесть греха, но они свыклись с ней и уже не чувствуют ее. В пустыне человек понимает, что он приобрел и от чего спасся.

Какое чувство охватывает человека, когда он входит в царство пустыни? - Это, прежде всего, чувство свободы, как будто до этого он находился в мрачном и душном подземелье, а теперь глубо­ко дышит не только его грудь, но и его душа. Без­молвие кажется ему песней, эхо которой звучит в его сердце. Все заботы, тревоги, все призраки языческого мира остались где-то далеко, как сно­видения прошедшей ночи. Когда пустынник по не обходимым делам покидает свою келию и входит в мир, как в поток огромной реки, то он чувствует, что начинает жить ложной жизнью, что иссякают его силы, что его душа сохнет и чахнет в этой чуж­дой для него среде, что среди хоровода мертвецов он должен притворяться таким же мертвецом и го­ворить на их языке. Шум города для него невыно­сим, он кажется какой-то пыткой звуками, кото­рые ударяют его душу до физической боли. Раз­говоры с людьми кажутся ему тяжелой данью, и это не потому, что он не любит людей, а потому, что неизмеримо больше любит Бога и хочет ос­таться с Ним наедине в безмолвии пустыни, в мол­чании своего сердца. Пустыня кажется ему огром­ным храмом; небо, днем позолоченное солнцем, а ночью искрящееся звездами,- кровлей этого свя­тилища. Но лучше всего ему в его маленькой ке­лий, особенно когда дождь с мерным стуком бьет по крыше и струи, как слезы, скользят по узкому окошку, или когда снег засыпает путь и в тишине келий слышится только потрескивание дров в пе­чи. Он знает, что в это время никто не постучит в его дверь, никто не нарушит его молитвы, что здесь только трое: он, пустыня и Бог. Он любит келию, как свою невесту. Где бы он ни был, он в мыс­лях стремится к ней; только в келий он обретает тот покой и безмолвие, когда благодать соединяет душу со словами молитвы.

Но в то же время пустыня - это место самой жестокой борьбы. Здесь змея, спящая в человеческом сердце, пробуждается от молитвы, как от уда­ра хлыста, и душа вступает в бой с демоном. Один пустынник говорил: «Сначала я видел в своей Душе грехи, как раны и язвы, затем я увидел в ней средоточие всех зол и гнусностей, которые суще­ствуют в мире,- я увидел ее окутанной дымом преисподней, а затем сатану, сидящего на троне. Но имя Иисуса изгнало его, и он нападал на меня уже не изнутри, а со стороны, и грыз мою душу и тело, чтобы я оставил молитву. А затем я увидел то, что невыразимо словом,- милость Божию к пад­шему человеку, и изумился тому, что уготовил Гос­подь в награду тем, кто не отступит в духовной борьбе».

Другой пустынник сказал: «Я видел демонов, которые, как звери, окружали меня, но благодать, подобно огню, не давала им меня растерзать». Тре­тий сказал: «Только в пустыне глубоко познается человеческая немощь и сила Божия».

Как в тишине ясно и четко слышен человече­ский голос, так в безмолвии звучит молитва, не заглушаемая нашими помыслами и страстями, подоб­ными шуму ветра и гулу прибоя. Есть растения и цветы, которые могут жить только на каменистой или песчаной почве: на рыхлой или унавоженной земле их корни сгнивают. Монах похож на такой цветок, растущий в расщелинах скал, вдали от мира.

Мучеников спрашивали, что они чувствовали во время пыток. Те отвечали: «Одновременно стра­дания и радость, боль тела и утешение благодатью; но радости мы испытывали больше - тогда с нами был Христос».

Жизнь в пустыне подобна мученичеству за Христа. Но в трудах и страданиях, лишениях и болезнях сердце радуется неизреченной радостью, и монах, переживший эту радость как преддверие вечной жизни, как отблеск света небесного Фаво­ра, не променяет пустыню ни на что на земле.

Уже древние мудрецы сказали, что Бог откры­вается как мудрость, добро и красота. Мало кто ищет мудрости у Бога, а еще меньше тех, кто сле­дует этой мудрости в своей жизни. Большинство смотрит на Бога как на источник добра. Но это добро понимают в вещественной форме, как здоровье, благополучие, долголетие, успех свой и сво­их близких, как помощь в трудных обстоятельствах, избавление от опасностей и так далее. Для большинства современных христиан вера превра­щается не во внутреннюю жизнь души, а в сред­ство для достижения благополучия или утешения себя в скорби. Но есть немногие люди, которые ищут Бога ради Бога, и Бог открывается перед ними прежде всего как неизреченная красота. Нельзя любить силу ради силы, можно только подчиняться ей или стараться использовать ее. Нельзя любить мудрость ради мудрости, можно только уважать ее. Единственное, что может по­любить человеческое сердце,- это красота; к ней стремится человеческая душа, она пленяет глуби­ны духа. Что такое красота? Это не может определить ни один философ. Совершенная красота - это Бог. Чувство красоты - это память души о по­терянном рае, но искание красоты во внешнем чаще всего оканчивается разочарованием и потерей. Здесь, в мире, нет красоты, не растленной гре­хом, а только красивость - этот сверкающий из­дали и исчезающий вблизи призрак красоты.

Монах хочет выйти из царства времени и смерти в другое царство - молитвы, как соприкосновения с вечностью, и созерцать в своем сердце следы небесной красоты; только это искание красоты и пленение ею дает силы и мужество переносить труды пустыни и мучительную борьбу с демоном. Поэтому монаху, познавшему сладость одиноче­ства и свет молитвы, так же страшно возвратить­ся в мир, как после смерти душе - в покинутый ею почерневший и разлагающийся труп.

Прибегнем к мирскому сравнению. Монахи-пустынники - это рыцари христианства, которые проводят жизнь в жестоких сражениях, чтобы за­служить венец победы,- венец, сплетенный из лу­чей несотворенного света. На щите у рыцаря было написано имя человека, которому он посвящает свои подвиги. В сердце монаха только одно имя - имя Иисуса Христа. Здесь не поединок и турнир, после которого рыцарь может снять доспехи и от­даться отдыху или пиру; здесь вечная битва, где нет ни покоя, ни отдыха, ни сна, иначе враг снова ворвется в сердце. Здесь не надо ездить по свету в поисках соперников, здесь поле битвы - сама душа человека, превосходящая все пространства земли, а соперники, эти силы ада, сами ищут тебя, чтобы зажечь страсти, отвлечь ум от молитвы, по­хитить из сердца имя Бога и осквернить уже убран­ный храм. Поэтому монах - рыцарь, который дал Богу клятву верности до смерти и как духовное оружие взял в свою руку четки - пламенный меч, направленный против сатаны.

В Сухуми я встретился со схиигуменом Георги­ем. Он был тяжело болен. Его разбил паралич, и много лет он лежал почти без движения. Правая сто­рона тела у него отнялась; говорил он с трудом, бла­гословлять людей мог только левой рукой. Раньше он жил в пустыне, но из-за болезни уже много лет находился в городе, на окраине, где верующие сни­мали для него комнату в старом маленьком домике.

Я читал о подвижниках, которые спали в гро­бу Схиигумен Георгий напоминал мне старого схимника, который прежде смерти лег в гроб в сво­ей келий, чтобы уже не встать из него, и смотрел на приходящих к нему людей как будто из друго­го мира. Он не роптал на свою мучительную бо­лезнь, но умом своим находился в пустыне; он жил в прошлом - в воспоминаниях о пустыне; при сло­ве «пустыня» слезы наворачивались на его глаза, а когда его тайком навещал кто-либо из монахов, живущих, вернее, скрывающихся, в пустыне, то он плакал навзрыд, как ребенок, плакал от радости, вдыхая знакомый воздух пустыни, которым вея­ло от гостя,- это благоухание деннонощных мо­литв, плакал, вспоминая запах цветов и травы, тени девственного леса и прохладу, струящуюся, как поток воды с гор в летний день; он плакал от скорби, что его гость покинет его и уйдет в пусты­ню - в свой отчий дом, а он останется заложни­ком и пленником в чужой стране.

Отец Георгий рассказывал, как однажды в пу­стыне он вдруг проснулся от какой-то странной тишины в келий. Это была необычайная, глухая, плотная, как будто сгущенная тишина подземелья, в которое не проникали со стороны никакие зву­ки. Тишина пустыни другая: это легкая прозрач­ная тишина, оттеняемая шорохом леса. Он подошел к окну - темно; тянется час за часом, а рас­свет не наступает, не видно ничего. Он зажег свечу, ему показалось, что кто-то завесил стекла плотным полотном. Он открыл дверь келий - перед ним стояла стена снега, весь дом был засыпан, как бы погребен необычайным для той местности снегопадом. В келий был запас дров и пищи, он решил выждать. Неизвестно, сколько прошло вре­мени, запас дров истекал, делать было нечего, надо было идти к братьям, которые жили в нескольких верстах. Чтобы ходить по такому снегу, пустын­ники привязывали к ногам вместо лыж широкие и тонкие, как фанера, дощечки, которые не давали им проваливаться в сугробы. Он отправился в путь. Нередко бывали случаи, что пустынники сбива­лись с дороги, их находили мертвыми в лесу или разбившимися на дне ущелья. Снег изменил вид окрестностей. Схиигумен Георгий долго блуждал в поисках келий братьев, на которую должен был указать дым от постоянно горящей печи. Но тут еще опустилась какая-то мгла, подобная туману. Он обессилел и свалился на снег почти у порога келий. Как долго он пролежал - неизвестно; его нашли братия и принесли к себе. Долго он не при­ходил в сознание; у него оказались отмороженны­ми ноги, они опухли и начали темнеть. Как толь­ко снег спал, его привезли в город. Сначала несли на носилках, сплетенных из прутьев, потом, до­бравшись до деревни, посадили на лошадь. Отец Георгий в молодости был кавалеристом и даже больной мог удерживаться в седле. Ампутацию удалось предотвратить, но пришла другая беда - паралич. Отец Георгий оказался прикованным к постели. Его посещало много народу. Наверное, ему было очень тяжело после пустыни переносить многолюдие, но он не показывал вида. У него был дар - утешать скорбящих, да и сам его облик заставлял людей забыть о своих невзгодах перед теми страданиями, которые испытывал этот монах. Как будто помня, что он пустынник, люди в его комнате старались говорить тихо, даже шепотом. Некоторые придут, посидят около его посте­ли, дадут монахиням, готовящим ему пищу, какие-то приношения, возьмут благословение и молча уйдут. Если разговор затягивался, то он закрывал глаза, как будто засыпал, наверное, ему было необходимо уйти от мира в молитву.

Он часто вспоминал о своем собрате - схиархимандрите Пимене, с которым долгое время жил в одном домике. Схиигумен Георгий происходил из дворянской семьи, получил светское и военное образование, знал несколько языков, служил в цар­ской армии. Схиархимандрит Пимен, напротив, был из крестьян, образования не имел, но воспол­нял его чтением духовных книг. Отличался он прямотой нрава, которая не знающим его душу могла показаться грубостью и резкостью. В пустыне он подвергался особым искушениям, может быть, из-за горячности духа. Демон представлял ему видение несуществующих событий, вроде того, как путники в пустыне видят мираж там, где нет ничего, кроме раскаленных песков.

Схиигумен Георгий рассказывал: «Однажды отец Пимен кричит мне: "Ставь чайник на плиту, скорее, к нам приехал объездчик, и надо его напо­ить с дороги горячим чайком"». Я поставил чайник, вышел, смотрю: нет никого. Отец Пимен громко разговаривает: "Привяжите коня к дереву, зайдите к нам, чем богаты, тем рады. Кипяток и сухарики у нас найдутся". Потом опять говорит: Ну, раз не можете, заезжайте на обратном пути, будем ждать вас",- "С кем ты, отец, говоришь?" -спрашиваю его. "Разве ты не видел объездчика? Я звал его, но он сказал, что спешит",- ответил пус­тынник. Я говорю: "Никакого объездчика нет. Это демон показал тебе его образ: ты, наверно, не осе­нил себя крестным знамением и поверил, что это объездчик, в следующий раз будь осторожнее, ведь мы с тобой в пустыне"».

Схиархимандрита Пимена постигло испыта­ние: у него начало ухудшаться зрение. Он пробо­вал лечиться. Митрополит Сухумский Антоний*, который очень любил монахов, устроил его слу­жить при Сухумском соборе, затем его приняли в Псково-Печерский монастырь, но болезнь прогрессировала, и он полностью ослеп. Братья мо­настыря сделали его своим духовником. Там он окончил дни своей земной жизни.

* Митрополит Сухумо-Абхазский Антоний (Гигинеи швили; +1956).

Схиигумен Георгий написал стихотворение, где сравнивал себя и отца Пимена с двумя умираю­щими орлами, которые хотят взмахнуть крылья­ми и вновь подняться выше гор. Но их крылья уже бессильны, и они только вспоминают о далеком небе - о своей жизни в пустыне. Это стихотво­рение было прощальным приветом духовному другу - отцу Пимену. Когда его прочитали схи-архимандриту Пимену, он заплакал и сказал: «Можно потерять пустыню, но нельзя забыть ее».

* * *

Схиигумен Георгий от природы был живого, эмоционального характера. Во время Первой мировой войны он служил кавалеристом, кажется, в драгунском полку и имел награды. Откуда он был родом, я не знаю. В молодости меня мало интере­совали биографии людей, с которыми я встречал­ся. Но я узнал, что жизнь схиигумена Георгия была связана с Грузией. Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала мне, что в начале Первой мировой войны, когда она была еще ребенком, она случайно встретилась с игуме­ном Георгием, тогда офицером. Отец Зинаиды слу­жил лесничим и с раннего возраста обучил свою дочь управлять конем. Мчаться галопом, участво­вать в скачках - стало для девочки любимым за­нятием. Однажды она возвращалась из леса с бу­кетом собранных ею цветов, и около Сухуми ей встретился драгунский отряд. Увидев девочку на коне, офицер приветствовал ее так, как принято в армии приветствовать друг друга. Она подъеха­ла ближе и бросила офицеру букет; тот поймал его на лету. Впоследствии, много лет спустя, она уз­нала его в лице больного престарелого схимника. Жизнь в пустыне и тяжелая многолетняя бо­лезнь не искоренили в нем живости характера. Отец Георгий реагировал на чужое горе, на обиды и несправедливость, которым подвергаются люди. С большой внутренней болью он переживал за­крытие храмов во время хрущевских гонений и те нестроения, которые происходят по нашим грехам среди самих христиан.

В 60-х годах к отцу Георгию несколько раз при­ходили агенты из КГБ с целью увезти его из Сухуми и поместить в дом инвалидов. Они говори­ли, что ему предоставят благоустроенную квартиру будут бесплатно содержать и лечить его. Но отец Георгий понимал, что его хотят разлучить с Духовными детьми, и поэтому отвечал отказом, предпочитая жить на подаяние. Тогда у него открыто стали требовать, чтобы он не принимал посетителей, угрожая ему тюрьмой. Он ответил, что в тюрьме будет говорить людям о Христе. Наконец его вроде бы оставили в покое, установив над ним негласную слежку. Его старались опорочить в гла­зах верующих. Однажды к нему пришел коррес­пондент газеты, разумеется, не назвав своей про­фессии, и стал спрашивать, как отец Георгий, будучи образованным человеком, может верить в семидневное сотворение мира. Тот ответил: «Пе­ред Богом тысяча лет - как один день и один день - как тысяча лет». После этого в газете появилась заметка о том, что схиигумен Георгий в Бога ве­рит, но библейские рассказы решительно отвер­гает. Впрочем, верующие знали, из какого мутно­го источника черпает свои материалы антирели­гиозная пропаганда, и не придавали значения такой клевете.

Отец Георгий в молодости любил литературу. У его родителей была библиотека с книгами на нескольких европейских языках. Он говорил, что в монашестве тяжелее всего ему было отказаться от чтения книг, даже в пустыне у него бывали ис­кушения: он, будто наяву, видел перед собой раскрывающиеся страницы любимых им книг. Сна­чала он читал труды по богословию, а затем пере­шел на изучение аскетической литературы, прежде всего творений Исаака Сирского. Он говорил, что в пустыне пережил тяжелое искушение: ему пере­дали посылку, в которой была крупа, завернутая в несколько газетных листов (тогда целлофановых пакетов еще не было), и у него появилось страст­ное желание прочитать их от начала до конца, как будто после продолжительного голода он увидел лакомую пищу. Долго он боролся с этим помыс­лом, потом взял газету, перевернул вверх ногами и сказал: «Теперь читай». Все равно его глаза прочли несколько строк. Тогда он начал молиться об избавлении от этой напасти. Потом сказал само­му себе: «Это одежда диавола, ты снова хочешь залезть в нее» - и бросил газеты в печь. Когда га­зеты загорелись, у него опять возникло желание вынуть оставшиеся клочки из огня; только когда они превратились в пепел, он успокоился и облег­ченно вздохнул. Так радовались подвижники, ког­да побеждали наваждение блудной страсти.

Во время болезни уже в городе это искушение повторилось. В газетах того времени была рубрика о необычайных событиях, и отец Георгий просил, чтобы самое интересное из этой рубрики читали ему и даже вырезали и хранили в особой папке. Там были сведения из области медицины, статьи о на­учных открытиях, о случаях физических аномалий и так далее. Но вскоре он заметил, что молитва его стала ослабевать, как бы гаснуть, а по временам, даже ночью, память повторяла ему то, что он узна­вал из газет. Он понял, что это искушение, и запре­тил вносить газету в свою келию; даже если в газе­ту был завернут какой-нибудь предмет, ее оставля­ли на кухне. Молитва возобновилась.

В то время телевизор только входил в быт лю­дей, и отец Георгий утверждал, что те, кто смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, никог­да не смогут глубоко и проникновенно молиться; их молитва будет поверхностной и сухой, похожей на шелест газет, которые они читают; тем более эти люди никогда не смогут достигнуть внутренней Иисусовой молитвы. Монахов, которые смотрят телевизор или читают светскую литературу, он считал изменниками монашеских обетов, то есть изменниками Христу.

В келий у схиигумена Георгия была большая Казанская икона Божией Матери. Эта икона попала к нему чудесным образом. Ее принесла одна из духовных чад отца Георгия и сказала, что чув­ствует непреодолимое желание, чтобы икона, ко­торой она дорожила больше всего на свете, пре­бывала у него. Перед ней всегда горела лампада.

Чисто и просто было в его келий: ни одной лишней вещи не увидел бы взор посетителя. В этой комнатке меня охватывало чувство, что здесь само время идет по-другому - оно словно парит, как огромная птица, мягко веющая крыльями, не на­рушая тишины.

Отец Георгий скончался, когда меня не было в Сухуми. Перед смертью он причастился, и душа его тихо отлетела в другой мир. Потом я узнал, что во время хрущевских гонений у Сухумо-Абхазского епископа Леонида (Жвания) органы внутрен­них дел требовали, чтобы он подтвердил, что схиигумен Георгий не является членом Православной Церкви, а образовал собственную секту. Они хо­тели поступить с ним как с опасным сектантом. Но епископ Леонид отказался участвовать в гряз­ной провокации. Я с уважением вспоминаю этого мужественного архиерея.

Через несколько лет меня послали служить в Преображенскую кладбищенскую церковь, недалеко от которой находилась могилка схиигуме­на Георгия. Его духовные чада устроили на этой могиле закрытую со всех сторон лампаду, похожую на фонарь, и почти всегда на могиле горел огонек. Ночью казалось, что это огненный цветок, кото­рый расцвел на могиле, или звездочка, упавшая с неба. Но особенно поразителен был вид этой горящей лампады зимой и в непогоду; ветер колышет ветки деревьев, кладбище погружено в глубо­кую тьму, похожую на глубину моря, а огонек тихо горит у подножия креста.

Отец Георгий, очистившись страданиями, до­стиг конца своей жизни, имея в сердце Иисусову молитву, подобную пламени этой лампады. А что ожидает нас в будущем? - В ответ я слышу только порывы ветра над могилами, похожие на стон в темноте зимней ночи. Мертвые молчат, как буд­то хранят эту тайну от живых. Будет продолжение в комментарии

Комментарии (5)

Всего: 5 комментариев
  
1
ПОЛЯ НЕВИДИМЫХ СРАЖЕНИЙ

Однажды, беседуя со схиигуменом Георгием, мы спросили его, какие страсти больше все­го борют подвизающихся в пустыне. Он ответил: «В скиту, где вместе живут несколько монахов, это страсть гнева, проявляющаяся как раздражение друг к другу. Монаху живущие с ним братия кажутся людьми тупыми, ленивыми, неряшливыми и нерасторопными. Один громко стучит ногами, другой храпит во сне, третий не сразу отвечает, когда ему задают вопрос, четвертый отнекивается болезнью, чтобы не идти на работу, пятый ест слишком много. Он начинает думать: "И с этими людьми я обречен проводить годы в пустыне?". Затем новое искушение: ему кажется, что братия его презирают, что они о чем-то шепчутся за его спиной, что у них нет ни любви, ни сострадания. Когда становятся на молитву, то ему кажется, что один читает невнятно, в нос, как будто назло ему, другой не имеет слуха, а поет слишком громко, как будто пилой проводит по нервам; третий не стоит ровно, а все время подергивается; так что обуре­ваемому гневом монаху хочется бежать с молит­вы куда-нибудь в лес и там молиться одному. Даже звуки голосов начинают его раздражать, а послу­шание, которое дают ему, кажется тяжелым и не­сносным. От малейшего замечания или прекосло­вия он приходит в гнев, который сдерживает с трудом, а иногда этот гнев прорывается наружу. Он начинает мечтать о том, что переселится к другим братиям, которые лучше поймут его и окружат любовью; с ними ему будет легко молиться. А иног­да он обдумывает, как ему построить келию и жить одному. Если монах победит эти искушения пока­янием и молитвой, то пройдет время, и как будто пелена спадет с его глаз: он увидит братии совсем другими, и в сердце его появится к ним духовная теплота. Ему захочется быть в подчинении у бра­тии и служить им.

У отшельников другое искушение - это уны­ние и тоска. Особенно они борют летом в полдень, а зимой в полночь. Монах смотрит на стены своей келий и как бы недоумевает, зачем он здесь, как он очутился в этой добровольной тюрьме. У него начинается какое-то духовное расслабление, молитва перестает идти; он с трудом произносит мо­литвенные слова, но не понимает их смысла, не чувствует их - они рассыпаются, как капельки ртути, упавшие на пол. Он начинает вспоминать службу в кафедральном соборе, стройное пение хора, священство в белых ризах, молящийся народ. Он думает: вот там спасаются люди, а что я делаю здесь, в пустыне? Сижу в келий, как медведь в своей берлоге, не приношу пользы ни лю­дям, ни своей душе. Ему кажется, что время тянется медленно и день никогда не закончится. Он смотрит на часы - стрелки не двигаются. Если часов нет, то он смотрит, высоко ли солнце стоит над горизонтом. Затем прислушивается к звукам: не идет ли кто к его келий; потом начинает думать, нет ли поблизости больного брата, которого надо навестить; потом вспоминает, что за несколько верст живут две инокини и у них испорчена кры­ша, нужно немедленно пойти и поправить ее, а может быть, они унывают и надо укрепить их. Он представляет, как рассказывает им о пустынничес­кой жизни и о том, как надо бороться со своими страстями. Он видит словно наяву картину что эти инокини хотят уже покинуть пустыню и уйти в мир, а он своим приходом удержал их, и они бла­годарят его. Он уже берет палку, чтобы отправить­ся в путь, но затем чувствует голод и начинает го­товить пищу, откладывая посещение на следую­щий день. Затем он вспоминает, что надо побывать в городе и купить гвозди для забора и напильник, чтобы поточить пилу. В это время наступает час трапезы; он садится, ест, затем начинает мыть по­суду и убирать келию. Уныние проходит, и он бла­годарит Бога за то, что не вышел из келий.

Бывает по-другому. Когда наступает уныние, отшельник ложится на скамью, которая служит ему койкой, закрывает лицо и старается уснуть. Иногда он лежит с открытыми глазами, не ведая, сколько прошло времени, погружается в тяжелую дремоту, видит какие-то хаотичные, бессвязные сны и чувствует после этого себя не отдохнувшим, а разбитым. Иногда во время уныния он начинает громко читать Иисусову молитву или петь псал­мы. Вначале ему представляется, что над ним не небо, а непроницаемая медная стена, которую не может преодолеть его молитва. Ему кажется, что молиться так трудно, как крутить жернова, но он продолжает молиться, и тогда уныние отходит, как пес, который покусал его и затем убежал прочь.

Если монах находится в послушании у духов­ного отца, то ему легче. Он говорит: «Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня» или: «...ради отца моего, помилуй меня». Если мо­нах поборол уныние молитвой, то оно в следую­щий раз возвратится с меньшей силой. Если усту­пит унынию и пойдет бродить по келиям, то уны­ние нападет на него в следующий раз, как бы усилившись от его слабости, будто бес уныния приведет с собой еще двух бесов.

Днем уныние ощущается как душевное и те­лесное расслабление. У тех, кто находится в послушании, уныние проявляется больше как телес­ная тяжесть, особенно в суставах, а у тех, кто жи­вет без послушания,- как укол отравленной иглы в сердце, после которого наступает состояние, по­хожее на паралич духовных сил.

Другое искушение унынием бывает у пустын­ника зимней ночью, особенно в непогоду. Его душа изнемогает от тоски и безотчетного страха. Он просыпается среди ночи и слышит за стеной рев метели, как будто разные голоса перекликаются Друг с другом. Ветер то свистит в ущелье, как змей из былины, который хочет своим свистом сбить на землю коня и всадника, то с шумом проносит­ся над лесом, и лес отвечает ему глухим стоном, как будто деревья изнемогают под тяжестью сне­га и напором ветра. Монах открывает дверь келий. В нескольких шагах белеет снег, а дальше - темно­та. Кажется, что ночь, как море, поглотила в своей бездне контуры гор, словно потонувшие корабли. Сугробы снега около келий похожи на холмики над могилами. Порывы ветра и мокрые хлопья снега бьют его по лицу. Словно какая-то невидимая Рука, играя, подбрасывает горсти снега вверх, и они, кружась, падают снова на землю. Пустыннику кажется: в зловещей тьме притаились голодные волки, которые бросятся на него. Он захлопывает дверь в келию и задвигает засов. Он слышит сквозь вой ветра какие-то звуки, как будто кто-то шагает у стен келий. Ему кажется, что это медведь, кото­рый ищет дверь, чтобы навалиться на нее и вы­бить своей тяжестью. Проходят минуты, которые кажутся часами, но никого нет. Ветер врывается в щели чердака, и он слышит звуки, похожие на рыдание, как будто плакальщица оплакивает мертвого, царапая себе лицо. Он не понимает, как по­пал в эту келию, будто в ловушку. Он представля­ет себя в гробу, засыпанном землей, или на льди­не, оторвавшейся от берега. Он подходит к аналою, раскрывает книгу и зажигает свечу, но читать не может; свеча дрожит в его руке, а буквы расплы­ваются перед его глазами. Он отодвигает доску, которая служит ставней для окна, очищает своим дыханием ледяные узоры на стекле, но кругом тем­нота, кажется, что до утра далеко, как путнику в чу­жой стране до родного дома,- словно мир отне­сен назад, к тому времени, когда не было ни света, ни солнца, а только тьма стояла над бездной. Он приносит из чулана дрова, открывает печь, и го­рящие мерцающие угольки кажутся ему багровы­ми глазами, которые смотрят откуда-то из преис­подней. Вспыхивает пламя, но оно не радует его, а скорее напоминает о вечном огне. Он садится на скамью, служащую ему ложем, в ожидании рас­света, слушает вой ветра, как песню о смерти, и незаметно для себя погружается в сон.

Чаще всего уныние проявляется в мысленной борьбе и диавольских страхованиях. В первом слу­чае монаху кажется, что его в пустыне ждут испытания, которые кончатся его смертью. Он пред­ставляет себя больным, не способным выйти из келий: о нем все забыли, у него кончаются про­дукты, он лежит на одре, умирая от голода и жаж­ды. Иногда эти мысли принимают вид картин, ко­торые он видит перед собой. Например, как он, будучи больным, хочет спуститься к реке, чтобы зачерпнуть воду, падает на землю, не может под­няться и умирает от холода; или ночью приходит какой-то зверь и начинает грызть его, беспомощ­ного, как свою добычу. Иногда он представляет, что путь в келию засыпан снегом, а мыши съели весь запас его продуктов. Иногда он видит себя беспомощным старцем, которого оставил его по­слушник и ушел в мир. Пустынник начинает вспо­минать рассказы о том, сколько монахов заблуди­лось в лесу, сколько потонуло во время перехода через реку, сколько погибло без вести. Он вспоминает о разбойниках, которые убили схииеродиакона Исаакия* и так избили иеромонаха Авеля, что тот вскоре умер от побоев.

* Парализованный схииеродиакон Исаакий был замучен и убит грабителями, которые хотели найти в его келии деньги.

И мысль говорит ему: если бы ты умер ради Христа, то был бы му­чеником, а придя в пустыню, ты взял труд выше сил, и кто знает, как будет оценена твоя смерть - как подвиг или как неразумие. Другое проявление уныния - это диавольские страхования. Пустын­ник начинает видеть змей в своей келий, чувству­ет запах дыма, как будто горит лес, хотя в этих краях лесных пожаров не бывает. Мерещится ему, что кто-то прячется за деревьями, что неведомая опасность подстерегает его в лесу; слышит он на чер­даке какие-то шаги, затем приглушенный разговор людей; ему кажется, что это разбойники ищут на чердаке деньги, которых у него нет, а затем спус­тятся вниз и будут мучить и пытать его. У него воз­никает помысл потихоньку открыть дверь келий, убежать и спрятаться в лесу; пусть они забирают что хотят. Но утром оказывается, что вход в чердак заложен досками и никто туда не мог войти».

Старец говорил: «Я вовсе не трус; на войне я был в опасных переделках еще мирским человеком и сохранял при этом самообладание и спокой­ствие; но здесь не человеческий страх, а какой-то другой, бесовский, который овладевает всем чело­веческим естеством и пронизывает до костей. По­нимаешь, что это бесовское наваждение, но не мо­жешь справиться с собой. Здесь трудно спорить с диавольскими помыслами, а только надо сказать: если я умру, то ради Господа, так как пришел в пус­тыню ради спасения души; отцы, которые жили на этом месте, сказали: кто умрет в пустыне, тот будет вместе с нами».

МОНАХ ИЛАРИОН

В Малой Сванетии, около селения Латы, жил монах по имени Иларион. Он принадлежал к особому роду подвижников без послушания, ко­торые вполне осознают необходимость послушания для духовной жизни, но никак не могут при­гнуть голову под это иго и оправдываются тем, что ищут, но еще не встретили старца по своему серд­цу. Монах Иларион провел в пустыне большую часть своей жизни, отличался прямотой характе­ра и действительно подвижнической жизнью, но имел одну слабость: любил осуждать людей. Ког­да к нему в пустыню приходили посетители, то разговор начинался с духовного, но скоро перехо­дил к греховному - порицанию и осуждению; убо­гая монашеская келия будто превращалась в три­бунал, перед которым проходили шеренги подсу­димых: сначала безбожники, затем епископы и священники и, наконец, свои братия но пустыне. Когда его спрашивали о подвигах отцов, которые жили в этих местах, то он предпочитал рассказы­вать о них анекдоты. Например. Один пустынник страдал лихорадкой в тяжелой форме; приступы повторялись через день, и вдруг ему захотелось по­есть селедки. Он подумал, что это искушение, на­правленное на то, чтобы вывести его из келий, но желание настолько усилилось, что, не в силах проти­востоять, он спустился с горы и пошел в деревню, где в магазине продавали сельдь из бочки. Купив несколько селедок, он тут же их съел. Затем ку­пил еще и, чтобы не обращать на себя внимания, зашел за угол и также съел. Это повторялось несколько раз. Продавец недоумевал, куда человек девает селедку, потихоньку вышел за ним и уви­дел, что он ее жадно ест. «Кто ты - человек или дельфин? - спросил его продавец.- От такого ко­личества можно умереть» - и отказался продать ему еще. Пустынник с трудом вернулся в пустыню, и после этого мучительные приступы лихорад­ки больше не повторялись, но зато целый год он не мог переносить запаха сельди.

Рассказывал он и про другого пустынника-болгарина, кажется, по имени Михаил. Тот питал­ся преимущественно картошкой со своего огоро­дика и редко выходил из пустыни. У него в келий завелись клопы, а он не хотел их убивать. Ему предлагали вычистить келию и посыпать ее каким-то порошком, чтобы клопы сдохли, но он отказы­вался. Тогда его научили намочить веревку в ке­росине и положить вокруг койки, где он спит: клопы не смогут перелезть через керосин. Он послушал­ся. Первую ночь провел спокойно. Но клопы пе­рехитрили его. Они поднимались по стенам на потолок и падали оттуда на то место, где стояла койка. Так что оборона не помогла, и он решил терпеть. От укусов клопов у него начали вылезать волосы, даже брови, и появилась дрожь в пальцах. Затем его арестовали и сослали куда-то. Через несколько лет он вернулся. Волосы у него снова выросли, и он говорил, что арестовали его вовре­мя, а то клопы заели бы его до смерти. Когда его спросили, не было ли клопов в тюрьме, он ответил: «Какая тюрьма без клопов! Но там народу было много, поэтому на мою долю оставалось на­секомых меньше, чем было в келий; у них тоже есть свой порядок: они делят камеру между собой».

После таких рассказов монах Иларион начи­нал осуждать людей, но и себя не жалел. Он рассказывал: «В деревне знакомые сваны возмуща­лись, что коммунисты закрывают монастыри и сажают монахов в тюрьмы. Я сказал, что это власть антихриста, и поэтому она исполняет сатанинский план. В это время подошел председатель сельсо­вета, тоже мой знакомый, и спросил, о чем у нас разговор. Ему ответили: "Мы говорим о власти". Тот спросил меня: "А что ты можешь сказать о со­ветском правительстве?". Я испугался, хотя знал, что он меня не тронет, и поспешил ответить: "Я объяс­няю, что всякая власть от Бога"».

Не буду повторять всех его побасенок и пово­дов к осуждению. Это была какая-то болезнь, которая, казалось, въелась в его тело и проникла до самых костей.

В тот день мы пришли к отцу Илариону втро­ем. Вместе со мной был инок с Украины, недавно освободившийся из заключения (это было время хрущевских гонений), и житель Сухуми, который собирался нести посылку пустынникам и согла­сился быть нашим проводником.

Отец Иларион принял нас радушно и даже предложил мне и украинскому иноку пожить у него некоторое время, но затем, очевидно, представив, что это доставит ему лишние хлопоты и то, что монахи называют словом «шум», как бы одумал­ся, затосковал и стал говорить о том, что ему необходимо идти из пустыни в город на долгое время по каким-то неотложным делам. Он рассказал: «Прошлым летом приехали ко мне из Пскова иеромонах с послушником и стали просить меня помочь им обосноваться в пустыне. Они расспра­шивали меня, как я подвизаюсь и молюсь. Я отве­тил, что еще не научился молитве, а подвизаюсь около печи с кастрюлей. Приезжий монах сказал: "Отцы говорили, что пустыня всему научит". Я ответил: "В пустыне живут медведи, но нрава сво­его не изменяют". Но он настаивал и просил, что­бы я рассказал ему об Иисусовой молитве. Тогда я сказал: "В двух верстах отсюда есть пустая келия, ее построили в мое отсутствие какие-то люди, но жить в ней не смогли. Я случайно набрел на нее: смотрю, стоит, как теремок, только нет петуш­ка на крыше. Я покажу вам эту келию и дам необ­ходимое на первое время". Они с радостью согла­сились. Я дал им полмешка картошки, крупу и проводил до келий. В тот же день они пришли ко мне и сказали: "Мы никак не можем разжечь печь, помоги нам". Я подумал: "Еще не знают азов на­шей жизни, а уже хотят быть подвижниками. Вы­гонит их пустыня, как метлой". Приходили они ко мне еще за разными вещами, но о молитве уже не спрашивали. А когда съели всю картошку и кру­пу, то потихоньку ушли, даже не попрощавшись со мной и не вернув мне инструментов, которые я потом нашел разбросанными около их келий. Как я узнал, они пришли к матушкам-пустынницам и, сославшись на болезнь, поселились около них. Матушки делились с ними продуктами, как с боль­ными, а они разговаривали с пустынницами, как учителя. Наконец, объев матушек, они с наступле­нием холодов уехали к себе домой,- Он продолжал: Я знаю этих бродячих исихастов; говорить они могут, как ораторы, а попробуй их попросить помочь вскопать огород или заготовить дрова на зиму - сразу же убегут, как черт от ладана».

Мы поспешили сказать отцу Илариону, что благодарим за гостеприимство, но оставаться не собираемся, так как хотим посетить другую пус­тыню. Он, разумеется, не возражал.

У отца Илариона были порывы оставить пус­тыню и пойти в монастырь, чтобы научиться послушанию. Это было или действием благодати, или прозрением после особых искушений, которые показывали ему, как ничтожны человеческие силы в борьбе с демоническим миром. Но его благие на­мерения оканчивались срывом. Придет он в мона­стырь, горячо возьмется за послушание, а затем за­тоскует, нагрубит игумену и снова вернется в свою пустыню. Однажды он уехал на Украину в монас­тырь, который еще не был закрыт, и, казалось, при­жился там. Он писал в Сухуми, что чувствует об­новление духа, живя около старцев. Но радость оказалась преждевременной. У письмоводителя монастыря, светского человека, который, выйдя на пенсию, занимался канцелярской работой при оби­тели, был маленький радиоприемник, по которому он проверял время и слушал последние известия, а иногда из канцелярии доносились приглушенные звуки музыки. Это возмутило монаха Илариона. Он проник в канцелярию, когда там никого не было, разбил радиоприемник, написал обличительное послание письмоводителю-меломану и с чувством исполненного долга вернулся в родную пустыню.

Прошло время. Я неожиданно встретился с ним в Гудаута. Зима была холодной. Одна женщина на несколько месяцев уехала к своим родным и по­просила его пожить это время у нее дома, где были дрова и запасы пищи; он согласился и пре­бывал там в одиночестве. «Я как чучело в чужом огороде,- говорил он,- только ни ворон, ни пло­дов там нет». Я спросил его: «А невидимые воро­ны, которых ты молитвой отгоняешь от своего серд­ца?». Он ничего не ответил, как видно, считая мои слова каким-то приевшимся трафаретом. Он си­дел на скамейке во дворе церкви, нагнув голову, какой-то изможденный и осунувшийся, как будто постаревший на много лет. К нам подошли несколько верующих. Я решил, что он опять начнет осуждать тех, кого он видел за эти годы, но вместо этого он стал рассказывать нам, как ездил в Почаевский монастырь на праздник. Было много бого­мольцев, и часть их поместили в одной комнате. Там оказалась женщина с мальчиком лет четырех или пяти. Вдруг женщина, увидев монаха-пустын­ника, сказала ребенку; «Прочитай стих, который ты выучил наизусть, этому дяде». Смысл стиха такой: ребеночек говорил, что он цветочек Божий, и затем спрашивал: «А кто ты?» - и сам отвечал: «А ты антихрист, потому что осуждаешь людей». Это был простенький стишок, написанный от лица ребенка. Монах Иларион говорил, что этот стих так поразил его, что он стал плакать, и до сих пор, когда он вспоминает ребеночка, обличившего его, то слезы наворачиваются на глаза.

Некоторое время мы сидели молча. Затем я начал говорить о трудностях приходской жизни и об искушениях, которые по временам кажутся не­выносимыми. То ли я хотел просить у него совета и молитв, то ли искал сочувствия или просто ре шил прервать затянувшееся молчание,- я сам не понимал. Вдруг он посмотрел на меня и сказал тихо, каким-то исходящим из глубины души и пронизавшим мое сердце голосом: «Что ты знаешь об искушениях?!» - словно перед ним сидел ма­лый ребенок. Так солдат, вернувшись с фронта, говорит своему соседу: что ты знаешь о войне, ког­да читал о ней только в газетных сводках, а не си­дел в окопах, залитых водой, и не ходил в атаку под огненным градом пуль. Я почувствовал в его словах глубокую правду: как малы были мои ис­пытания в сравнении с теми, которые попускают­ся безмолвникам и пустынникам. Говорить боль­ше не хотелось; мы сидели молча, слушая в сумер­ках тишину.

После этого я видел его еще один раз. Он при­ехал в Тбилиси к владыке Зиновию, чтобы попросить у него прощения. Владыка Зиновий был тро­нут и принял его с любовью. На прощание монах Иларион сказал: «Я звонил в ваш колокол (а он был мастер звонить в колокола) и увидел на краю его маленькую трещинку, которая портит звук. Я слышал от старых мастеров, что в таком случае можно колокол поправить: надо расширить эту трещину, а в конце ее сделать круг величиной с небольшую монету. Тогда возобновится прежнее звучание». Владыка Зиновий благословил его на путь, и они расстались, как два старых пустынни­ка, которые встретились на перекрестке горных тропинок, вспомнили минувшие годы, обняли Друг друга и затем каждый пошел своей дорогой.

ПРЕЛЬЩЕННЫЙ ПОДВИЖНИК

В 70-х годах я служил в Сухумской кладбищен­ской церкви. Однажды поздно вечером я услышал лай овчарки, которую сторож приводил с собой и привязывал на ночь в церковном дворе, на­ходящемся в конце кладбища. За воротами меня звал какой-то человек. На мой вопрос, кто он и что ему нужно ночью, он ответил: «Разве ты не узна­ешь меня, я пустынник В., ведь мы виделись с то­бой». Я пригляделся; это действительно был он, одетый по обычаю пустынников в длинный плащ. Я сказал: «В темноте мне было трудно сразу узнать тебя, тем более мы встречались с тобой только не­сколько раз». Тот ответил: «А разве ты не мог уз­нать меня по голосу? Спроси кого хочешь в Суху­ми и не найдешь человека, который бы не слышал обо мне; даже монахи из лавры приезжают пови­даться со мной, только не могут меня найти, пото­му что дорога ко мне открывается не всем». В это время пришел сторож с ключами и открыл ворота. В. вошел во двор, как-то боязливо покосился на храм, который белым силуэтом вырисовывал­ся на темном фоне ночного неба и кладбища, по­груженного в сон, направился в мою келию и во­шел, даже не сказав привычной для монахов мо­литвы. Я спросил: «Ты пришел переночевать или какое-нибудь неотложное дело привело тебя ко мне?». Он ответил: «Я пришел рассказать тебе о схиигумене Серафиме и предупредить тебя об опасности, ведь Серафим обманул нас: он, оказы­вается, колдун, и не простой, а один из главных. Он наколдовал, чтобы закрыли Глинский монас­тырь, а теперь приехал сюда, чтобы разорить пус­тыню. Наши об этом не знают, только мне было открыто. Когда я говорю нашим братьям, то они не верят, настолько затмился их ум». Я спросил: «Кто же тебе открыл, что он колдун?». Он отве­тил: «Сам открыл. Приходит он ко мне ночью во сне точь-в-точь таким, как наяву, и смотрит на меня страшными глазами, а потом начинает сме­яться. Я говорю ему: "Зачем мучаешь меня?". А он молчит, только смотрит на меня глазами как у де­мона. После этого нападает на меня уныние, все валится из рук. Однажды я даже повеситься хо­тел, но не нашел веревки. Я знаю, что ты встреча­ешься с ним, не подозревая, что это оборотень. Беги от него, а то погибнешь. Он не успокоится, пока всех нас не выгонит из пустыни. Я все келий в пустыне обошел и разъяснял братии, чтобы не верили Серафиму и не ходили к нему, но они отвечали: тебя отчитывать надо. Что происходит, не понимаю: или они ослепли, или Серафим самих их научил колдовать. Мы с объездчиком раньше были друзьями, а в последний раз он приехал ко мне злой и кричит: "Я тебя в психушку сдам, а то что-нибудь натворишь",- а за что сдаст, за правду?». Кто был В.? Что стряслось с ним? Как демон мог овладеть пустынником? В юности В. связал­ся с ворами, попал в тюрьму. Несколько лет сидел в камере с самыми тяжелыми преступниками. Там его стали посещать видения, о которых он впоследствии только упоминал, но подробно не рассказывал никому. В. обратился к вере и стал подолгу молить­ся, он дал клятву: когда окончится срок заключе­ния, принять монашество,- и действительно ис­полнил свое слово. Кто его благословил идти в пустыню, неизвестно. Он построил себе келию в самом глухом месте и затворился там. Был он очень немногословен, с братией встречался ред­ко. Его уважали за подвижническую жизнь, но в то же время боялись, что может произойти срыв, так как он пришел в пустыню без подготовки пря­мо из мира, не имея духовного наставника; он хотя и говорил, что живет в послушании, но почти не выходил из пустыни, а когда бывал у братии, то не рассказывал им о своей духовной жизни и не спрашивал совета. Может быть, послушанием он называл веру в свои собственные мысли, которые он принимал как голос Божий,- не знаю. Лицо у него было исхудавшее, бледное и изможденное. Говорил он тихо, в споры не вступал, а когда при­ходил к братии, то недолго посидит у них в келий, отдохнет от пути или попросит, что ему нужно, и уходит прочь. А теперь я видел перед собой как бы другого человека.

Он торопливо продолжал: «Я пришел к Сера­фиму, чтобы объясниться с ним, но меня не пустили к нему. Я просил передать, чтобы он пере­стал мучить меня, но не получил никакого ответа. Опять просил и умолял. Мне сказали, что Серафим говорит: "Полезней ему уйти из пустыни и жить в каком-нибудь монастыре, а то может случиться плохое". Значит, он знает, что мне бу­дет плохо, так как сам наводит на меня колдов­ство. Я стал требовать строже - опять никакого результата. Может быть, ты напишешь архиерею, чтобы Серафим отстал от меня и не доводил до отчаяния?».

Разубеждать его было бесполезно. Я предло­жил ему трапезу. Он испытующе и тревожно посмотрел на меня, но затем согласился. Видно, он давно не ел. Затем я спросил его, как он молится, сколько кафизм и канонов вычитывает ежеднев­но. Он ответил: «Последний год, когда я только начинаю читать молитвенное правило, то слышу такое сладостное пение, что не могу продолжать молитву и слушаю его; я думаю, что это Ангелы поют». Я спросил: «О чем они поют?». Он отве­тил: «Я слов не разбираю, а музыка похожа на флейту со скрипкой, но это какой-то другой инст­румент». Я спросил: «А занимаешься ли ты Иису­совой молитвой?» Он ответил: «Занимаюсь, как пришел в пустыню. Вначале она шла туго, я уста­вал, а затем случилось чудо: я приобрел особый дар молитвы; теперь когда я молюсь в келий, то чувствую благоухание цветов и со словами Иису­совой молитвы на вдохе втягиваю в себя их аро­мат, а при выдохе выбрасываю из себя, как грязь, прежние свои мирские грехи, которых становит­ся все меньше и меньше. Я даже вижу их: как буд­то вылетают черные жуки». Выслушав его, я спро­сил: «А новых грехов у тебя нет?». Он промолчал, Я спросил вновь: «Ты читаешь "Добротолюбие"? Там отцы учат Иисусовой молитве по-другому». В. отвечал уклончиво: «Кому что открыто», затем Добавил: «Только не рассказывай никому про мою молитву, а то, если до него дойдет, он позавидует и своим колдовством отнимет ее у меня».

Ночевать в комнате В. отказался, а попросил, чтобы ему постелили в полупустом холодном сарае. Утром он сказал мне, что хочет поехать в Почаев и побеседовать с тамошними отцами. Не знаю, до­ехал ли он до Почаева или направился в какой-нибудь другой монастырь, но через несколько не­дель он уже вернулся в пустыню. Братия говорила, что он стал тише, уже не кричит, что Серафим кол­дун, но о духовной жизни с ними не советуется и так же надолго запирается в келий.

Что будет с В.? Неужели его многолетние пус­тыннические труды пропадут даром?

Мне вспоминаются слова преподобного Иоан­на Лествичника: «Блудников могут исцелить люди, тщеславных - Ангелы, а гордых - один Бог»*. В этом не только суровое предостережение - как приговор, но еще мерцающий луч надежды, пото­му что все возможно Богу.

Ты ecи Бог, творяй чудеса**.

[QUOTE]* Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы, Лествица. Степень 26. О рассуждении помыслов и страстей, и доб­родетелей. 180. С.500.

** Пс.76,15.[/QUOTE]

МОНАХИ ВИТАЛИИ И КАССИАН

В пустыне на Барганах я встретился с двумя молодыми монахами Виталием12 и Кассианом. Духовным отцом их был схиархимандрит Се­рафим (Романцов), духовник Глинской обители. При общении с этими двумя монахами мне каза­лось, что передо мной встает картина из юности преподобного Сергия, когда они вместе с братом Стефаном строили келий в дремучем лесу.

Монах Виталий встретил всех земным покло­ном, с такой радостью, как будто увидел самых близких друзей после разлуки. Мы провели этот вечер в беседе; при этом отец Виталий сказал: «Ког­да к нам приходят гости, то ради их трудов мы на­чинаем молитву позже, но уже на следующий день не изменяем своего молитвенного правила». А пра­вило у этих двух монахов было поистине подвиж­ническим: они вычитывали все службы, совершав­шиеся по уставу в Глинской пустыни, и, кроме того, ежедневно прочитывали всю Псалтирь. Спали они не раздеваясь, как солдаты в походе.

Монах Кассиан (тогда Всеволод) был неустан­ным тружеником. Обладая большой физической силой, он носил из города продукты для старых и немощных пустынников, обрабатывал им огороды, помогал заготовлять дрова и чинить келий, вторые особенно повреждались во время снегопада. Монахи в шутку называли его «директором пустыни». После смерти старцев, живших в пус­тыне, он остался самым старым насельником это­го нерукотворного монастыря.

Отец Кассиан рассказывал: «Однажды на меня напала тяжелая тоска, которую я не мог побороть. Бес говорил мне через помыслы: игумен Серафим забыл о тебе и не чувствует, как тебе тяжело, пе­ремени духовного отца. В это время из Сухуми приходит монах и передает мне сверток от отца Серафима. Там оказалась книга об Иисусовой мо­литве в издании Валаамского монастыря, которую я давно желал иметь. После этого уныние как ру­кой сняло». Монах Кассиан почувствовал, как ста­рец любит его, а мысль оставить старца была ис­кушением от врага.

Когда я вспоминаю о монахе Кассиане, мне представляется глубоко вросший корнями в зем­лю дуб, который не могли сломать бури.

Другой монах, Виталий,- человек с необык­новенными дарованиями, к сожалению, вскоре оставил пустыню и своего духовного отца. Старец глубоко скорбел о своем любимом ученике. Он знал, что перемена духовника не проходит для духовной жизни бесследно. Монах, покинувший старца, похож на дерево, вырванное из земли без корней и затем посаженное в другом месте. Если даже у ствола вырастут новые корни, то они будут не такими, как прежние, а слабыми и хилыми, они не смогут глубоко врасти в почву и поить своим соком ветви и листья дерева. Он знал о духовной потере этого монаха и поэтому скорбел о нем.

Когда я думаю о монахе Виталии, то вспоми­наю слова Оптинского старца Льва о святителе Игнатии (Брянчанинове), покинувшем Оптинскую пустынь: «Если бы он остался с нами, то был бы как Арсений Великий»,- то есть теперь он бу­дет не Арсением, а Игнатием - светилом, но меньшим, чем мог бы быть.

Сам отец Виталий вспоминал, как он странни­ком пришел в Глинскую обитель и просил, чтобы кто-нибудь из старцев монастыря стал его духов­ным отцом. Настоятель монастыря спросил: «А ко­го ты хочешь?». Он ответил: «Кого укажет Гос­подь». Тогда старцы, чтобы узнать волю Божию, решили бросить жребий между настоятелем мо­настыря схиархимандритом Серафимом (Амелиным), духовником монастыря схиархимандритом (тогда схиигуменом) Серафимом (Романцовым) и схиархимандритом (тогда также схиигуменом) Андроником (Лукашем). Выбор пал на духовни­ка схиархимандрита Серафима (Романцова), ко­торый назывался столпником, так как жил в зда­нии, похожем на башню (столп). Старец дал Ви­талию книгу «Поучения аввы Дорофея» и сказал: «Прочитай эту книгу внимательно». Виталий про­читал и хотел вернуть ее отцу Серафиму, но тот сказал: «Прочитай ее вторично». Виталий прочитал, стараясь не пропустить мимо внимания ни одно­го слова; опять пришел к старцу и сказал: «Я про­читал книгу». Тот ответил: «Пойди и прочти ее в третий раз». Виталий прочел ее медленно, по­вторяя каждую фразу про себя, как бы стараясь запомнить наизусть. Когда он пришел к старцу, то отец Серафим сказал: «Теперь иди и выполняй то, что написано в этой книге».

Что меня поразило тогда в монахе Виталии? Он верил каждому слову людей, не подозревая, что они могут лгать, и видел в человеке только хорошее. У него было правило: повиноваться во всем тому, кто будет находиться около него. Он вспоминал: «Когда я начинал странническую жизнь, один юродивый сказал мне: "Будь как осел, на которо­го садятся все кто хочет и ездят сколько хотят"».

Некоторые не верили, что это возможно испол­нить, а один гость в шутку сказал: «Представь, брат Виталий, что я благословляю тебя броситься в реч­ку. Разве ты исполнишь это?» - и, конечно, забыл о своих словах. Виталий незаметно вышел из ке­лий, пошел к реке, протекающей по ущелью, и бро­сился в нее, а дело было осенью. Посидев в реке, он вышел на берег и вернулся назад. С него струя­ми стекала вода. Гость, увидев это, ужаснулся и со слезами на глазах сказал: «Своими неразумными словами я мог убить тебя». В другой раз, уже в ми­ру, один из священников, не любивший монахов, сказал за обедом: «А ты, как монах, должен есть не арбуз, а арбузные корки». Отец Виталий ниче­го не ответил, но после трапезы вынул из мусор­ного ведра корки, отошел в угол и начал есть. Это увидела монахиня и подняла крик. Стали выры­вать корки у него из рук, но он говорил, что ис­полняет благословение, и не хотел отдавать. Пос­ле этого он долго страдал болями в желудке.

Отец Виталий рассказывал нам о жизни в пус­тыне, но па трудности не жаловался. Казалось, что эта жизнь для него какая-то сплошная песня. Впо­следствии он вспоминал: «Я слышал от братии об унынии, но не понимал, что это такое. Мне было весело и воду таскать, и дрова колоть, и в город идти за продуктами, и возвращаться в пустыню».

Единственная трудность, о которой он гово­рил,- это искушения от демонов, и то он считал, что виноват в них сам: если бы он имел больше послушания старцу, то его именем отгонял бы демонов, как отгоняют собаку палкой.

Особенно поражали меня в отце Виталии лю­бовь к людям, милосердие и бескорыстие. Он как бы отождествлял себя с другим человеком (впо­следствии я прочитал, что нам свойственно особенно удивляется тем добродетелям, которых не име­ем сами). Когда монах Виталий получил священ­ство, то он не давал епитимий исповедующимся ему - по крайней мере, я не знаю такого случая,- а исполнял за них епитимий сам. Когда он испо­ведовался духовнику, то перечислял вместе со сво­ими собственными грехами и те, в которых испо­ведовались ему как священнику; он воспринимал их, как совершенные им самим. Однажды, забыв­шись, он сказал на исповеди, что делал аборты, отождествив себя с женщиной, которая исповедо­валась ему.

Отец Виталий говорил негромким, как бы при­глушенным голосом. В юности он болел туберку­лезом, от которого исцелился в пустыне. Но, навер­ное, туберкулез поразил его голосовые связки, и хрипота осталась на всю жизнь. Он говорил от серд­ца, как бы переживая каждое слово, и поэтому приглушенность голоса и легкая хрипота вносили в его речь какую-то задушевность. Те, кто слушали его. чувствовали, что он говорит от своего внутрен­него опыта, и это давало силу его словам.

Глаза у него были какого-то красноватого цве­та; я думал, что это тоже от болезни. Но одна из Духовных чад рассказала, что причина этого - слезы: ведь когда он остается один, то плачет о грехах людей. Отец Виталий рассказывал своим близким, что однажды он исповедовался отцу Серафиму в том, что слез у него стало меньше, чем в молодос­ти. В ответ на это схиархимандрит перекрестился и сказал: «Слава Богу. Плачь сердцем». После это­го у него как бы иссушились источники слез, но усилились скорбь и боль в сердце при покаянной молитве. Отец Серафим боялся, что слезы могут ввести отца Виталия в тонкую гордость. Через не­сколько лет слезы снова возвратились к нему.

СХИМОНАХ ЕФРЕМ


В далекой пустыньке за Варганами жил монах по имени Ефрем. Когда мы произносим сло­во «пустыня», то перед нашими глазами чаще все­го встает картина огромной, как море, песчаной равнины, выжженной солнцем. И только весной после дождей здесь вырастают трава и цветы, слов­но расстилаются кем-то разноцветные ковры на дороге, по которой должен проехать со своей сви­той царь. А через несколько недель трава исчезает, точно скошенная, как серпом, огненными лучами солнца. Но на языке монахов пустыня означает другое: это место, где поблизости нет человечес­кого жилья, где обитают только монахи да звери. Пустыня, где жил монах Ефрем, находилась в густом хвойном лесу. Чтобы добраться до нее, нужно было несколько раз пересечь небольшую речушку, словно охранявшую царство пустыни, взбираться по крутым склонам гор, идти по еле заметной среди кустарника тропинке, пробирать­ся среди зарослей шиповника и самшита, спус­каться на дно оврага, где после весеннего таяния снегов струятся потоки воды, а летом остается только сухое дно, покрытое валунами и галькой. Труден путь в пустыню, но в то же время и радос­тен, как и духовный путь. Когда монах с тяжелой ношей преодолевает препятствия, как воин кре­постные стены, то ликует его сердце, будто он одержал победу. Когда он сбросит тяжелый мешок с плеч и ляжет на траве, как на мягком ложе, для отдыха, прежде чем идти дальше, то он чувствует радость не только в своей душе, но и в теле, какое-то сладостное изнеможение, и пот, от которого сде­лалась мокрой его одежда, напоминает ему о муче­нической крови, пролитой за Христа.

Тишина. Только шелест листьев при порывах ветра похож на шепот леса, и кажется монаху, что сама пустыня поет и славит Бога. Не было монаха, который, покинув пустыню, не тосковал бы о ней, как о своем отчем доме. Даже монастырь для пус­тынника - это место изгнания.

Мне не удалось увидеть схимонаха Ефрема, он умер за несколько лет до того, как я пришел на Барганы, в десяти километрах от которых стояла его келия. После его смерти никто уже не смог жить в такой непроходимой чаще, и эта келия ос­талась такой же одинокой, каким был при жизни ее хозяин. Но мне посчастливилось увидеть мо­наха Кассиана, который близко знал отца Ефрема и иногда приносил для него картофель - хлеб пу­стыни. Картофель и кукурузу монахи сажали на лужайках, не затемненных лесом. Обычно карто­фель в горных местностях дает хороший урожаи, и иногда избытком делились друг с другом. У мо­наха Ефрема был маленький огород, и другие пустынники помогали ему.

Я стал спрашивать отца Кассиана о схимонахе Ефреме: что он знает о его внутренней жизни, особенно о делании Иисусовой молитвы. Он сказал. «Я жил в 50-х годах в Почаевском монастыре, а затем по благословению старца уехал в Грузию. Многие монахи Почаева решили, если закроют монастырь, поселиться в пустыне за Сухуми. Здесь я встретился с монахом Ефремом. Он был насто­ящий пустынник не только телом, но и умом. Этот человек горел жаждой безмолвия. Кроме Псалти­ри и Евангелия, других богослужебных книг у него в келий не было; из святых отцов он имел один том "Добротолюбия" на славянском языке и еще две книги: "Невидимую брань" Никодима Святогорца и толкования на творения Григория Синаита; он их также читал мало. Когда я дважды при­шел к нему, то увидел "Добротолюбие" раскрытым на той же странице». Я стал расспрашивать отца Кассиана: «Что говорил тебе старец об Иисусовой молитве?». Тот ответил: «Я припомню и расска­жу тебе. Я бываю в Сухуми по делам, привожу пустынникам продукты, а также керосин, масло для лампад и свечи. Я знаю, где ты служишь, и сам приду к тебе».

Мы увиделись через год. Монах Кассиан ска­зал, что они заготавливают продукты на зиму, так как часто случаются снегопады, которые могут отрезать пустыню от мира на несколько недель, а иногда даже до двух месяцев. Я опять спросил об Иисусовой молитве, а также просил его вспомнить, что он слышал от старца о «Добротолюбии», которое собрал и перевел епископ Феофан (тогда он еще не был прославлен Церковью). Он ответил: «я слышал, что славянское "Добротолюбие" более аскетично, его писали пустынники, преимущественно для пустынников, а епископ Феофан знал, что греховные страсти у людей одни и те же, читал, что "Добротолюбие" нужно читать не только монахам, но и мирянам, поэтому некоторые места "Добротолюбия" он не перевел, а переложил своими словами, как перелагают книгу для наро­да, а также сократил те места, где описываются приемы Иисусовой молитвы, которые употребля­ли древние монахи. Так он сделал из предосторож­ности, чтобы люди, живущие без духовного руко­водства, не повредили себе. Это мне говорили отцы в Почаеве, это говорили отец Онисифор в Барганах и отец Ефрем».

Я спросил: «Как творил Иисусову молитву схимонах Ефрем?». Отец Кассиан ответил: «Он советовал мне читать Григория Синаита и гово­рил: "Там ты найдешь все, что нужно для Иисусовой молитвы. Это учение заключается в следую­щем: сядь на низкую табуретку, наклони голову так, чтобы подбородок упирался в грудь, и смотри в свое сердце, направляя туда очи своего ума. За­тем придерживай свое дыхание (не дыши борзо, то есть глубоко и сильно), чтобы дыханием не рас­сеять свои мысли, говори Иисусову молитву про себя, придерживая насколько можешь дыхание. Не расслабляйся телом, а несколько напряги пле­чи и шею. Будь терпелив в молитве, не вставай скоро со своего места. Диавол будет гнать тебя, представляя тебе необходимые дела, пугая болез­нью тела, но ты противостань ему упованием на Бога и памятью о смерти"».

Я спросил, что значит «сдерживать дыхание». Отец Кассиан ответил: «Дыши незаметно, так, что­бы не было слышно твоего дыхания, чтобы была неподвижной твоя грудь, как будто ты хочешь, чтобы тебя приняли за мертвого». Я спросил: «Не­которые из подвижников говорили, что неразум­ным сдерживанием дыхания можно повредить себе легкие. Как понять это?». Он ответил: «Та кие монахи не поняли Григория Синаита и, думая, что подражают ему, делали именно то, от чего пре­достерегал преподобный Григорий. Они дышали редко, но глубоко, надувая грудь, как кузнечные меха, чтобы подольше задержать воздух на вдохе (иногда задержка дыхания продолжалась до голо­вокружения и темноты в глазах). Возможно, было бы лучше, чем скрывать метод монаха Никифора и преподобного Григория Синаита из "Добротолюбия", подробнее объяснить его».

Я опять спросил: «Если монах Ефрем учил тебя Иисусовой молитве, то не знаешь ли ты, как он молился сам?». Тот ответил: «Монах Ефрем раз­делял Иисусову молитву на четыре вдоха и четы­ре выдоха. Слово "Господи" внутренне произно­силось со вдохом, "Иисусе" - с выдохом, "Хрис­те" - со вдохом и так далее, на каждом слове один вдох и на последующем слове один выдох. Этот способ вначале кажется не только трудным, но и мучительным, но он быстро приводит к преуспеванию. Впоследствии такой ритм можно сохра­нять во время ходьбы или несложной работы, но это приходит не сразу, а постепенно, и вначале надо упражняться, удалившись в свою келию и заве­сив окна, так как свет может рассеивать мысли». Я спросил: «Что дает такой образ молитвы?». Он ответил: «Когда я начал так молиться, то мне ста­ло легче отгонять помыслы, и я чувствовал, что мои ум соприкасается с сердцем. Дыхание - это внутренние четки».

Я спросил: «Не говорил ли тебе монах Ефрем, самое большое искушение было у него в пустыне?». Он ответил: «Как же, говорил; это безотчетная тоска, которая внезапно охватывает душу.

Тогда пустыня кажется могилой, в которой заклю­чен человек; ему хочется бежать, как будто за ним гонится весь ад, бежать куда попало: или к своим братиям, или в ближайшее село, лишь бы услы­шать звуки человеческой речи. От тоски мы отли­чаем уныние. Оно возникает обычно днем, оно похоже на паралич сердца, как будто душа превра­тилась в камень; человеку ничего не хочется: келия, которая еще недавно была для него источни­ком радости и обителью света, вдруг вызывает у не­го отвращение, и он думает: "Неужели я завтра снова проснусь в этой темной хижине? Для чего я пришел сюда - для того, чтобы жить без цели, а потом быть зарытым в могилу, которая порастет кустарником и травой? В мире я мог бы делать добрые дела и спастись, а здесь кому я нужен, мне даже трудно произнести краткую молитву, как будто у меня онемел язык". Пустыня, которую монах любил больше всего на свете, которая ему казалась преддверием рая, теперь кажется ему кап­каном или волчьей ямой, в которую он попал, как неосторожный зверь. Он смотрит на небо: скорее бы прошел дождь, чтобы забыться во сне. Ему ка­жется, что солнце стоит неподвижно, ему хотелось бы рукой подтолкнуть его, как и tap, чтобы оно дви­галось скорее по склону небосвода. Но если он потерпит, то уныние пройдет и снова пустыня по­кажется ему самым отрадным и прекрасным мес­том в мире, а келия - невестой, с которой обруче­на его душа.

Но тоска - это другое чувство. Там не окаме­нение сердца, а необъяснимый ужас, как будто змея присосалась к груди пустынника или диавол подошел к нему и дышит ему в лицо леденящим дыханием. Это искушение дается не сразу. Те, кто не укрепились в молитве, не выдержали бы его. Тоска и уныние дают монаху необходимый для него опыт - опыт собственной немощи и беспомощности, когда человек ясно понимает, что без благодати Божией он не может бороться со своим бесплотным врагом. Когда испытываешь тоску, надо говорить: "Господи, молитвами отца моего духовного, помилуй меня",- и по мере твоего по­слушания будет дана тебе помощь, ради духовно­го отца».

Я вспомнил, что подвижнику схиархимандриту Херувиму, который жил последние годы в Грузии в селе Ахкерпи, было дано это огненное иску­шение тоской. Он говорил игуменье Марии (Соловьевой) незадолго перед смертью: «Я чувствую адскую тоску, дай Бог, чтобы вы не испытали ее».

«Иногда демон приходит во время сна,- про­должал отец Кассиан,- вернее, это какое-то сред­нее состояние между сном и бодрствованием. Обычно это бывает под утро. Человек мыслит ясно, как наяву, но в то же время тело его погру­жено в сон. И вот именно тогда демон приходит к пустыннику. Когда приближается сатана, цепе­неют тело и душа. Сатана гнусен, сатана ужасен. Человек узнает своего убийцу и пытается молить­ся, но не может вспомнить слов молитвы, он не владеет своим телом, оно как бы застыло, подоб­но трупу; человек чувствует себя как в преддве­рии ада. Но надо постараться мысленно наложить на себя крест (сразу получишь облегчение, как будто порвутся веревки, связывающие тебя) и по­вторять первые слова молитвы "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его".

Схимонах Ефрем подвергался сатанинским испытаниям наяву. Демоны мучили его, били и вытаскивали из келий. Братия говорила, что ви­дели на лице и руках его синяки - следы побоев».

Когда-то монах Кассиан рассказал мне о кон­чине схимонаха Ефрема. «В его келию,- говорил он,- не заходили ни странники, ни охотники, только лесник-объездчик иногда добирался до его жилища. Однажды он постучал в дверь келий, но ответа не было. Он вошел внутрь и увидел, что отец Ефрем лежит мертвым с четками в руках. Его похоронили около келий, но после него уже никто не решился жить там. У отца Ефрема были две монашеские одежды: в одной его похоронили, дру­гую мы взяли себе как его благословение. Отец Виталий не хотел, чтобы схима, доставшаяся от схимонаха Ефрема, лежала в их келий без упо­требления, и спрашивал, не знаем ли мы схимни­ка, который нуждается в монашеском одеянии. Он говорил, что тот, кто не имеет схимнического по­стрига, не должен даже держать одежду схимника в руках. Но такого монаха не находилось...».

Я помню ночь в пустыне на Варганах. Деревья казались черными изваяниями, а при порывах вет­ра - колеблющимися тенями. Ветер гнал по небу тучи, как пастух - стада темношерстных овец. Протяжные порывы ветра в ущелье и шум качаю­щихся ветвей казались мне стоном и плачем. В ке­лий горели свечи, изготовленные монахами; они походили на длинные стебли камыша и могли го­реть по несколько часов. При их свете пустынни­ки читали свое правило. В келий было тихо. Мо­нахи были погружены в краткий сон от вечера до полуночи. Наверное, у некоторых из них молитва не прерывалась даже среди сна. Эта келия, как будто затерянная среди пустынных гор во мраке ночи, где безмолвие пустыни нарушалось поры­вами ветра, который, как странник, стучался в ок­на, прося приюта, и гремел чем-то на крыше, буд­то кто-то ходил по потолку в железных сапогах,- эта келия с горящей свечой казалась мне кораб­лем, плывущим в огромном океане.

Самое грозное оружие, которым обладает го­сударство, хранится в потаенных засекреченных местах - в подземных арсеналах; во времена опас­ностей сокровища увозили в горы или закапывали в землю, а здесь, в пустыне, хранится самое сильное оружие на диавола и великое духовное богатство - молитвы подвижников. Каждое сло­во Иисусовой молитвы продлевает время суще­ствования самой Земли.

СКОРЫЕ ПОМОЩНИКИ

В пустыне жил монах по имени Георгий. Он го­ворил мне, что имеет особое молитвенное усердие к Архангелу Михаилу и святому Георгию и что они часто избавляют его от рук разбойников и от нападения зверей в лесу. Однажды зимой его окружила стая волков. Бежать было некуда, смерть казалась неминуемой. Он лег на землю лицом вниз и стал молиться святому Георгию. Приподнял голову и видит: волки сидят вокруг, но какая-то сила препятствует им броситься и ра­стерзать его. Прошло время, и вдруг один волк завыл, а за ним другие; они словно просили у ко­го-то разрешения: «Ведь мы голодные, допусти нас к нашей добыче». Вдруг стая срывается с места и убегает по направлению к лесу.

Вспоминал он и другой случай. «Я зарабаты­вал на пропитание тем, что делал из дерева крес­ты и ложки, а также покупал воск и выливал све­чи. Потихоньку я относил их в город в одну се­мью, они продавали мои изделия и покупали провизию, которую я относил в пустыню. Однаж­ды недалеко от города меня остановили милицио­неры и спросили, кто я и что здесь делаю. Затем сказали: "Пойдем в милицию и там разберемся. Вдруг послышался какой-то крик, и мы увидели двух человек, которые быстро шли по дороге из города. Милиционеры окрикнули их. Те, казалось, не обратили внимания и только ускорили шаг. Ми­лиция бросила меня и погналась за ними. Я сошел с дороги и спрятался в кустах. Через несколько ми­нут я услышал, как ругались милиционеры, что меня потеряли и тех не догнали. Просидев два часа, я продолжил свой путь».

МЕРТВОЕ СЕЛО

Я возвращаюсь из пустыньки в Сухуми. Мо­нах Георгий взялся провожать меня. У пустынников есть обычай: они не отпускают гостей одних, а обязательно доводят их до шоссейной дороги, как бы далеко ни отстояла от этого места их келия.

Горы за озером Амткел не похожи на пустыню, о которой мы читаем в житиях египетских подвиж­ников. Весной она похожа на прекрасный сад, ого­роженный стенами гор; в сравнении с ней мир ка­жется пустыней, а она - оазисом, где с гор сбега­ют ручьи, а ветви деревьев, подобно огромному зеленому шатру, дают путнику тень и прохладу. Только зимой пустыня как бы вступает в свои пра­ва. Замирает жизнь. Не слышно ликующего пения птиц; зеленый покров деревьев сменяется белым одеянием, как будто деревья поседели, как стар­цы, и стоят под тяжестью снега, как под тяжестью прожитых годов. Из всех красок осени зимой в пустыне остаются только два цвета, которыми окра­шены земля и небо: днем - это цвет снега и обла­ков; ночью - черный цвет, когда тучи одевают в траур небосвод, и звезды вместе с месяцем кажут­ся флотилией кораблей, которые поглотила без­дна моря. Впрочем, в лунные ночи вид пустыни меняется. Снег становится похожим на серебро, а далекие звезды - на драгоценные камни, чьей-то рукой разбросанные по черному бархатному не­босводу. Свет луны отливает мертвой голубизной. Трудно сказать, что кажется холоднее: снег или свет луны. Пустыня особенно величественна в сво­ем безмолвии.

Монах Георгий вел меня по краткой дороге, не знакомой мне. Он предусмотрительно срезал для меня ветку дерева и очистил от сучьев - без нее мне было бы трудно идти по снегу. Вдруг моим глазам предстала картина, которая навсегда вре­залась в мою память, как раскаленное железо - в дерево. Передо мной лежало небольшое горное село. Не слышался оттуда лай собак, не мерцали огни в окнах домов, не было видно дыма от оча­гов. Село было пустым. Дома, засыпанные снегом, без окон, были похожи на черепа с зияющими чер­ными провалами глазниц. Даже на кладбище бы­вает отраднее: туда все-таки приходят люди, что­бы навестить ушедших в другой мир; а здесь не было никого, словно мир забыл об этом месте, где когда-то жили люди.

Монах Георгий рассказал мне, что это было греческое село. В 40-х годах его жителей, как и Других греков, выселили из тех мест, которые уже стали родиной их дедов и прадедов. Их сослали в Казахстан, как преступников. В селении стояла маленькая церковь. Говорят, что, покидая свои Дома, греки просили, чтобы эту церковь не лома­ли: они надеялись, что вернутся сюда снова.

Пустынники иногда заходили в это село; они чинили крышу храма, а двери и окна забили досками, чтобы пастухи не загоняли туда скот на ночлег. После высылки греков, которые могли взять с собой только самое необходимое, их имущество было куда-то увезено. Рамы со стеклами, ворота -все, что можно было унести, постепенно исчезло; через несколько лет село стало похоже на разграб­ленную гробницу

...Мне кажется, что в этом месте еще глубже, чем в глухой пустыне, можно размышлять о скоротечности времени, о превратностях жизни, о не­избежной смерти, о том, что, подобно этому се­лению, великие царства и города были разруше­ны и стерты с лица земли.

МОНАХИНЯ АНГЕЛИНА

В пустыне жила монахиня Ангелина, по про­исхождению мордвинка. Она отличалась кротостью нрава и необычайной добротой. Один из ее подвигов заключался в том, что она приносила пищу из города некоторым немощным пустынни­кам и помогала им заготавливать дрова. Она с ра­достью встречала странников и посетителей и де­лилась всем, что было в ее убогой келийке. Буду­чи малограмотной, мать Ангелина не могла читать молитвы по книгам; те, что знала наизусть, произ­носила с ошибками. Но молиться с ней было очень легко, как с ребенком, который едва лепечет сло­ва молитвы. Она никого не осуждала. Господь по­пускал ей тяжелые испытания. Однажды в ее келию пришли разбойники и стали требовать у нее денег, а затем стали бить ее ногами так, что слома­ли ей ребро. Рассказывая это, она прибавляла: «Ка­кое чудо Божие! Меня бьют, а мне не больно, как будто бьют не по мне, а по полену». Затем с ней случилось другое искушение. Монах, находив­шийся в прелести, поджег ее келию, а сам сидел со своим послушником в лесу за деревьями и смот­рел на пожар, приговаривая, что если она подвиж­ница, то не должна иметь ничего. Ангелина не роп­тала на это испытание, а только жалела, что в огне сгорели ее иконы. Узнав об этом, сухумский архи­ереи возмутился и сказал на проповеди, что сжечь монашескую келию - это такой же грех, как сжечь храм.

Мне вспоминается моя первая встреча с мона­хиней Ангелиной в пустыне. Я был простужен и еле стоял на ногах. Она говорила со мной так, слов­но мы были знакомы много лет, а теперь неожи­данно встретились друг с другом. Мать Ангелина предлагала мне поселиться в пустой келийке и обещала приносить мне пищу и все необходимое для жизни, чтобы я не был обременен заботами, которые отвлекают человека от молитвы. В ее об­лике, в тоне голоса, во взгляде было то, что можно назвать святой простотой. Я поблагодарил ее и отправился дальше со своими спутниками, а она сказала: «Приходи сюда в любое время, когда за­хочешь; для тебя найдется келия, а если нет, то мы все вместе выстроим ее».

До сих пор в моей памяти сохранилась карти­на. Зима. Небо покрыто пеленой молочного цвета. Деревья утопают в снегу, они кажутся огромными цветами с короной из белых лепестков. Тишина. Слышен хруст снега под ногами; если нечаянно заденешь ветку, то с деревьев падает снег, как бе­лый дождь. Снег, как огнем, обжигает лицо. Душа чувствует особую красоту белого цвета как сим­вола вечности и безграничного простора, как сим­вола душевной чистоты и безмолвия, и кажется, что белый цвет - самый прекрасный и глубокий из всех цветов. На тропинке стоит монахиня Ан­гелина, кланяется нам и взглядом провожает нас. Она кажется мне хозяйкой леса, которая вышла из своего терема, чтобы попрощаться со своими гостями.

ВСТРЕЧА В ВАРГАНАХ

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима.

Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да не улыбались.

Мы слышали, что схимонах Серафим - имяславец, изгнанный с Афона во время известной смуты, и хотели, чтобы он, как очевидец этих событии, рассказал нам о том, что произошло тогда на Святой Горе; я собирался также спросить его об Иисусовой молитве, как понимают ее имяславцы. Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила.

Дом, в котором жил старец, был разделен на части. В другой его половине жили монахи Кассиан (тогда Всеволод) и Виталий. Когда келей­ник отца Серафима позвал нас и мы вошли в келию старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческое наименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус - человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы из­гнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя об имени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когда такого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя отец Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением, демонскими кознями и по­пущением за грехи.

Я стал спрашивать отца Серафима о книге схи­монаха Илариона «На горах Кавказа», на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге не сказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отри­цавший имяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: «Иларион родился поздно». Что зна­чили эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что наши современники перестали язык святоотеческих творений. В этом есть своя правда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта, от­ход от жизни древнего монашества выводят совре­менных богословов и отчасти монахов из русла мистического предания, и их попытки рационали­стически объяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непонима­нию, разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы и иноска­зания. Духовный мир, открывающийся в молит­ве, не может быть адекватно передан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однако этот упрек в не меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Илариону автору книги «На горах Кавказа». Его язык, отличающий­ся несомненными художественными достоинства­ми, способный захватить и увлечь читателей, слишком эмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны и вместе с тем излиш­не категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые из них отличаются ка­кой-то горячностью и, позволю себе сказать, нер­возностью. Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгается воображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличаются от спокойной трезвенности древ­них православных мистиков, творения которых излучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, мень­ше всего желал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того же рационалистиче­ского соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках, раскрыть ее в рассудочной плоскости. И, кажется, до конца жизни так и не понял своей ошибки. Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонах Иларион захотел стать богословом молитвы и этим перешел грань между гимнографией и бого­словием. А священник Павел Флоренский и дру­гие ученые апологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма.

Схимонах Серафим не разделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имя-славства), которые буквально понимали слова пре­подобного Григория Синаита: «Молитва есть Бог»*.

* Преподобный Григорий Синаит. Главы зело полезные словеса различная о заповедех, догматах, муках и обетованиях: еще же о помыслех, страстех, добродетелех, безмолвии и молитве // Добротолгобие: В 2 т. М, 2001. Т.1. С.196.

Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, а только к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим не разделял слепого буквализма, подобного буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизиться только через символ. Именно в молитвенном делании человек ощущает приближение символа к Символизируемому. Выс­ший словесный символ - это имя. В глубокой мо­литве символ как бы оживает в душе человека, и он субъективно воспринимает действие Божие через имя и само имя - в некоем мистическом единстве с Именуемым. Объективно они не становятся тож­дественны друг другу, символ и Символизируемый не могут стать единосущными или моноэнергетиче­скими - они разноприродны, и символ не имеет сво­ей автономной энергии. Но в благодатном состоя­нии молитвы человек может субъективно воспри­нимать их не рассудочно-аналитически, а в некоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои сред­ства выражения: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявить ассоциативные связи и найти подобное между видимым и невидимым, чтобы помочь душе включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: «Имя Иисуса есть Бог» - это воспоминание о переживании в мо­литве и о том состоянии, когда душе человека, призвавшего имя Божие, через благодать откры­вается Бог. То же самое выражение на языке бого­словской терминологии будет представлять собой нелепость, а попытка догматизировать символи­ческий образ может перейти в ересь.

В самом имяславстве не было единства. Толь­ко на первый взгляд это учение могло показаться цельным. На самом деле, оно, как и старообрядче­ство, состояло из нескольких течений и представляло собой целый конгломерат мнений и взгля­дов. Схимонах Серафим принадлежал, если мож­но так сказать, к умеренным имяславцам.

Одну, немногочисленную, часть имяславцев составляли монахи, которые испытали глубокие мистические переживания и благодатные молит­венные состояния. Имя Иисуса Христа было дыханием их сердца и светом их жизни. Они хотели прославить имя Иисуса, но в этом порыве отож­дествили словесный образ с живым Первообразом. В своем воодушевлении они не поняли, что эмо­циональное познание не может быть абстрагиро­вано от непосредственного мистического опыта и заменено словом. Они не столько утверждали, что имя Иисуса есть Бог, сколько боялись через отри­цание потерять это имя из своего сердца. Они бо­ялись, что после такого, по их мнению, отречения от благодати испытываемый ими в молитве свет имени Иисуса Христа ослабится или померкнет в их душах. Здесь можно говорить о неточности, о неправильной интерпретации мистического опыта, но еще не о ереси.

По мысли святителя Григория Богослова, для спасения достаточно очищения души, а для занятия богословием необходимо знание философии. Святой Пимен Великий на вопрос: «Как сохранить мир души?» - отвечал, что для этого надо пребы­вать в своем чине (и не выходить из него)*. Мне кажется, что эти два совета были нарушены духов­ными вождями имяславцев.

* См. примеч. на с.36.

Другую значительную часть имяславцев пред­ставляли монахи-простецы, которые, как мы уже сказали, больше доверяли своим старцам, чем при­езжим из столичных академий России богословам. К грекам они также не испытывали доверия, так как подозревали их в тайном желании эллинизировать весь Афон. Кроме того, они считали, что меньший грех ошибиться в чрезмерном возвели­чивании имени Иисуса, чем в Его возможном уни­чижении и оскорблении.

Была еще часть монахов - постоянно недо­вольных монастырской жизнью: игуменом, распорядком дня, уставом, работой и т. д. - монахов-своевольников, которым был по душе всякий про­тест и возможность пошуметь, даже точно не представляя, в чем суть спора. Они больше всего мешали диалогу между «академиками» и «афонцами», превращали встречи в митинги и, не слушая никого, кричали, как старообрядцы во времена попа Пустосвята: «Победили, победили!».

Была и весьма немногочисленная прослойка в монашестве (и не только в афонском), состоявшая преимущественно из интеллигентов и бывших дворян, которые по своему мышлению и гордости ума, а также по прошлым увлечениям в миру, были втайне склонны к теософской мистике (скрыто­му пантеизму и магизму) и не до конца изжили ее инерцию, даже находясь в монастырях. В имяславстве они увидели, скорее почувствовали, то, чего желали: особый способ молитвы, основанный на тождестве именований и реалий, благодаря кото­рому можно влиять на духовный мир через энер­гию самого слова. Эти интеллигенты-монахи, за немногим исключением, не пользовались автори­тетом у собратий, чувствовавших в них что-то чу­жое и тяжелое, но смута подняла их на поверх­ность, как пену морской волны или пузырьки ки­пящей воды.

Надо сказать, что плеяда русских софиологов также рассматривала имяславство как монашеский или мистико-аскетический гностицизм, хотя не употребляла этих выражений из-за понятных причин. Это было для них чем-то родным и похо­жим на христианизированное пифагорийство и платонизм.

В имяславских спорах каждая сторона апелли­ровала к святым отцам (приводила цитаты из святоотеческих творений), но это не убеждало дру­гую сторону, которая также указывала на святых отцов и приводила альтернативные цитаты. Надо сказать, что вообще подобная аргументация мало что дает, так как отдельные цитаты представляют собой разрозненные фрагменты, выдернутые из контекста, словно отдельные куски, вырезанные из полотна картины. На основании одного или нескольких фрагментов нельзя воссоздать целое. Более того, из цитат, выбранных и расположенных по определенному, заранее заданному плану, мож­но составить или подтвердить ими почти любое учение. Ведь в основе ересей лежит монтаж фраг­ментов Библии. Чтобы понять святоотеческие тво­рения, надо рассмотреть их, как и Библию, в цель­ности, найти основную идею, и тогда будет поня­тен смысл каждой цитаты. Поэтому в Церкви всегда существовали вероопределительные книги. Имяславцы не поняли, что гимнографический стиль, уместный для описания мистических пере­живаний, нельзя перелагать на язык богословских понятий, тяготеющих к четкой философской тер­минологии, а противостоящая сторона словно забыла, что кроме догматического богословия суще­ствует еще богословие мистическое, имеющее свои средства и формы языкового изображения, и что недостаточно только опровергнуть оппонента, но необходимо еще понять его язык. Приведем такой пример. В гимнографии Господь Иисус Христос часто сравнивается с солнцем. В акафисте напи­сано: «Иисусе, Солнце Правды». Человек, читаю­щий акафист, духовно воспринимает этот образ и эмоционально переживает его: Иисус - солнце его Души, свет его ума, теплота его сердца. Но если на основании акафиста мы станем утверждать, что Иисус и солнце - это тождественные понятия, то есть солнце - это Божество, то мы впадем в язы­чество или в ересь, схожую с манихейством и ро­зенкрейцерством. В первом случае, при молитвен­ном чтении акафиста, душа воспринимает Иису­са как источник Божественного света; во втором случае, при переводе образа в словесное понят этот же образ, подвергшийся логической интепретации, становится плоским, одномерным, материализованным и превращает Иисуса в солярное божество. В первом случае мы видим прославление Иисуса через образ видимого солнца, а во втором - уклонение в языческий космизм. Если бы человеку, испытавшему благодатное состояние подобное озарению во время молитвы (чтения акафиста), вдруг сказали бы: «Подпишись, что Иисус не есть солнце», то возможно, что он отка­зался бы сделать это, указав, что акафист Иисусу Сладчайшему со словами: «Иисусе, Солнце Прав­ды» благословлен Церковью и по нему молились христиане в течение многих веков. Так что с психологической стороны нам понятно смущение имяславцев.

Мы не заметили в отце Серафиме сурового фанатизма. Узнав в беседе, что я священник, он встал и взял у меня благословение. Мы не слыша­ли от него обличения иерархии - этой лакомой пищи для раскольников всех толков. Он призна­вал Церковь, но не интересовался, что происходит в ней, как видно, считая, что пришел в пустыню, чтобы осуждать и обличать только самого себя. И все же, сравнивая отца Серафима с другими пу­стынниками, я чувствовал, что между нами стоит какая-то преграда душевной отчужденности, тон­кая и невидимая, как прозрачное стекло.

В духовном мире существует своя иерархия - это иерархия святости и духовности, которую ощущает и признает душа человека. Старцы стоят на высоких, но не одинаковых ступенях этой иерархии. Сами они понимают это, а народ интуитивно чувствует благодать, которую они стяжали, как бы степень духовного света, излучаемого. При встрече с пустынниками мы чувствова­ли эту духовную иерархию, но в то же время - и некое единство. Это ступени одной лестницы, где бы ни находился человек: около ее подножия или у вершины.

В общении с отцом Серафимом было нечто другое: чувство уважения к нему, преклонение перед многолетним подвигом пустынничества - и в то же время ощущение, что мы беседуем с двух берегов узкой, но глубокой реки, разделяемые ее потоком. Что это такое? Я точно не могу ответить. Мне кажется, что его смирение было в значитель­ной степени снисхождением к немощи и непрос­вещенности собеседников со стороны человека, который считает, что он обладает некой тайной, которую мы не можем постичь. Он признавал Цер­ковь, и в то же время чувствовалось, что он внут­ренне полностью не включен в нее, а только при­мирен с ней, что он считает высшей церковью имяславцев своего направления, как бы церковь в Церкви, а нас - душевными христианами, не вмещающими тайны духа, тайны имени Иисусо­ва. Он отделял себя от имяславцев-радикалов, которые называли греческих патриархов, а также российских иерархов еретиками и восставали про­тив игуменов («Подняли звон на весь Афон»), но считал, что надо было всем проявить терпение: страсти бы улеглись, и дело прояснилось.

Отец Серафим говорил, что Барганы стали для его вторым Афоном и что он завещал похоронить его недалеко от келий, в которой он прожил не­сколько десятков лет. Живя в пустыне, схимонах Серафим старался уклониться от каких-либо бе­сед, особенно споров с другими монахами о име­ни Божием. У него было двое послушников. Во время нашей беседы со схимником они вышли из келий и занимались какими-то делами во дворе Это была монашеская деликатность: оставлять посетителей для беседы со старцем наедине.

Когда мы спросили схимонаха Серафима об Иисусовой молитве, то он отказался поделиться с нами своим внутренним опытом, может быть, усмотрев в этом нашу нескромную любознательность или желание испытать его и заглянуть в чу­жую душу. А может быть, он, не без основания, считал, что опыт молитвенного делания, приобре­тенный десятками лет жизни в пустыне, не может быть так легко передан незнакомым людям, впер­вые пришедшим к нему. Он ответил, что об Иисусовой молитве достаточно написано у святых от­цов и посоветовал читать «Добротолюбие» на сла­вянском языке.

В монашеской жизни отец Серафим ценил умеренность; он не одобрял чрезмерных подвигов, которые брали на себя некоторые молодые мона­хи. Но сам он, кроме своих послушников, никого не учил, а только кратко отвечал, если его спра­шивали о духовной жизни. Он старался быть со всеми в мире, но в то же время имел свои правила, приобретенные еще на Афоне, от которых не от ступал. Приведу маленький пример. Монах, пере, тем как войти в келию к своему собрату, должен сказать: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас» и «Сыне Божий, помилуй нас», и только после ответного «аминь» он может войти в келию. От Пасхи до Вознесения монахи, жившие в пустыне, го­ворили пасхальное приветствие: «Христос воскресе!» перед дверью келий и ожидали, пока изнутри им ответят: «Воистину воскресе!». На старом Афо­не в Пантелеимоновом монастыре, гость читал пасхальный тропарь до половины: «Христос вос­кресе из мертвых, смертию смерть поправ», а хо­зяин продолжал: «...и сущим во гробех живот да­ровав» - и тогда открывал двери. Когда пустын­ники говорили у келий отца Серафима: «Христос воскресе!», то он отвечал: «...и сущим во гробех живот даровав», считая, что не должен изменять монастырской традиции и благословлению афон­ских старцев. Он считал, что пасхальным привет­ствием монахи должны обмениваться не через дверь, а лицом к лицу и затем целовать друг друга в плечо.

Разговор коснулся иеросхимонаха Антония (Булатовича), бывшего гвардейского офицера, принявшего монашество и написавшего апологию в защиту имяславия*.

* Иеросхимонах Антоний (Булатович; +1918) - в 1907-1913 годах - насельник Андреевского скита на Афоне; имеется в виду его книга «Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус». М.1913

Схимонах Серафим отве­тил: «Написал он эту книгу не для нас, а для ин­теллигенции». Затем продолжал: «Пришла Булатовичу мысль (буквально - «блажь») - эфиопов исцелять, чтобы обращать в Православие, и, не спросив благословения у старцев, поехал он к эфиопскому Царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазать освященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у нас были старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто, через тайную молитву, не выявляя себя».

В России антицерковные и антиправославные силы, разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых нападений на Церковь. С другой стороны, последователи Вла­димира Соловьева увидели в имяславстве возмож­ность для создания новых гностических концеп­ций, как бы источник философских вдохновений. Эти «ученые мужи» оказали имяславству «медве­жью услугу», приписав ему магические манипу­ляции с именами и, тем самым, связь с давно от­вергнутым и осужденным Церковью языческим оккультизмом - в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю. Хотя Святей­ший Синод Русской Церкви и восточные патри­архи категорически осудили имяславие как инославие, но осудили с позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитывая мистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие меж­ду идеей и символом). Образ, воспринятый как конкретизация идеи, привел к неправильному бо­гословскому осмыслению феномена внутренней мистической жизни. К сожалению, часть монахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощь богословствующих философов-платоников для своих апелляций, то есть воспользовалась «шпаргалками» гностиков, и, разумеется, такие апологии ничего хорошего не дали и не прояснили позиции имяславцев, а еще более затемнили и исказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались опери­ровать такими терминами, как «моноэнергетизм» и «динамика имен», подсказанными Флоренским, Лосевым и другими, то в глазах православных бо­гословов это учение становилось еще более подо­зрительным и опасным.

Из беседы с отцом Серафимом мы вывели за­ключение, что большинство монахов-имяславцев не стремились к каким-либо богословским откры­тиям и к «талисману молитвы», а в простоте серд­ца считали, что в имени Иисуса Христа открыва­ется душе Бог.

Что касается той части имяславцев, которые хотели догматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорические выражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеучения антропоморфистов с их плос­ким буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, что посланники Синода, защи­щая Православие, поторопились применить силу, не оставив возможности (хотя бы нескольких лет) очиститься мутной воде страстного противостоя­ния. Во всяком случае, тогда картина стала бы яс­нее и догматические контуры ереси - более четкими для самих имяславцев. Господь сказал: «Дай­те пшенице и плевелам вырасти вместе, чтобы затем отличить их»*. А здесь была вырвана моло­дая поросль, еще не определившая себя.

* См.: Мф.13,24-30.

Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, к сожалению, другим концом удар пришел­ся на всю «афонскую Русь». События на Афоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когда архиепископ Феофил, борясь с ересью оригенизма и антропомор­физма, при помонди войска разогнал монахов итрийской пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно, святой Иоанн Зла­тоуст заступился за нескольких изгнанных мона­хов, так называемых «долгих братьев», что послужи­ло еще одной причиной враждебного отношения ар­хиепископа Феофила к Константинопольскому патриарху.

Впоследствии, в годы революции, большин­ство монахов, высланных с Афона, окончили жизнь мученически, и может быть, в этом был Промысл Божий. Для нас афонская трагедия - урок, как осторожно следует прикасаться к чело­веческому сердцу чтобы говорить о вере, необхо­димо стараться понять своего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзя подменять беспринципным соглашатель­ством, в котором нет ни правды, ни любви.

Наверное, уже нет в живых отца Серафима, и теперь недалеко от келий, где он подвизался, пут­ников на Барганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих пор вспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом под­ряснике. Он напоминает мне одинокую сосну, сто­ящую в зимнем поле: она склонила ветви под тя­жестью снега, как этот старый пустынник - пле­чи под тяжестью прожитых лет. И все-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, у меня снова возника­ет то двойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокое уважение, но правильнее было бы сказать - почтение перед его величественным видом и подвижнической жизнью. Когда я беседовал с другими пустынни­ками, то в сердце своем ощущал мир, какой-то не­земной покой, как будто я входил в поле, освещен­ное незримым светом. Мое сердце раскрывалось, оно хотело впитать в себя окружающий их дух, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует, ли­шенный помыслов, и внимает сердцу. Часто бы­вает так: когда идешь к старцу, то много вопросов волнует тебя, а увидишь его - и все вопросы как будто забываются и исчезают, а если спросишь, то о самом главном - о духовной жизни и спасении. Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей, привязанностей, обид, за­бот и страха затихают, как улеглись волны Гали­лейского моря, когда Господь запретил буре, и на­стала тишина*.

* См..: Мф.8,23-27.

Около старца-пустынника кажет­ся, что если все, что имеет человек в миру, что он ценил и чем дорожил, с чем связывал свое счас­тье, вдруг пропадет, то в это время его сердце ос­танется спокойным. Как будто все внешнее - это не твое, оно чуждо душе, а единственное, в чем состоит истинная жизнь для человека,- это веч­ный Божественный свет, и ради него можно от­речься от всего. Около старца оживает дух, ум ста­новится более ясным, но человек забывает свои вопросы и проблемы, словно их и не было, имен­но потому что причины, вызвавшие их, теперь кажутся ничтожными. Может быть, в этом и по­лучает душа ответ. А когда я говорил с отцом Се­рафимом, то чувствовал нечто другое. Я слушал его внимательно, но это был скорее интерес рассудка, а сердце не раскрывалось, оно жило своей жизнью. Разумеется, я оценивал достоинство старца. разумом я одобрял, что он не отошел от Церкви, то его позиция в имяславии очень умеренна и сдер­жанна, что он верит в благодать, пребывающую и, и даже не чуждается взять благословение у незнакомого ему священника. Но почему-то, когда я увидел его, передо мною предстал образ не древнего анахорета, а старого богатыря из бы­лины, певца-баяна. У меня не было предубежде­ния к нему, он принял нас с монашеской привет­ливостью, но, покидая его келию, я чувствовал, что получил все, что он мог дать мне, и вряд ли мое сердце снова потянет меня к нему. Странная вещь, я уважаю его, но ощущаю что-то невидимое, раз­лучающее нас, хотя ни одного противоборствующего слова не прозвучало во время нашей встречи. Внешне, так сказать, формально, все было в поряд­ке, не было лишь одного: душа не соприкасалась с душой. Все-таки мне кажется, что невозможно полностью включиться в Церковь, четко и твердо не отвергнув того, чего Церковь не принимает. Гос­подь сказал: Где сокровище ваше, там будет серд­це ваше*.
*Ср.:Мф.6,21; Лк.12,34
.

Между двумя государствами обычно существует полоса земли, называемая нейтраль­ной зоной. Человек вышел из одной страны, и еще не вступил в другую. Мне кажется, что приблизи­тельно в таком состоянии был отец Серафим. Он шел вдоль границы; разум его как будто нашел средний путь между Православием и имяславием. Он принимал Таинства от православных священнослужителей, но я думаю, что сердце его ос­тавалось по ту сторону границы, где начиналось имяславие. Это состояние нельзя назвать ересью. Оно скорее походило на «икономию» со стороны старца, на неравный союз по необходимости. Но Православие - это единство. Оно требует всего человеческого сердца и послушания ума. Даже сравнительно небольшое отклонение уже отражается в мистическом общении душ. Поэтому в чи­нах присоединения к Православию требуется ка­тегорическое отрицание лжеучений, неправильных мнений и взглядов, а не просто согласие с Право­славием.

Может быть, мои воспоминания об отце Сера­фиме и размышления о нашей беседе лишены строгой последовательности и целостности, но я не стремился к этому, я хотел записать то, что переживал.

Мы поблагодарили схимонаха Серафима за беседу с нами. Он проводил нас до порога келий. По легкому движению его губ можно было пред­положить, что он творил Иисусову молитву.

Вернувшись в келию отца Кассиана и отца Виталия, мы застали там еще двух незнакомых монахов, которые сидели за трапезой. Во время их пребывания в келий мы услышали от них только несколько фраз. Казалось, что они по дороге и в гос­тях продолжали заниматься исихией. После тра­пезы они пропели благодарственные молитвы, трижды поклонились иконам, а затем каждому из нас, и вышли во двор по какому-то делу вместе с отцом Кассианом. Не то они передали ему по­сылку, не то он дал им какой-то инструмент.

Молчание - это язык монахов, это благород­ство души пустынника. Молчание - это один из знаков Иисусовой молитвы, творимой в сердце.

Молчаливые уста - это как бы замок, запира­ющий вход в ограду внутреннего духовного сада, где имена Иисуса Христа и Божией Матери цве­тут, как дивные небесные цветы.

Пора было расставаться. Нас взялся прово­дить монах Кассиан. Счастливы монахи, живущие в пустыне. Царь открывает свои сокровища, хра­нимые в тайнике, только самым близким друзьям. А Господь сохранил от мира красоту пустынных гор, чтобы дать их как наследие отшельникам и скит­ским монахам. В Псалтири написано: «Ты дивно све­тишь с гор пустынных»*.

* См.: Пс.75,5.

С этих гор в мир изливает­ся незримый свет, который не дает погибнуть миру. Велика радость монахов, для которых пустыня ста­ла родным домом. Кто любит келию, как свою ду­ховную невесту, никогда не променяет ее ни на что на свете; тот, кто прожил в пустыне хотя бы несколь­ко лет, а затем ушел из ее безмолвного царства, бу­дет всю жизнь тосковать по ней и даже во сне видеть гряды гор, прорезанных глубокими ущельями. Он будет вспоминать леса, где царит тишина, прерыва­емая только шелестом ветра в листве деревьев, пе­нием одинокой птицы или тихим шумом ручья.

Меняются времена года, меняется лик пусты­ни, но она одинаково прекрасна зимой и летом, осенью и весной, и во все часы суток: на рассвете, в полдень, на закате и глубокой ночью. С наступ­лением темноты горы кажутся тенями, брошенны­ми на землю из далеких космических пространств. Не только земля, но и небо над пустыней другое. В городах оно кажется поддернутым плотной ву­алью, через которую едва пробивается тусклый свет звезд. В пустыне небо похоже на картину, с которой сняли слой пыли, и она засияла обнов­ленными красками. В городе звезды кажутся ис­крами затухающего костра, которые едва мерца­ют среди пепла, а в пустыне они похожи на драго­ценные камни, которые лежат на дне огромного прозрачного озера.

Глубокой ночью в келиях монахов загорается свет. Они встают на молитву. Святые отцы заповедовали делить ночь между сном и бодрствова­нием. Иногда безмолвие ночи прерывается шумом ветра в ущелье, который похож на дыхание спя­щего исполина.

На заре первыми просыпаются горы. Их линии на фоне неба становятся четкими и как бы упру­гими. Ущелья еще погружены в сон и мрак, кажет­ся, что из их глубин поднимаются клубы темно-сизого дыма. Заря своим дыханием гасит звезды, словно ветер тушит свечи огромного паникадила. Невидимая рука стирает ночную чернь с хрусталь­ной сферической поверхности небосвода, и он светлеет с каждой минутой.

Вот на востоке засияла заря, будто радуга пос­ле дождя. Ее нежные, прозрачные краски кажутся лепестками небесных цветов, которые выросли за ночь и теперь распустили свои дивные бутоны. Вспыхнув на небосводе разноцветными огнями, словно приветствуя землю с наступающим днем, она исчезает, будто тает и тонет в холодной сине­ве бездонного небесного моря.

...Стояла осень. На земле, как мягкий ковер, лежала опавшая листва. Сквозь поросли пожелтевшего кустарника виднелись каменные ребра скал; особенно были красивы блестящие черные камни. Красота весенних цветов сменилась осен­ней красотой камней, которые казались мне чер­ными розами гор или остатками звездного дождя, когда-то пробившего скалы.

Есть места в горах, где вид камней наполняет какой-то тревогой: они встречают путника, стражи врага. Одни из таких камней похожи на глаза змеи, другие - на обломки черепов, иные на клыки, выступающие из скалы, как из пасти зверя. Но когда идешь мимо этих камней в другой раз, то кажется, что они узнают тебя, как пес узна­ет гостя, который раньше уже приходил в дом.

В некоторых местах тропинка над обрывом сужается настолько, что по ней не могут пройти рядом или разминуться два человека. Путник, видя пропасть у ног, прижимается к скале, как к свое­му другу, и чувствует тепло от ее каменной груди.

Отец Кассиан шел с нами по лесу, где не было тропинки. Казалось, он узнает путь по деревьям, как по дорожным вехам. Лес начал редеть и затем сменился кустарником. Мы вышли к пологому склону горы, спускавшемуся в долину. Горизонт перед нами точно раздвинулся вширь и вдаль и за­хватил новые пространства в свои владения. В ла­зурном лучистом небе застыли облака, как острова из белых кораллов.

«Какая красота!» - воскликнул я, обращаясь к отцу Кассиану. Он взглянул на меня как бы с удив­лением и спросил: «Где?». Я показал на небо. Он посмотрел по направлению моей руки, словно пытаясь увидеть что-то необычное, постоял и за­тем сказал: «Похоже, будет хорошая погода; успе­ем переделать у себя кровлю». Потом добавил: «Старцы благословляли нас идти отдельно в до­роге, шагов на двадцать-тридцать друг от друга, чтобы не мешать молитве». Я подумал: «Вот в чем красота для пустынника. Зачем ему смотреть на небо? У кого в сердце имя Иисуса Христа, у того там и небо». МОНАХИНЯ АКИНДИНА

В пустыне жила монахиня по имени Акиндина. В молодости своей она была послушни­цей схимонаха Илариона, автора книги «На горах Кавказа»*.

* См. примеч. на с. 211.

Эта книга послужила причиной так на­зываемой «афонской смуты» и имяславской ере­си. Но мать Акиндина меньше всего походила на еретичку: в ней не было и следа той духовной гор­дости, той душевной разгоряченности, которая делает еретика глухим к учению Церкви и неред­ко проявляется по отношению к несогласным с ним во вспышках гнева, в озлобленности и даже в ненависти. Напротив, в ней чувствовался внут­ренний мир и свойственные многим монахам старого поколения спокойствие и рассудительность. Она принадлежала Церкви и, казалось, не могла жить и мыслить иначе. Она избегала осуждать кого-либо, особенно священников или архиереев. Надо сказать, что люди, сочувствующие даже в ка­ком-то уголке души ереси и расколу, стараются оп­равдать это чувство перед собой и другими, как борьбу за правду, осуждая священников и иерархов. О чем бы ни говорил такой человек, он все равно будет возвращаться, как зверь на прежние свои следы, к поношению священства. Монахиню Акиндину уважал архимандрит Серафим**, это было в моих глазах лучшим доказательством ее православия. Жила она со своей послушницей - молчаливой и безропотной монахиней. Главным ее занятием в течение десятков лет подвижничес­кой жизни была Иисусова молитва.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Однажды я посетил ее пустыньку и стал рас­спрашивать об Иисусовой молитве и о схимонахе Иларионе. Монахиня Акиндина рассказывала, что схимонах Иларион до самой своей смерти считал себя чадом Православной Церкви и говорил, что имяславские споры - это какое-то страшное не­доразумение; он не вступал в эти дискуссии, а как бы стоял в стороне. Несколько раз он обращался к епископу с попыткой разъяснить учение об Иису­совой молитве, но словно петля все туже и туже за­тягивалась вокруг этого вопроса. Это принесло схи­монаху Илариону большие скорби и отчасти послу­жило причиной его смерти. У него началась болезнь сердца, а затем водянка, от которой он умер. Он за­вещал своим ученикам быть в послушании Церкви, а некоторых из них, в том числе монахиню Акиндину, благословил на пустынножительство. После ре­волюции гонение на Церковь на Северном Кавказе приняло особо жестокие формы, так как к нему при­соединилась еще борьба с казачеством, в результате которой были уничтожены многие станицы и села. Вместе с несколькими монахинями мать Акиндина пришла в Грузию и поселилась в сухумских горах. Она затруднялась отвечать мне на некоторые воп­росы об Иисусовой молитве или же не хотела обна­жать того, что было для нее самым святым и сокро­венным,- не знаю. Но, как я понял, она считала, что слова «имя Иисуса есть Бог» означают, что в имени Иисуса присутствует и открывается Бог или, другими словами, в молитве через священное имя Божие открывается сердце для благодати Духа Свято­го и присутствия Иисуса Христа. Не всякий моля­щийся достигает такого состояния, напротив, теперь это удел немногих. В Псалтири написано: Господь во храме святем Своем*, но это не значит, что храм есть Бог, и далеко не все входящие в храм ощущают при­сутствие Божие. Храм - это место, где вездесущий Господь открывается душе человека, а имя Иисус - это то имя, через которое Господь - выше всякого слова и имени - открывается душе, и тогда имя Иисус и благодать Божия в сердечной молитве восприни­маются нераздельно, как соединенные воедино друг с другом. Но это область мистического, субъективного переживания, а не богословских определений. По­добную мысль я услышал от схимонаха Серафима**, который был выслан с Афона по обвинению в имя-славстве. Он говорил: «Схимонах Иларион родился слишком поздно», имея в виду, что его не поняли ни те, кто его обвинял, ни те, кто его защищал.

* Пс.10,3.

** О встрече со схимонахом Серафимом см. выше, с.303-324.

Мистика не поддается философской интерпре­тации. Это мир новых для человека реалий, с кото­рым он соприкасается, мир не передаваемых сло­вом духовных сущностей, о которых можно гово­рить только образами, аллегориями и символами. Поэтому язык мистика может быть правильно по­нят лишь теми, кто имеет личный мистический опыт и знает всю условность человеческого языка. Здесь слово не адекватно реалии, открывающейся через духовное переживание, оно - некая заметка, знак, зарубка, оставляемая на пути. Здесь слово выбирается как ассоциативное звено между двумя реалиями, духовной и материальной, не похожими друг на друга. Здесь личный опыт должен воспол­нить недостающее, и чем ближе он к святоотечес­кой традиции, тем он более правилен и глубок.

Раньше даже светская литература содержала в себе аллегорию, притчи, иносказания. Теперь мистика вытеснена рационализмом; этот рацио­нализм, ставший диктатором современного мышления, убивает благоговение и старается сорвать покров с тайны. Защитники и против­ники имяславства говорили на языке рациона­листической схоластики, в частности это каса­ется иеросхимонаха Антония (Булатовича), кото­рый построил защиту имяславства на софистике. Может быть, схимонах Серафим имел в виду из­менения в мышлении и духовном видении современного человека.

Затем в имяславский спор включились новые силы, близкие к гностицизму и пантеистической философии, спор ушел еще глубже, в область абст­ракции, и в декадентских кругах имяславство при­обрело привкус оккультизма. Теперь этот спор вспыхнул с новой силой, уже не в монашеской сре­де, а среди околоцерковной интеллигенции с очень скудным опытом Иисусовой молитвы и православ­ной аскезы, зато с немалым самомнением и стрем­лением к изобретательству. Можно полагать, что здесь снова сухой религиозный рационализм, ко­торый сам по себе не вреден, но дает мало пищи для души, столкнется с рационалистическим оккуль­тизмом непрошеных защитников имяславия, кото­рый явится одной из форм борьбы оккультного пан­теизма (демонизма) с Церковью.

Мать Акиндина рассказывала, что перед ее мо­нашеским постригом духовник сказал ей: «Сколь­ко в Церкви есть имен святых угодников Божиих, а люди выбирают преимущественно одни и те же имена. Большинство имен теперь почти забыто, а ведь угодники Божий хотят, чтобы на земле жили люди, с которыми они были бы связаны через их имя. Поэтому я дам тебе имя мученика Акиндина, которое редко кто носит в наше время».

Я был у монахини Акиндины вместе с уже по­койным иеромонахом Зосимой. Она предоставила нам одну из келий для ночлега, а утром с пер­выми лучами рассвета разбудила нас, сказав, что нам пора собираться в путь. Она громко пропела несколько стихов из псалма, уже не помню какие, и мне тогда вспомнилось, как в детстве мать буди­ла меня, чтобы я скорее вставал и шел в школу, а мне в то время особенно хотелось спать.

Вспоминая наши разговоры об Иисусовой мо­литве, я думал о том, что мышление древних мистиков было иным - многогранным и объемным, а у современных людей оно стало плоским и ползу­чим, так что они, даже ссылаясь на святых отцов (в своем понимании), часто переносят объемное изображение на двухмерную плоскость, и в резуль­тате получается не чертеж, а ерунда.

Пустынник монах Иларион, живший в горах Малой Сванетии, считал, что выражение: «Имя Иисуса есть Бог», повторяющееся в книге схимо­наха Илариона «На горах Кавказа», тождествен­но словам преподобного Григория Синаита: «Мо­литва есть Бог». Но мне кажется, что это не со­всем так. Молитва есть действие, если угодно, синергическое действие, а имя - это символ и ору­дие молитвы. Оно священно в том смысле, что символ связан с символизируемым, а имя Иисус является высшим символом, связанным с Божест­венной Личностью. (Имя Иисус, относящееся к дру­гой личности, например, Иисус сын Сирахов, при­надлежит к числу обыкновенных человеческих имен.)

Впрочем, отец Иларион указывал, что слова преподобного Григория Синаита относятся не ко всякой молитве, а к тем молитвенным состояни­ям, в которых явно действует благодать (когда Дух Святой глаголет в сердце молитвенника «Авва Отче» Своим безгласным дыханием). Некоторые из таких состояний назывались у аскетов «изум­лением» и «восхищением». («Изумление» - от слов «из ума», то есть выход из плена плотского рассудка, новое видение мира, духовное прозре­ние, которое наступает чаще всего при нежданном явлении Божества. «Восхищение» - от слова «восхитить», взять, как свою добычу, повлечь за собой - говорится о действии благодати, схватившей, как бы пленившей душу. В этом состоянии исчезает само время и для человека остается толь­ко одна реалия - Божество и духовный мир.)

Не нам писать об этом. Мы ясно понимаем, что не нам, но мы хотели сохранить для христиан то, что может навсегда исчезнуть; сохранить от вре­мени и забвения как духовное достояние хотя бы смутные силуэты пустыни или ее неясные тени в своих воспоминаниях; мы также хотели предос­теречь наших современников от возможных оши­бок на духовном пути. Только в этом мы видим оправдание своей дерзости.

Как-то в Сухуми мне встретился юноша из Сванетии. Он приехал сюда учиться. Его отец был объездчиком в так называемой Малой Сванетии, в селении Латы. Он говорил, что там много лет жили монахи, а затем они куда-то ушли. Отец рас­сказывал ему об иеромонахе Авеле, человеке свя­той жизни. Сваны уважали его и прятали от влас­тей во времена гонений. Но какие-то негодные люди напали на отца Авеля и избили так, что он заболел и умер. Местные жители просили его назвать имена тех, кто его покалечил, но он отказал­ся и сказал, что прощает их. Юноша говорил, что когда монахи жили в лесу, то он с отцом, а иногда один, приходил к ним, и тогда радость была у него на сердце, а когда монахи ушли, то вместе с ними «ушла» и эта радость.

Я видел много самоотверженных людей в миру. Я видел старцев, живущих в монастырях и пре­бывающих большую часть суток в молитве. Но у пустынников чувствуется какая-то особая бла­годать, словно они носят в сердце своем тишину пустыни, словно на их лицах сияет отблеск буду­щего преображения. И теперь мне кажется, что эти люди - самые счастливые на земле.
  
1
БЕСЕДА ОБ ИИСУСОВОЙ МОЛИТВЕ

Иеромонах сказал схимнику-пустынножите­лю: «После пострига я постоянно занимался Иисусовой молитвой; впрочем, будучи еще мир­ским юношей, я по временам творил ее, поэтому имел уже некоторый навык. Первое время молитва шла хорошо, а затем, по непонятным мне причи­нам, начала постепенно остывать, как угли погас­шего костра, и оскудевать, как вода в засыпанном камнями источнике. Я сопротивлялся и старался удержать ее, но все было напрасно. Тогда я взял себе за правило: читать книги святых отцов об Иисусовой молитве. После чтения молитва снова оживала, но ненадолго. Мое внимание рассеива­лось, и у меня возникало такое чувство, что сама молитва хочет покинуть меня, как птица - улететь из открытой клетки. Сначала я пытался заполнить Иисусовой молитвой все свободное от службы время, но затем стал забывать о ней и творил ее только по временам, точно пловец, который то ныряет в воду, то показывается на поверхности. Эти периоды оставления молитвы все более уве­личивались, и иногда у меня было такое состоя­ние, что мне казалось, будто я вообще никогда даже не слышал и не читал об Иисусовой молитве. Душа моя стала чуждаться молитвы и как бы дичать. Я не понимаю, что со мной происходит. Вместо того, чтобы приобретать, я теряю то, что как будто бы имел; в чем причина этого?». Схимник отвечал: «Святые отцы учат, что молитва неотделима от жизни человека, а твоя жизнь не соответствует такой духовной мере, как пребывание в непрес­танной молитве. Первое время благодать моли­лась за тебя, и ты подумал, что сам уже приобрел молитву. Не ты первый задаешь такой вопрос. Даже некоторые из монахов, живущих в пусты­не, говорили мне: "Что случилось? Мы в миру имели молитву, а в безмолвии потеряли ее". Зна­чит, они не смирили свой дух и начали крыть кры­шу, не достроив стены. Святитель Григорий Бо­гослов пишет, что начертать письмена на камне трудно, а на алмазе - невозможно. Видишь, чем материал тверже, тем труднее изобразить на нем что-либо. От гордости и страстей сердце становится твердым и не воспринимает в себя имя Иисуса Христа, Который есть Любовь и Смирение. Птицы имеют два крыла; у души одно кры­ло - молитва, а другое - жизнь по Богу. У тебя образовался разрыв между молитвой и заповедя­ми Евангелия. Начни исполнять их, и твоя душа получит второе крыло».

Иеромонах спросил: «Какие терния заглуша­ют цветы молитвы?». Схимник ответил: «Первый враг молитвы, как я уже сказал,- гордость. Душа гордого не может молиться, так как втайне она считает, что ни в чем не нуждается, и потому, про­износя слова молитвы, на самом деле не молится, то есть искренне не просит у Бога ни прощения, ни помощи. Она думает, что ей достаточно своих собственных сил. Сердце гордого отталкивает от себя молитву, подобно тому как вода выталкивает дерево, погруженное в нее. Когда такой человек надрывает тело, а такой человек от безмолвия мо­жет повредиться умом».

Иеромонах сказал: «Объясни мне это подробнее. Я сам не раз чувствовал после усердной Иисусовой молитвы вместо покоя раздражительность и гнев». Схимник отвечал: «Возьмем в пример музыкальный инструмент: если струна не натянута, она не издает никакого звука, а если перетянута, то звук от нее глу­хой и как бы надтреснутый. Такая струна рвется от сильного удара, а иногда даже от неосторожного рывка. Нервы внутренне раздвоенного человека, который хочет совместить безмолвие со светским образом жизни, натянуты, как струна. Каждое при­косновение отдается болью, каждое неосторожное слово может вызвать вспышку негодования, кото­рую он не в силах удержать. Теперь чаще всего, об­разно говоря, главный нерв души протянут у такого человека между крестом и телевизором, поэтому он всегда воспален и напряжен. Некоторые неискусные наставники отвечали людям, которые обращались за советом, что они неправильно творят Иисусову молитву (впрочем, не объясняя, что это значит, так как сами не понимали, в чем дело), и советовали за­менять ее другими молитвами. Но я считаю, что надо изменить не молитву, а жизнь и что причина такого болезненного состояния, иногда похожего на исте­рику, иногда - на депрессию, заключается в невоз­можности «совместить» Иисусову молитву со стра­стями, которые постоянно питает сам человек, не понимая или не желая это понять. Страсти кажутся ему естественными чувствами, а зрелища и книги, пропитанные ядом блуда,- невинными удовольствиями, без которых современный человек не мо­жет обойтись».

Иеромонах сказал: «Я служу на приходе и счи­таю, что Литургия - это самая большая милость людям и поэтому - высшее исполнение заповедей. Некоторые богословы пишут, что Литургия освя­щает не только землю, но и весь космос. Разве это­го недостаточно для меня?». Старец отвечал: «Это милость Божия, а не твоя добродетель; я спраши­ваю тебя: имеешь ли ты в сердце сострадание к лю­дям, полагаешься ли на волю Божию в своей жиз­ни, даешь ли милостыню бедным, или ты утвердил­ся и успокоился в мысли, что достаточно совершать службу в церкви и она заменит собой все евангель­ские заповеди? Приняв в свое сердце демонов ле­ности и сребролюбия, ты потерял любовь к людям и потому потерял любовь к Богу. Иисусова молит­ва не находит места в твоей душе и покидает ее, как гость чужой дом, где его не приняли».

Иеромонах спросил: «Какая страсть после гор­дости наиболее пагубна для Иисусовой молитвы?». Старец отвечал: «У каждого из нас своя бо­лезнь; это та страсть, которая тайно пленила сердце, с которой воля не хочет бороться, а ум оправды­вает ее. Любимая нами страсть - самая большая опасность, это петелька в сети птицелова, за кото­рую птица зацепилась коготком и уже бессильна скрыться от врага. Она завязла в сети, как в боло­те. Святые говорят, что у змеи уязвимое место - это голова: если разобьешь ее, то убьешь змею; так у каждого человека есть главная страсть, как бы голова всех грехов. От этой страсти, если ее не искоренять, постепенно мертвеет сердце, и молит­ва высыхает, как ручеек в знойное лето. Со сторо­ны легче увидеть и определить эту страсть; само­му человеку это сделать трудно».

Иеромонах сказал: «Отцы последних времен советуют современным монахам больше руководствоваться книгами; как ты смотришь на это?». Схимонах ответил: «Древние праведники книг не имели, но пребывали в непрестанной молитве, потому что стяжали чистоту сердца. Ее не заме­нят никакие книги. Благодать, как голубица, ле­тает над морем человеческого греха и вглядыва­ется: не остался ли где островок или утес, чтобы опуститься на него и свить себе гнездо. Благодать сама ищет чистые сердца, чтобы обитать в них».

Иеромонах сказал: «Отче, твое обличение - бальзам для моих ран; ты прав, сердце мое окаменело от грехов и стало жестким к людям. Я не сми­лостивился над братом, не подал нищему, не раз­делил трапезу с голодным; я думал, мне достаточ­но одной молитвы,- и потерял ее. Страсти мои становятся все бесстыднее и безобразнее. Демон обманул меня; но скажи мне, как начать свое ис­правление?». Старец ответил: «Чтобы приблизить молитву к жизни, старайся делать людям то, что испрашиваешь у Бога для себя. Говоришь "прости", и сам прощай; говоришь "помилуй", и сам будь милостив. Иисусова молитва - это Евангелие, сжатое до восьми слов. Если хочешь стяжать ее, то старайся исполнить все, что написано в Еван­гелии. Господь сказал: Кто любит Меня, тот заповеди Мои исполнит*. Иисусова молитва - это любовь Божия, проявляемая через заповеди. Выучи их наизусть, повторяй их как молитву; без них всякое преуспеяние ложно и нетвердо».

* Ср.:Ин.14,15,21,23.

Иеромонах спросил: «Отче, ты справедливо говоришь о борьбе со страстями и эгоизмом. А разве Иисусова молитва не убийца страстей? Ведь все святые отцы говорят о том, что без внутреннего трезвения невозможно очистить сердце». Старец ответил: «Я говорю о таком состоянии, когда человек молится, не желая изменить свою жизнь, бороться с греховными привычками и пристрастиями, а думает через молитву прими­рить непримиримое, найти путь между храмом и блудилищем. Для спасения нужен и внешний, и внутренний подвиг. Внутренний - это молит­ва, а внешний - добрые дела. Некоторые люди читали в книгах об Иисусовой молитве, но за­были о том, что святые писали свои наставле­ния монахам, которые проводили преимущественно пустыннический или скитский образ жизни. Мы находимся в других условиях, поэто­му должны проявлять больше осторожности. Вся наша жизнь должна стать деятельным стяжанием благодати. Преподобный Антоний Ве­ликий сказал: "От ближнего зависит наша жизнь и смерть"*.

* Достопамятные сказания. Об авве Антонии, 9. С.421.

Святые отцы учили также, что к со­зерцанию приходят через деяние; от внешнего идут к внутреннему, от более легкого - к более трудному. Попытка преждевременно соединить многозаботливый и омраченный ложью мира ум со страстным сердцем приводит человека к надрыву, и он, продолжая заниматься молит­вой, чувствует гнев не только против окружаю­щих людей, но также вспоминает прошлые оби­ды и мысленно воюет со своими врагами, как бы извлекая их из глубин памяти. Преподобный Иоанн Лествичник пишет, что он видел затворни­ков, которые бегали в своей келий, как разъяренные куропатки*. Без покаяния и надежды человек не сможет читать молитву внимательно, переживая ее сердцем; она станет непонятной для него и эмо­ционально чуждой ему. Он будет произносить молитву не как обращение к живому Богу, а как заученные звуки».

* См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Степень 8. О безгневии и кротости, 18. С.187.

Иеромонах спросил: «Что же мне делать? Идти снова в мир, чтобы творить добрые дела и укро­щать страсти среди людей?». Схимонах ответил: «Мы с тобой и так находимся среди народа, и по­этому возможность исполнять заповеди всегда с нами. Надо только по-другому посмотреть на че­ловека, помня, что в мире случайностей нет и именно этого человека посылает к нам Господь для нашего испытания, исправления и спасения».

Иеромонах спросил: «Как понять это?». Схи­монах ответил: «Положи в основу общения с людь­ми две заповеди: милосердие и смирение. Смири перед человеком свой гордый дух, считай себя ниже его, подумай, чему ты можешь поучиться у него; желай оказать ему помощь и услугу, по крайней мере, скажи ему доброе слово и в сердце помолись о нем. Есть еще один вид духовной ми­лости - это простить своего обидчика. Не надо идти в мир и пускаться в путешествие - оставаясь на месте, соблюдай заповеди по отношению к тем, кто около тебя. Нищий Лазарь всегда ле­жит у ворот, а ты не хочешь видеть его. Беда в том, что твоя душа не болеет за других, не сопережива­ет их страданиям, втайне ты даже радуешься не­удачам и бедствиям людей и, не понимая своего состояния, хочешь мысленно взойти на Голгофу и облобызать Крест, на котором был распят Хрис­тос. Поэтому, как дерзкий и недостойный, ты бы­ваешь отвергнут. Иисусова молитва - это любовь Божия, и она должна быть основана на любви к человеку. Ты можешь проверить это на маленьком опыте. Когда, идя в храм и встречаясь с нищим у дверей, ты подашь ему милостыню с приветливым лицом и скажешь в сердце своем: "Это придверник, который может открыть и закрыть для меня двери небесного Храма", то почувствуешь, что молитва твоя идет легче и свободнее, а если ты обойдешь его и отвернешься в сторону или упрек­нешь в душе за то, что он просит подаяния, то мо­литва твоя будет звучать глуше, как будто сердце твое стало узким и маленьким и молитва не уме­щается в нем. Старцы учили, что только через по­слушание и труды можно постепенно переходить к уединению и безмолвию, а ты, служа на прихо­де, совершая Литургию, в остальном жил по сво­им страстям, полагался на собственный разум, уловлялся привязанностью или недоброжелатель­ством к людям, наслаждался тщеславием и так далее, поэтому Иисусова молитва оставила тебя так же, как улетает от дыма голубь».

Иеромонах сказал: «В наше время трудно най­ти старца; куда мне идти и что мне делать?». Схи­монах ответил: «Надо молиться, чтобы Господь указал на старца; а чтобы молиться, надо хотеть. Но предположим, в чем я сомневаюсь, что ты не мог найти духовного отца: тогда обратись к со­брату более опытному, чем ты, чтобы он прежде всего помог тебе определить, какая у тебя главная страсть, и начни бороться с ней, а вместе с этой страстью отступят и другие. Получится подобное тому, что происходит с молитвой, когда ты даешь милостыню, только в большей степени. Сердце, омертвевшее в страстях, начнет оживать, как замерз­ший птенчик, которого принесли со двора в теп­лую комнату».

Иеромонах сказал: «Когда я чувствую свою греховность и ощущаю опасность, словно окружен со всех сторон стаей волков, то молитва становит­ся живее и глубже, а когда превозношусь сердцем, то молитва кажется мне голосом, слышащимся издалека или как бы через стену». Схимонах ска­зал: «Человеческую душу нельзя обмануть; когда человек считает себя грешным и кается, то внут­ренний голос говорит ему: "Не отчаивайся и не бойся, у тебя есть Спаситель, Который пришел на землю, чтобы спасти тебя". А когда человек пре­возносится в сердце, тот же голос говорит: "Грехи твои остаются при тебе неисцеленными". Когда Ангел-хранитель отходит от человека, то в его душе появляется или глухая тревога, или тяжелое бесчувствие, но мира нет. Чем больше человек оправдывает себя и обвиняет других, тем больше нарушается его душевный мир. Поэтому мы опыт­но знаем, что в покаянном плаче скрыта радость, а в беззаботном смехе - горечь».

Иеромонах спросил: «Я не понял, нужно ли мне читать книги об Иисусовой молитве или только молиться, и сама молитва всему научит? Ты сказал, что древние праведники не читали книг, но всегда были с Богом». Старец ответил: «Они были просты и чисты сердцем, как дети; их учила благодать, а также знания о молитве они получа­ли от устного предания, которое существовало со времен Адама. Ты помнишь, в Библии сказано о Енохе: Он ходил перед Богом*, то есть имел по­стоянную память о Боге, чувствовал Его присут­ствие, знал, что все его дела, слова и тайные по­мыслы сердца открыты пред всевидящим оком, и потому страшился хотя бы на мгновение нарушить волю Божию.

* Быт.5,22,24.

Люди давно потеряли эту простоту и поэтому нуждаются в книгах, как больной в ле­карствах. Для тебя книга - это костыль, на кото­рый ты опираешься и хотя хромаешь, но все-таки идешь, а без книг ты упал бы, споткнувшись о пер­вый камень, и не знал бы, как встать. Чем сложнее человек, тем больше он нуждается во внешней помощи. Но должен тебя предупредить, что некоторые люди читают духовные книги страстно; они восхищаются ими, как в миру восхищались рома­нами; проливают слезы и не могут выйти из круга мечтательности и воображения, тогда как книги отцов должны вести к упрощению и трезвости души. Не делай из них развлечение, не читай их эмоционально, а смотри как на карту дорог, по ко­торым ты должен идти. Но все-таки не ограничи­вайся одними книгами, а открывай свое духовное состояние старцу или духовным братиям, имею­щим молитвенный опыт».

Иеромонах спросил: «Что особенно пагубно для Иисусовой молитвы?». Старец ответил: «Первого врага я назвал - это гордость. У гордого в сердце написано его собственное имя, и он не хочет менять его на имя Божие. Второй враг - блуд. Молитва - это соединение души с Богом, а душа блудника - в блудилище. Если даже он покается, то ему сразу же приступать к Иисусовой молитве опасно, как опасно после запоя идти по стропилам строящегося дома. Старцы советуют на некоторое время заме­нить ее чтением Псалтири, Покаянного канона и мытаревой молитвы. Блуднику, как и одержимо­му, трудно стоять в храме, он хочет выбежать от­туда. Если человек, пребывая в нечистоте и смра­де этого греха, захочет заниматься внутренней Иисусовой молитвой, то разрыв между святостью имени Божия и его состоянием будет настолько велик, что он может впасть в безумие и неистов­ство. Однако есть еще обширная область мыслен­ного блуда - это мирская литература, пропитан­ная страстями и тонким запахом тления. Читать мирскую литературу - значит сопереживать чужим страстям. В душе при этом, как на экране, должны изобразиться состояния убийц, блудников, влюб­ленных, игроков и так далее. Читая мирскую литературу, человек как бы расчесывает свою старую рану, и она не может зажить. Еще более пагубное влияние оказывает телевизор. Это спрут, который охватывает своими щупальцами душу человека и пьет из нее кровь. Это блудилище, которое чело­век открыл в своем собственном доме. Это гипноз, во время которого диавол влагает в подсознание человека свою программу. Если раньше ходили в театр несколько раз в год, то теперь телевизор смотрят по нескольку часов в день. Монах, имею­щий в своей келий телевизор, становится преда­телем своих обетов и самой сути монашеской жизни как отречения от мира. Когда в доме про­рвалась канализационная труба и грязная жижа течет по полу, только безумный станет приглашать в свой дом дорогого гостя, как бы не замечая этого и не перекрывая трубу. Гость оскорбился бы та­ким приглашением, а здесь человек зовет Господа в свою душу, не переставая осквернять ее карти­нами греха».

Иеромонах сказал: «Теперь даже в домах свя­щенников и в монастырях стоят телевизоры самых новых марок, и люди, видящие блуд во всех его проявлениях и тем самым впитывающие его в свою душу, или не осознают этого, как пьяные, которые не чувствуют боли, или лгут, говоря, что их инте­ресуют только фильмы о животных, последние новости, путешествия, а на остальное они если и смотрят, то бесстрастно». Старец ответил: «Если бы они были бесстрастны, то не смотрели бы те­левизор. В древние времена существовала секта адамитов, члены которой собирались на молитву нагими и говорили, что они не испытывают похо­ти, а наоборот, закаляют свою волю и достигают бесстрастия. Телезрители - точно современные адамиты. Один священник исповедовался у меня и говорил, что и бросив смотреть телевизор, он долгое время не мог отделаться от воспоминания об одной картине, которая преследовала его даже в храме».

Иеромонах сказал: «Да, отче, невозможно со­вместить продолжающийся блуд и благодать в одном сердце. А теперь скажи, каковы более тонкие и скрытые враги молитвы?». Схимонах ответил: «Шутки и смех; они в миру не считаются грехом, а наоборот - признаком хорошего настроения и Добродушного нрава. А ведь человек - образ и подобие Божие, и из него делают посмешище. Не­даром диавола называли шутом. Смех уничтожа­ет благоговение. Душа становится грубой и дерз­кой. Часто с шуток начинается вольность в обра­щении, а затем - падение. Шутки отгоняют от человека скромность и стыд. Я не встречал ни од­ного делателя Иисусовой молитвы, который хо­хотал бы и говорил забавные вещи. У этих под­вижников глаза были полны слез. Я видел монаха, который, увлекшись шутками, произнес кощун­ство неожиданно для самого себя. Человек - это высшее создание. Он является как бы тенью Бога на земле; подумай, над кем ты смеешься, подра­жая демону».

Иеромонах спросил: «Я читал, что великий старец Амвросий Оптинский нередко облекал поучения и предсказания в форму шуток, но, несмот­ря на это, он имел непрестанную молитву». Схи­монах ответил: «Старец Амвросий, как и его учи­тель иеросхимонах Лев, старались скрывать от мира свою прозорливость и святость, прибегая к языку юродивых. Это легкое юродство служило для них защитой от превозношения, но они са­ми никогда не смеялись над шутками, а говорили их как притчи, которые надо было разгадать. Це­лыми днями они были окружены народом, можно сказать, слава, как тень, постоянно следовала за ними, а они бежали от нее, как от огня. Но нам такое юродство не нужно, ведь нас с тобой никто не хвалит и не прославляет».

Иеромонах ответил: «Да, отче, я каюсь в том, что шучу и смеюсь, забывая о молитве, хотя после этого чувствую пустоту и потерю. К шуткам вле­чет какая-то мутная сладость, вроде щекотания, возникающая в области чрева, которая похожа на блудную страсть. Но скажи, какие еще препят­ствия в Иисусовой молитве?». Схимонах ответил: «Многословие и многослышание. Все делатели Иисусовой молитвы старались уклоняться от продолжительных бесед, они говорили кратко и по делу и спешили окончить разговор так, как будто опаздывали на отчаливающий корабль. Многосло­вие - сестра клеветы и осуждения и одновремен­но - мать и дочь любопытства. Многословие рас­сеивает молитву, как свинья ломает цветы в саду, и наполняет душу помыслами, как тучами мух. После долгих разговоров человек чувствует поте­рю благодати, которую украли духовные воры. Святые отцы говорили: "Через раскрытые уста уходит сердечная теплота", как жар от печи - че­рез разбитые окна дома».

Иеромонах сказал: «Я вынужден на приходе выслушивать многих людей. Иногда исповедь длится часами. Кроме того, ко мне подходят за разрешением разных житейских вопросов. Я сам чувствую, что утопаю, как в бурной реке, в пото­ках слов, большей частью - пустых и ненужных. Что мне делать, я не знаю. Как вырваться из этого плена? Когда я прерываю людей, то они обижаются и уходят огорченными». Схимонах сказал: «Прости меня, брат, но я думаю, что ты, сам того не зная, подаешь повод к многословию, так как сам интересуешься новостями и мирскими события­ми, а "рыбак рыбака видит издалека". Ты уверен, что терпишь людей ради любви, но на самом деле там нет любви, а скорее - боязнь, что на тебя оби­дятся и о тебе подумают плохо. Это вид тонкого тщеславия. Вместо того чтобы учить людей, как надо исповедоваться и говорить с духовником, ты удовлетворяешь свои и чужие страсти. Святой Иоанн Златоуст пишет, что огорчить человека для его спасения не грех. Пусть он даже вначале оби­дится, но потом, размыслив, будет благодарен тебе за урок, который, может быть, сохранит на всю жизнь. Не бойся и не стесняйся прервать челове­ка, который пустословит и бессовестно ворует чу­жое время, а особенно того, кто осуждает людей за глаза, как будто мажет их дегтем; это диавольское помазание зловонием языка. Пророк Давид говорит в псалме: Тайно клевещущего на ближнего своего изгоняя*. Сам учись и других учи говорить кратко. Не проявляй интереса к мирским делам, это почувствует душа твоего собеседника».

* Ср.: Пс.100,5.

Иеромонах сказал: «Да, отче, я сам нередко продлеваю ненужную беседу, как чревоугодник трапезу, и забываю о главном - направить ум че­ловека к Богу. Наоборот, я хожу вместе с ним по грязи земных дорог, рассматриваю, что продается на рынках, и сужу о том, что происходит в домах у моих знакомых. Но помолись, чтоб я имел твер­дость пресекать ненужные разговоры, как вервь, которую плетет демон, чтобы связать мою душу. Теперь я хочу задать тебе вопрос. Если я чувствую, что во мне действуют неискорененные страсти, то что мне делать с Иисусовой молитвой - ведь она находится в противоречии с моей жизнью?». Ста­рец ответил: «Во грехе мы родились, во грехе мы умрем, но я говорю о другом - об отношении ко греху. Видно, ты не вполне понял меня. Если ты стараешься бороться с грехом - падаешь и вновь встаешь, то это еще не погибельное состояние -тогда дерзай творить молитву, как утопающий хва­тается за спасательный круг. Но если же ты внут­ренне примирился с грехом как с неизбежностью, не хочешь сопротивляться ему и, что еще хуже,- оправдываешь себя, будучи прикованным страстями к земле, и в то же время хочешь взойти на степень непрестанной молитвы, то в таком состо­янии ты похож на человека, который, не вымыв­ши рук, насильно хватает святыню: тогда проис­ходит явный разлад между духом и душой, молит­вой и состоянием сердца, тогда молитва или гаснет сама собой, как пустая лампада, или, что еще опас­нее, разгорается страстным, нечистым, как бы коп­тящим пламенем: появляется мечтательность, раз­горяченность, мутная сладость от разжжения пло­ти, которую грешник принимает за духовные утешения, и другие болезненные состояния, кото­рые оканчиваются скрытой одержимостью, на­зываемой прелестью. Признаки неправильной мо­литвы: гордость, раздутое самолюбие и мысли о своей святости. По мере очищения от страстей постепенно надо переходить от внешней молитвы, совершаемой устно или молча, по четкам, к внут­ренней молитве, когда сердце сочетается со сло­вами молитвы и переживает их. По мере приобре­тения смирения можно переходить к безмолвию, так как в безмолвии молитвеннику придется бо­роться с гордым демоном, который входит в гор­дую душу, как хозяин в свой дом».

Иеромонах спросил: «А как человеку узнать меру своего смирения, ведь считать себя смиренным - это тоже гордость?». Старец ответил: «При­знаки смирения вначале - неосуждение и молит­ва за обидящих, середина - твердость в послуша­нии, жажда оскорблений как очистительного пития и любовь к своим врагам, а конца смирения не существует, так как оно - подражание распятому за нас Христу. Сердце смиренного само откры­вается для Иисусовой молитвы и притягивает к себе ум; тогда три становятся единым. Иисусова молит­ва подобна алтарю храма, а смирение - его сте­нам: без стен алтарь разрушится, а не будет алта­ря - храм останется пустым».

Иеромонах спросил: «Какие искушения быва­ют в Иисусовой молитве у новоначальных, а какие у людей, имеющих опыт в молитве?». Схим­ник отвечал: «Новоначальные обычно совершают ошибки, впадая в две крайности. Первая - это леность и нерадение; с молитвой происходит то же, что и со светильником: без елея она угасает. Вто­рая крайность более опасна - это разгоряченное воображение, которое рисует картину собственных подвигов. Человеку кажется, что скоро он начнет исцелять больных, проявлять дары прозорливос­ти, что через него обратятся к Богу тысячи людей, что после его смерти тело не истлеет, а станет не­тленными мощами. Таким образом человек вита­ет в бесовской высоте; обычно такой монах избе­гает послушания, скрывает свою жизнь от стар­цев и в глубине души презирает их, как невежд, и смотрит на них свысока. Такое состояние оканчи­вается или падением в плотские грехи, или душев­ным расстройством, а иногда явным помешатель­ством. Поэтому святые отцы сказали: "Если мо­лодой лезет на небо, то сдерни его за ногу вниз - это ему полезно". Что касается искушения для продвинувшихся в духовной жизни, то здесь чаще всего действует скрытая духовная гордость. Чело­век считает, что он может добиться непрестанной молитвы и благодатного состояния своим трудом, а не милостью Божией. Господь сказал: Без Меня не можете творить ничего*.

* Ин.15,5.

Поэтому благодать отступает от возгордившейся души, чтобы дать возможность человеку почувствовать свое бесси­лие. Человек внутренне падает, как бы катится с горы. Тепло молитвы покидает его сердце, опять он чувствует в себе темноту и сухость, он продол­жает молиться, но молитва идет как повторение заученных слов, а то и даже звуков, так как сами слова не доходят до его сознания. Из молитвен­ника он превращается в «твердислова». Раньше его сердце было похоже на светлую комнатку, где было радостно пребывать его уму, а теперь оно похоже на заброшенный дом с пустыми окнами, в котором холод и мрак. Единственная возмож­ность выйти из этого состояния - покаяться в сво­ей гордости и самоуверенности и начать все зано­во, с послушания».

Иеромонах спросил: «Я читал, что богооставленность испытывали святые, неужели они возгордились?». Схимник отвечал: «Такое испытание было дано святым не потому, что они возгорди­лись, а для того, чтобы они не возгордились. Но это все-таки разные состояния. Святые пережи­вали ад в своем сердце, а здесь - потеря, мертвен­ность и чувство, что между тобой и Богом вырос­ла стена, которую ты не можешь преодолеть. Та­кой человек похож на ветряную мельницу, которая машет крыльями, но стоит на одном месте».

Иеромонах сказал: «Да, отче, я забывал, что только благодать Божия может дать жизнь моему сердцу и соединить с ним ум, и стремился заме­нить это внешними знаниями о молитве, выучи­вая слова святых отцов наизусть, но не чувствуя Их силы. Но скажи мне, как сохранить молитву в миру, будучи окруженным людьми?». Схимонах ложились спать, как в ложе; другие - череп и кости, а еще чаще - картину с изображением смерти, кото­рая ожидает нас с серпом в руках. Посмотри на часы: движение стрелок подобно шагам к могиле. Везде в окружающей нас природе мы видим образы смер­ти. У древних монахов было правило: некоторое вре­мя после молитв посвящать размышлению о смерти. Если человек не будет постоянно помнить о смер­ти, он не сможет освободиться от обольщения этого мира. Посмотри на небо: каждый закат и наступаю­щая ночь - это образ смерти. День и ночь подобны лезвиям ножниц, режущим нить нашей жизни». Иеромонах спросил: «А как исполняли запове­ди те люди, которые уходили в пустыню?». Схим­ник сказал: «Каждая заповедь содержит в себе три ступени добродетели: телесную, душевную и духовную. Они объемлют внешнюю и внутреннюю жизнь. Первая заповедь: блаженны нищие духом...* Это смирение сердца. Не смирив себя, человек не может бороться с демоном - духом гордыни. Вто­рая - блаженны плачущие..** Святые видели глу­бину падения человека и плакали о своих грехах. Третья - блаженны кроткие..*** Пустынник дол­жен быть кротким даже с дикими зверями и уметь изглаживать из памяти обиды прошлого, о кото­рых напоминает ему демон. Если человек, не укро­тив гнева, захочет вести безмолвную жизнь, то в пустыне он может обезуметь и впасть в неистов­ство. Четвертая - блаженны алчущие и жаждущие правды..****

* Мф. 5,3.

** Мф.5,4.

*** Мф.5,5.

**** Мф.5,6.

Высшая правда - это Христос. Пя тая заповедь: блаженны милостивые...* Молитва пустынника - это милость миру. Шестая заповедь: блаженны чистые сердцем,..** Цель живущих в без­молвии - очистить сердце, чтобы свет Божества отразился в нем. Седьмая заповедь: блаженны миротворцы...*** Это молитва примиряет людей с Богом. Серафим Саровский говорил: "Стяжи мир, и тысячи спасутся около тебя"****. Восьмая заповедь: блаженны изгнанные правды ради..***** Праведная жизнь навлекает на человека особую ненависть демона; в миру диавол через людей му­чает его, а в пустыне нападает сам. Блаженны, егда поносят вам..******

* Мф.5,7.

** Мф.5,8.

*** Мф.5,9.

**** См.: Летопись Серафимо-Дивеевского монасты­ря Нижегородской губ. Ардатовского уезда, с жизнеописа­нием основателей ее: преподобного Серафима и схимонахи­ни Александры, урожд. А. С. МельгуновоЙ: В 2 ч. / Сост. ар­химандрит Серафим (Чичагов). СПб., 1903. С.360.

*****Мф.5,10.

****** Ср.: Мф.5,11.

В душах людей возникала непонятная для них самих злоба против тех, кто стремится жить по Богу. Часто святых людей их же собратия называли прельщенными и безумны­ми. Только сатанинской ненавистью к подвижни­кам, чьей молитвой держится мир, можно объяс­нить разгром монастырей, сожжение храмов, пыт­ки и казни ни в чем не повинных людей лишь за то, что они молятся Богу. Из этого заключи, ка­кую силу имеет безмолвие и Иисусова молитва. Молитва пустынников - это свет миру, а мы, жи­вущие с людьми, должны стяжать молитву через послушание и милосердие».

О ЧЕТКАХ

Я помню, как в 60-х годах, во время моего пре­бывания в Сухумской епархии, между духовенством произошел спор: имеет ли право миря­нин молиться по четкам. По моему мнению, этот спор показал только одно: насколько бездуховным стало наше время. Люди, которые по своему сану и долгу призваны учить молитве, перестали пони­мать, что значит внутреннее молитвенное предстояние перед Богом, которое называется также «трезвением», «тайным поучением», «памятью Божией» и Иисусовой молитвой. Они считают, что слова апостола Павла: непрестанно молитесь* - относятся не ко всем христианам, а только лишь к избравшим особую аскетическую жизнь, то есть в настоящее время к монахам.

* Фес.5,17.

Четки - это одно из внешних орудий молит­вы; пользуясь ими, человек, согласно церковным правилам, может заменить суточные службы и другие молитвословия (разумеется, кроме церковных Таинств) определенным количеством Иису­совых молитв. Кроме того, четки являются посто­янным напоминанием человеку о молитве.

В исторической литературе сохранилось нема­ло свидетельств о том, что еще два столетия тому назад четки носили ремесленники, крестьяне и даже солдаты. В греческих церквах и на Востоке молитва по четкам никогда не вызывала сомнений и принималась как церковное предание. Теперь потеря внутренней молитвы, переход на внешнюю деятельность с забвением самого главного - соче­тания сердца с Богом - привела современных хрис­тиан к искаженному пониманию молитвы, как буд­то она должна ограничиваться только определен­ным временем и местом и кроме этого ум и душа могут беспрепятственно вращаться в кругу земных предметов и представлений. Поэтому теперь мно­гие смотрят на четки только как на атрибутику мо­нашества наравне с клобуком и мантией. При виде четок на руках мирянина они говорят: «Кто позво­лил ему носить четки; что он - монах? Это нару­шение правил!» - а каких, не знают сами. Надо ска­зать, что древнее предание - молиться по четкам - осталось не только у православных на Востоке, но также и в таких конфессиях, как монофизитство и католичество, кроме того, в старообрядчестве, пред­ставляющем собой консервацию обрядов Русской Церкви XVI-XVII столетий; четки существуют также у мусульман, буддистов и так далее.

В древних монашеских уставах, где объясня­ется символическое значение монашеских одежд, нет упоминания о четках. В Требниках, изданных до XVIII столетия, также нет обряда благослове­ния четками, так как в то время четки были обыч­ным предметом христианской жизни, и только в XVIII веке надо было ввести в чин монашества благословение на непрестанную молитву вместе с четками именно потому, что такая молитва ста­ла забываться, Я спрашивал об этом архимандри­та Серафима*.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Он ответил, что «четкоборчество» происходит от незнания, но прибавил, что монас­тырские старцы считали, что мирянам надо полу­чить от духовного отца - старца благословение «на четки», так как для Иисусовой молитвы нуж­но руководство и обучение, особенно в первое вре­мя; он считал, что ношение четок требует от чело­века непрестанного молитвенного труда, иначе сами четки на Суде Божием будут обличать его в нерадении или в лицемерии. Отец Серафим го­ворил, что глинские старцы благословляли своих чад на молитву по четкам, но из-за богоборческо­го времени не советовали носить четки открыто. Одна старая монахиня рассказывала мне, что ее бабушка была в Палестине и привезла оттуда икону Рождества Христова, вырезанную на дере­ве, и четки, также сделанные из дерева и украшен­ные тонкой резьбой. Впоследствии дети раздели­ли между собой эти четки по двадцать бусинок и по ним читали Иисусову молитву. Она говорила, что особым искусством делать резные иконы и четки славились православные арабы Вифлеема. Многие паломники привозили с собой четки из Палестины, и они хранились в их семьях как святыня. Я видел четки из кожи, которые были рас­пространены в Древней Руси, они назывались лест-вицей (что значит на церковнославянском «лест­ница»),- молитва по ней возводит ум человека от земли к небу. На Кавказе многие христиане посто­янно носили четки из янтаря, У епископов и кня­зей были четки, сделанные из слоновой кости и драгоценных камней. Диавол, когда не может раз­рушить христианство путем гонений и клеветы, старается лишить человека внутренней духовной жизни и сделать христианство внешним. Поэтому враг восстал против Иисусовой молитвы и Причастия, внушив многим людям, в том числе и священникам, что Иисусова молитва - это дело одних монахов, а частое причащение может ли­шить человека благоговения и привести к прелес­ти, то есть к духовному обольщению.

Когда в 60-х годах я служил в Сигнахи, в хра­ме святого Георгия*, то мне захотелось посетить Хирсский монастырь, где находится гробница од­ного из учеников преподобного Иоанна Зедазенского - святого Стефана Хирсского**. Недалеко от Сигнахи в небольшом кахетинском селении жил священник. Он уже не мог совершать храмо­вые службы, а крестил у себя на дому детей, отпе­вал усопших и исполнял другие требы в своей и со­седних деревнях. К сожалению, я забыл его имя. Он иногда посещал Бодбийский монастырь. Я решил попросить его проводить меня в Хирси и вместе с церковным старостой отправился в его деревню.

* Имеется в виду храм во имя святого великомученика Георгия Победоносца в Бодбийском монастыре (в местечке Кедели), воздвигнутый над могилой святой равноапостоль­ной Hины (+335).

** Преподобный Стефан Хирсский и еще двенадцать си­рийских подвижников во главе с преподобным Иоанном Зедазенским в VI веке прибыли в Грузию из Антиохии. Они разошлись по пределам Грузии и явились основателями гру­зинского монашества. Уделом Стефана и его сподвижников стала Кахети. Память преподобного Иоанна и его учеников совершается 7/20 мая.

Кахети - это уголок Грузии, где можно увидеть картины минувших веков; дома из деревянных бре­вен, посуда из старой керамики, оружие, передаю­щееся из поколения в поколение. Пожилые кахе­тинцы на праздники любят надевать свой традици­онный костюм: препоясанную чоху и небольшую шапку, похожую на монашескую скуфейку. Там вре­мя не гонит человека, люди живут, не торопясь и не спеша, и кажется, будто над Кахетинской рав­ниной само солнце движется медленнее.

Старый священник сразу же согласился про­водить нас в заброшенный и опустевший монастырь, с которым, как я узнал впоследствии, было связано его детство. При Хирсском монастыре до революции действовало духовное училище. Ког­да-то здесь был один из духовных очагов, откуда свет христианства распространялся в восточные области Грузии, называемые Эрети, а также в за­падную область Кавказской Албании. Много древ­них храмов, построенных грузинами, находится в Саингило*, древней части Эрети, населенной гру­зинами, которые приняли мусульманство во время персидских завоеваний, но часть из них до сих пор осталась православной. Они говорят на особом диа­лекте грузинского языка, сохранившем много исторических архаизмов. Эта область была просвещена частично при царе Бакаре в IV веке, затем ученика­ми Иоанна Зедазенского в VI-VII веках. После араб­ской экспансии и насильственного насаждения ис­лама этот край был вновь просвещен царем Дави­дом Строителем (XI-XII века). В XIII веке здесь прославились своими миссионерскими трудами преподобные Антоний и Пимен**.

* Область Саингило ныне находится на территории со­временного Азербайджана, в районе городов Кахи и Закаталы.

** Подвижники XIII столетия. Преподобный Пимен Юродивый - монах Давидо-ГареджийскоЙ Лавры, обличал вероотступничество и безнравственность, не взирая на лица. Преподобный Антоний Месхи - его соратник и уче­ник. Преподобные Пимен и Антоний проповедовали хрис­тианство ингилойцам, дагестанцам и лезгинам. Память их совершается 16/29 марта.

В середине XVIII столетия великий святитель Иоанн, митро­полит Манглийский*, которого можно назвать последним равноапостольным мужем, основал мо­настырь, одной из целей которого было обраще­ние ингилойцев-мусульман в Православие.

* Память его совершается 28 марта /10 апреля.

Мой спутник рассказывал, что Хирсское учили­ще было бесплатным. В воскресные и праздничные дни ученики присутствовали на всех богослужени­ях; они пели на клиросе, а некоторые прислуживали в алтаре. День начинался и оканчивался молитвой. Нередко игумен присутствовал при утренних и ве­черних молитвах. Молитвы читал лучший из уче­ников, это было для него наградой. В монастыре был обычай: монахи перед тем, как расходиться по келиям, собирались вместе, и один читал Иисусову молитву, а другие слушали в молчании, затем расходились по келиям. Такой обычай существовал во многих монастырях: монахи собирались в цер­кви и в полумраке, при свете только нескольких лампад, занимались Иисусовой молитвой.

Священник рассказывал, что он в молодости хотел стать монахом, но родители были против. Он послушался их и вступил в брак. У него были дети, и он решил у себя дома сделать подобие ма­ленького монастыря. По вечерам вся семья моли­лась вместе. Он обучал детей читать молитвы и сам поощрял их к чтению. Он говорил, что молит­ва вместе с малыми детьми доставляет особое уте­шение, сравнимое с тем, которое приносит молит­ва монастырская. Как в монастыре, после вечер­них молитв дети по очереди читали Иисусову молитву В житии святителя Василия Великого написано, что когда он был еще младенцем, то его обучения молитве». Я спросил: «А какие последу­ющие периоды в делании молитвы?». Он сказал: «Многие старцы учат соединять молитву с дыха­нием. Само дыхание напоминает о молитве, как внутренние четки. Но затем, когда ум соединяет­ся с сердцем (молитва как бы "садится" в сердце), тогда уже ум не следит за дыханием, а молитва более обращена к биению сердца и сочетается с ним; дыхание при этом сдерживается само со­бой; но и это не последний предел молитвы, а толь­ко ее ступень». Я спросил: «А что дальше?» - и услышал ответ: «Не знаю; старцы не любили го­ворить об этом». Я спросил опять: «А как у тебя идет молитва?». Он ответил: «Я вспоминаю свои грехи и прошу: "Господи, помилуй мя" - вот и вся моя молитва. Некоторые говорят, что надо молить­ся так, как ребенок просит своего отца, а я, как из болота, взываю ко Господу о помощи и спасении». Я вспомнил слова одного опытного старца: «Где нет покаяния, там нет Иисусовой молитвы. Иисусова молитва - это продолжительный внут­ренний плач о своих грехах. К Богу можно при­близиться только через покаяние».

МОЛИСЬ И НАДЕЙСЯ

Одна из прихожанок Сухумского собора ска­зала мне, что хочет познакомить меня со сво­им духовным отцом. Этот человек был простым монахом с несчастно сложившейся жизнью. Он был послушником Ново-Афонского монастыря, а после революции ушел из обители. Чтобы из­бежать уже начавшихся гонений, он сговорился с одной послушницей вступить в фиктивный брак и жить как брат с сестрой и поступил на какую-то службу Старцы категорически запрещали всту­пать в такие браки. В общем, дело закончилось тем, чем должно было закончиться. За непослушание благодать отходит от человека. У них родился ре­бенок. Через несколько лет женщина умерла, сын с детских лет стал проявлять признаки безумия. Отец каялся в совершенном грехе как в отступничестве от монашества (хотя он не имел пострига, но его в монастыре благословили подрясником). Когда сын вырос, отец оставил ему дом, сам по­строил себе каморку на окраине города и стал про­водить одинокую жизнь. Сухумский архиерей бла­гословил его принять монашество. Его духовная дочь говорила мне, что он всегда занимается Иису­совой молитвой, избегает общения с людьми и ни­кого не осуждает. И вот однажды вечером она при­шла ко мне домой с монахом лет шестидесяти, оде­тым в длинный плащ, и сказала с какой-то особой нежностью: «Это мой духовный отец». Затем она извинилась, что должна идти по своим делам, и оставила нас вдвоем. Странная была у нас беседа. Он говорил тихо, был сосредоточен и немногословен. Наш разговор прерывался паузами, каза­лось, что мы больше молчали, чем говорили. Но в то же время у меня было какое-то чувство душев­ного покоя и теплоты от общения с этим челове­ком. Я чувствовал, что он занимается Иисусовой молитвой и говорит со мной так, между прочим, в перерывах между молитвами. Видно, он сам хоро­шо не понимал, зачем его привели сюда. Я стал рас­спрашивать его о жизни в монастыре. Он сказал, что это была райская жизнь, но и в раю можно пасть, если не иметь послушания. Он рассказывал, что в скиту жил его духовный отец, который под­вергал его разным испытаниям: «Пошлет за не­сколько верст в горы к старцу-пустыннику со словами: "Спеши, он ждет тебя", а тот отвечает: "Я вовсе не звал тебя, может быть, старец послал к другому?". Я вернусь утомленным, а духовный отец говорит: "Я вспомнил, тебя звал такой-то схимник",- и указывает в противоположную сто­рону. Или во время поста дает поесть мне скором­ное, а затем кричит: "Теперь иди к служащему свя­щеннику и исповедуйся, что ты нарушил пост". Уже после моего ухода из монастыря я встретил­ся со своим старцем незадолго до его смерти, и тот сказал: "Много ты пережил, потому что не имел всецелой надежды на Бога, но за твое малое по­слушание Господь не оставит тебя. Вспомни, что я говорил об Иисусовой молитве, старайся творить ее, и Сам Господь укажет тебе дорогу". И вот, ос­тавшись один, я стараюсь творить Иисусову молитву везде, где бы я ни был, особенно по ночам в своем сарайчике. И кажется мне, что я снова в монастыре». Я спросил его: «Как старец учил те­бя молиться, не можешь ли рассказать мне об этом?». Тот ответил: «Старец молился так, как научил его раньше духовный отец, это, я думаю, особый спо­соб, мало кому известный». Я стал просить его рассказать об этом подробнее, и он сказал: «Нуж­но набрать воздух, задержать его глубоко в груди и после вздоха читать про себя Иисусову молитву сначала хотя бы пять раз; через некоторое время довести число молитв между вдохом и выдохом до десяти и более, только нужно приучать себя по­степенно». Затем он спросил меня: «А сколько ты можешь, вздохнув, произнести Иисусовых мо­литв?». Я попытался сделать это и затем ответил: «Могу свободно произнести пять молитв, при уси­лии - семь-восемь». Тот сказал: «Для начала это хорошо, только говори молитвы медленно и не­спешно». Затем он встал: «Уже темно, а мне надо идти на окраину города»,- попрощался и ушел. Этот способ действительно помогает сосредо­точению мысли, но все-таки он не благословлен святыми отцами. Один из подвижников писал, что люди, пытавшиеся надолго задержать дыхание и молиться таким образом, повредили себе легкие. Святые отцы советуют несколько задерживать дыхание, но главное - дышать поверхностно, без резкого и глубокого вдоха и выдоха, так что дыха­ние становится как бы незаметным для самого че­ловека. Их совет был: «Дыши недерзостно»,- по­тому что сильное и глубокое дыхание «рассеивает мысль», то есть ум, который посредством внима­ния надо собирать и заключать в слова молитвы.

Но я не хочу сказать, что у этого старого инока была ложная молитва. Он добился определенных результатов: Иисусова молитва вернула ему то, что он потерял.

Этого монаха по имени Николай я встретил еще один раз на улице города. Он слегка улыбнулся мне, как человеку, которого посвятил в какую-то тайну или которому сделал духовный подарок. Я поцеловал его в плечо и почувствовал от нашей встречи какое-то тепло и утешение. ВСТРЕЧА В САМТАВРО

Однажды в Самтаврском монастыре я позна­комился с пожилой дамой, по виду старой аристократкой, которая в 40-х годах работала в Ми­нистерстве иностранных дел переводчицей и го­ворила на великолепном литературном русском языке, теперь вырождающемся и исчезающем. Она рассказала мне эпизод из своей жизни.

«Грузию посетил высокопоставленный англи­чанин, который хотел остаться инкогнито. Поэтому органы безопасности не настаивали, когда он отказался от охраны, а может быть, охрана следо­вала за ним незаметно. Я должна была сопровож­дать его в качестве переводчицы. Он пожелал по­бывать в Иоанно-Зедазенском монастыре*, и мы отправились на гору по тропинке, проходящей среди леса. Из беседы с ним я узнала, что он окон­чил Оксфордский университет и работает в дип­ломатическом корпусе. Он хорошо знал филосо­фию и искусство. Мне показалось, что в душе он был скептиком, но, как полагается джентльмену, избегал говорить о своих убеждениях.

* Монастырь, основанный на горе Зедазени преподоб­ным Иоанном, знаменитым сирийским подвижником VI сто­летия, по повелению Божией Матери отправившимся со сво­ими учениками в Грузию для укрепления в этой стране хрис­тианства.

Чудная картина открывалась с вершины горы, где расположен монастырь, и англичанин долго стоял у обрыва, любуясь открывшейся ему пано­рамой. (Говорят, что с этого места видна четверть всей Картли, от снежных Кавказских гор до пред­местий столицы.) Затем мы вошли в храм. Там шла служба, которую совершал архимандрит Исе. Больше никого не было. Архимандрит Исе - высокий монах с худым и бледным лицом - один пел молитвы на какие-то.древние монастырские напе­вы. Через некоторое время я оглянулась: англича­нина рядом со мной не было. Я подумала: навер­ное, он вышел, чтобы снова полюбоваться видом, открывающимся с горы. Вдруг я услышала звук, похожий на плач,- это рыдал англичанин, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок. Когда служба окончилась и мы вышли из храма, он сказал мне: "Я часто посещаю Лондонскую капеллу, но это скорее традиция; я бывал на папском богослуже­нии в соборе святого Петра, я объездил всю Евро­пу, побывал в Балканских монастырях, но нигде я не испытывал такого чувства, какое пережил в этом бедном, полуразрушенном храме. Здесь я воочию увидел то, что называется святостью".

На обратном пути он был молчалив и задум­чив. Я предложила ему посетить другие места, но он сказал: "С меня достаточно" - и отказался».

Эта же женщина рассказывала: «Мало кто зна­ет, что Патриарх Калистрат в течение долгого времени находился под домашним арестом, имея притом право приходить в Сионский собор для богослужения. Епископов же, священников и по­сетителей он принимал на своей квартире, где находилась его канцелярия. Он пережил все ужа­сы самых страшных лет, был лишен всех прав. Его Дочь арестовали и сослали, и он не мог даже помочь ей. Но я видела, как в этих нравственных страда­ниях преображается его душа: одним человеком он взошел на патриарший престол, а другим - духовным, просветленным старцем - сошел в мо­гилу. Один чекист признался ему: "Святейший, мы боремся с Церковью, но любим вас!"».

Диакон Амвросий из Кутаиси, служивший в Тбилиси в Сионском соборе, а затем в храме свя­того Александра Невского, рассказывал, что ког­да он вернулся из ссылки, где подвергался истя­заниям, то при встрече спросил Патриарха Кали-страта: «Как вы могли молчать, зная, где мы и что делают с нами?!». Тогда Патриарх встал перед ним на колени и сказал: «Прости меня».

«Я тогда не представлял,- говорил отец Амв­росий,- что Патриарх был таким же бесправным узником, как и мы, только узником без решетки и проволоки». И добавил: «Те пытки, которые я пе­ренес во время следствия и заключения, я забыл. Но воспоминание о том, как Патриарх смиренно стал передо мной на колени, до сих пор жжет мое сердце».
  
1
КОГДА ВРЕМЯ НЕ ВЛАСТНО

Есть грузинские женщины, которые обладают каким-то особым врожденным аристократизмом, в них с самого рождения дышит дух древне­го благородства, еще не уничтоженного нашим развратным и меркантильным временем. Этот аристократизм чужд манерности, а тем более вы­сокомерия, свойственных чаще всего низким и пустым натурам. Напротив, такие люди просты и непосредственны, но эта простота не переходит в вульгарность; она проникнута особым утончен­ным и в то же время естественным внутренним изяществом. Эти люди, даже приняв монашество, не теряют душевного обаяния; оно как бы соеди­няется с духовностью и придает ей в общении с людьми особую красоту и мягкость. Я употре­бил слова «есть женщины», а может быть, надо ска­зать «были», как говорят о розах глубокой осенью. Такой женщиной была монахиня по имени Мар­фа, родом из Пшави - горного района, из одного села, расположенного около Тианети. Судьба этой монахини сложилась необычайно и во многом трагично. В юности она увлекалась верховой ездой и была искусной наездницей, ее даже несколько раз просили сниматься в кинофильмах, когда нужно было снять какие-то особо опасные эпизоды. Однаж­ды во время скачек конь не смог преодолеть прегра­ды и упал на землю. Она разбилась так сильно, что уже не могла продолжать свои занятия. Затем по­следовал брак, кончившийся глубокой травмой: она полюбила правнука знаменитого поэта Важа-Пшавела, который давно домогался ее руки. Родные Марфы были категорически против этого замуже­ства, считая, что ее жених унаследовал от своего великого деда только имя. Они поставили Марфе ультиматум: если она выйдет замуж за него, то пусть забудет свой родной дом, сестер и братьев - она становится чужой для них навеки. У горных народов такая клятва похожа на анафему, и они считают долгом чести исполнить ее. Но Марфа решилась на замужество, и здесь ее постигло разочарование, вернее, потрясение, способное убить человека. Родные оказались правы. Она осталась одинокой в мире, но приняла удар как волю Божию и решила, что это - призыв посвятить свою жизнь Богу. Нередко Бог отнимает у людей все, чтобы дать им несравненно больше - Себя Само­го. Она приняла монашеский постриг и с каким-то мужеством и решимостью пошла по этому труд­ному пути, где духовные ямы - преграды, возводимые демоном, пламя наших страстей, призраки прошлой жизни - делают его более трудным, чем путь каскадера. Казалось, что она рождена для монашества, а ее прежняя жизнь служила только периодом испытания, чтобы показать ей, как не­прочна радость этого мира, в какую горечь превра­щается его призрачное счастье, какая ложь таится в глубине человеческих сердец.

Даже внешне монахиня Марфа была необы­чайно красивой. Когда она шла по улице, то, случалось, люди останавливались и засматривались на нее. Казалось, что она сошла со старинного портрета, на котором художник постарался запечатлеть красоту царевны. Но главное в ней было - духов­ная красота. Лицо ее озарял внутренний свет, ти­хий и ровный; особенно поразительны были ее глаза, в них чувствовалась какая-то сокровенная тайна - это тайна молитвы. Что отражалось в ее взоре? Она смотрела на всех с состраданием, так, как будто понимала боль каждого человека и хотела сказать ему: «Я пережила подобную боль, а теперь нашла свое счастье; это счастье открыто для всех, и оно недалеко от тебя».

Аристократизм в обращении - это не подчерк­нутое, не наигранное, а внутреннее уважение к каж­дому человеку. В ней была какая-то особенная лас­ковость, но не ласкательство, скорее ласковость, связанная со строгостью, та ласковость, которая не допускает ни одного грубого слова или движе­ния, которая не может оскорбить или уязвить дру­гого человека, кто бы он ни был. Казалось, что если бы она жила во время гонений, то молилась бы с чувством сострадания за своих палачей.

Впервые я встретился с ней у Музея искусств Грузии. Был праздник Нерукотворного Образа Христа Спасителя. Один из древнейших списков Нерукотворного Образа, прославившийся своими чудотворениями и называемый Анчисхати*, на­ходится в Музее искусств.

* Именование этой чудотворной иконы связано с назва­нием городка Анчи, который ныне находится на территории ; «хати» (груз.) - икона
.

Я решил после службы в церкви поклониться чудотворной иконе. Но вышло так, что праздник совпал с теми днями, когда музей был закрыт, только охранники сидели у дверей. Они сказали, что никого из сотрудников искусств посетители и служащие вели себя кор­ректно и не позволяли себе развязных выкриков и смеха, как случалось во время экскурсий в хра­мах, когда гиды, чтобы привлечь внимание своих подопечных, которым было глубоко безразлично, в каком году храм был построен, а в каком - ка­питально отреставрирован, начинали шутить и издеваться над религией, а в ответ им, вроде апло­дисментов, слышался хохот туристов, похожий на свиной визг.

Многие из посетителей музея искренне восхи­щались блестящей техникой древних мастеров, но они не видели самого главного - духовного пла­на иконы, того духовного света, который льется в мир через нее. Они восхищались иконой так, как восхищаются живописью Рембрандта или карти­нами фламандских художников. Я вспоминаю рас­сказ из византийской хроники. Греческий царь Василий, названный Болгаробойца, захватил в плен десять тысяч воинов. Он велел выколоть им глаза, оставляя каждому сто первому по счету во­ину один глаз, а затем отпустил их на родину: каж­дую сотню слепых сопровождал пленник с выко­лотым глазом. Так они вернулись на родину, но не узнали ее, слышали голоса своих родных, но не видели их. Пусть простят меня служащие музея, но туристы казались мне слепыми, не понимаю­щими, где они, а гиды - их одноглазыми провод­никами, которые видят только одну сторону ико­ны, только линии и краски...

«Анчисхати» - икона Спасителя из Анчи (I век)

Но надо сказать, что даже во времена гонений и хрущевской похабщины большинство работни­ков музея относились к священнослужителям с вежливостью и участием, как будто они чувство вали в глубине души, что владеют чужим, церков­ным, имуществом, что икона создана для молит­вы, что место ее в церкви. Надо отметить, что во время коммунистического режима, когда молит­ва в общественных местах была запрещена как административное и даже уголовное преступле­ние, служащие музея обычно не делали замечания верующим, которые опускались на колени перед иконами и целовали их.

Каждый раз я входил в Золотой фонд музея, как в царскую сокровищницу, как в пещеру, где были спрятаны от мира груды золота и алмазов, о которых я читал в детстве.

Главная добродетель для христиан - смирение; но если говорить о величии народа как о духовном величии, то оно приоткрывается - через за­весу истории, через мглу минувших веков - в этих нескольких залах, где собрано немногое из того, что было, что чудом уцелело в пламени нашествий и революций, и это немногое остается главным сокровищем Грузии. Даже если бы от прошлого осталось только лишь несколько икон, необычай­ных по своей глубине, то они, как «Картлис цховреба»*, поведали бы о тех веках, когда Грузия и Православие были синонимами для крестоносно­го народа.

* См. примеч. на с.76.

Но икона - это не памятник, даже не памят­ник славы. Икона - это одна из форм мистической жизни Церкви. Я видел каменную лестницу в горах, она вела к пещерному монастырю. Огром­ные каменные плиты, служившие ступенями, бы­ли в течение многих веков истерты, как будто отшлифованы, монахами-подвижниками, которые поднимались по ним вверх и спускались вниз к ис­точнику воды. Эти камни стали гладкими и блес­тящими, как мрамор. Каждая икона, хранящаяся в музее, подобна лестнице, нижняя ступень кото­рой касается земли, а верхняя уходит в необозримую высоту небес. Я видел ночью в горах огонь; мне казалось, что он рядом, но мой спутник ска­зал мне, что это костер, который пастухи разо­жгли на склоне соседней горы, и нас разделяет много верст. Икона с нами, мы можем коснуться ее рукой, дотронуться своими губами и ощутить металл, как знак того, что икона чувствует наш по­целуй. Мы можем ощутить сердцем силу благо­дати - этот невидимый нимб, которым икона ок­ружена. И в то же время она смотрит на нас из вечности, свет ее льется с Небес, начало и конец ее - в духовном мире; она одновременно с нами и далеко от нас, но далеко для того, чтобы прибли­зить нас к тому источнику света, который, отра­жаясь в ней, падает на землю.

Наша жизнь соединена со смертью; это две се­стры, обнявшиеся друг с другом. Их взаимные объятия - это время, которое сделало их нераз­лучными спутницами. Духовный мир - это мир, где нет смерти, где не властвует время; это мир вечного света, где нет черных теней небытия, где настоящее не исчезает в пропасти прошлого, где благодать Божия преображает все Его творения; это мир богоподобия, который открывает, к кото­рому зовет и в который включает душу человека икона. В молитве перед чудотворной иконой душа ощущает неведомую ей высшую реальность бы­тия. Освобождение от рабства времени - это со­прикосновение конечного с бесконечным.

Икона - это пророчество о преображении мира и начало его преображения, это картина богоподобия, которая становится дверью в мир бесконеч­ного богоуподобления как содержания вечной жизни, начинающейся внутри нас.

Больше всего в музее сохранилось икон Спа­сителя, Божией Матери и святого великомуче­ника Георгия. Божия Матерь - символ любви. Святая царица Тамара называла Деву Марию «Госпожой и Царицей Грузии». Святой Георгий - символ мужества; он покровитель иноков. Образ святого Георгия - свидетельство о том, какой ог­ромной ценой - крови и жертв - сохранил грузинский народ Православие. Если бы можно было собрать кости мучеников за веру и сложить из них башню, то она достигла бы горных вер­шин; если бы можно было собрать кровь, про­литую за Православие, то она могла бы окрасить реки и озера Грузии в алый цвет. Если бы кто-нибудь захотел записать все имена замученных за имя Христа в книгах, то ему не хватило бы для этого целой жизни. Первый царь, который после монгольского нашествия вновь объединил зем­ли Грузии в единое государство, был Георгий*. Царь, который поднял Грузию из руин после нашествия монголов, был Георгий, получивший имя Блистательный**. Последний грузинский царь был Георгий***. Но во все времена защит­ником Грузии был Георгий Победоносец.

* Царь Георгий I (+1027).

** Царь Георгий V (+1346).

*** Царь Георгий XII (+1800).

Можно сказать, что Грузия окружена, как крепостны­ми стенами, храмами святого Георгия. В каждом городе и почти в каждом селении или в его окрест­ностях есть церковь во имя святого Георгия. На склонах и вершинах гор, в ущельях и дебрях ле­сов народ воздвигал цер­кви во имя святого Геор­гия. В лабиринте скал, где, казалось, никогда не ступала человеческая нога, путник может внезапно встретить руины древнего храма, где камень с изображением святого Георгия свидетель­ствует о том, что ему было посвящено это древнее святилище.


Последний царь Грузии Георгий XII

Я входил в залы Золотого фонда, как в цар­ский дворец, где должен предстать перед лицом Царя Неба и земли, Ангелов и людей, Творца видимого и невидимого мира, Владыки вечности и времени. В духовной жизни всегда все новое. Если человек будет молиться перед иконой, то увидит, как оживает ее лик. Это не визионерство и не внушение, это действие благодати на душу человека, когда открывается ему в иконе проекция духов­ного мира и его собственной души. Я чувствовал благодарность к людям, которые сохранили эти иконы ценой огромных трудов и лишений; хотя некоторые из этих людей были неверующими, они любили свою родину и смотрели на иконы как на часть ее истории. В истории бывали случаи, когда государство устраивало резервации для сохране­ния жизни какой-нибудь части населения, которой грозило уничтожение или вымирание. Эти люди были оторваны от своей жизненной среды, помещены в другую, искусственную среду. Благо это или зло? - И то и другое. Так и иконы были спасены от уничтожения, словно вырваны из рук новых вандалов, или от продажи за деньги в част­ные коллекции новыми иудами, но теперь, с окон­чанием гонений, сам музей, где находятся иконы, стал походить на резервацию, огороженную сте­ной. Иконы сохраняются, но в то же время они пленники. Большая заслуга в сохранении древних икон принадлежит грузинской эмиграции, но сами иконы, вынесенные из храма, становятся похожи­ми на людей в эмиграции и изгнании, покинувших свою родину.

Икона - принадлежность церкви, она сделана для храма; более того, икона требует молитвы. В Евангелии есть притча о человеке, который, по­лучив взаймы талант от своего господина, зарыл его в землю; он не растратил серебро своего гос­подина, он не потерял его, но серебро лежало без действия, и когда он вернул его своему владыке, то вместо похвалы получил грозный укор и наказание*.

* См.: Мф.25,14-30.

Икона вне своего предназначения - мо­литвы и поклонения народа - остается талантом (слитком великой ценности), закопанным в зем­лю. Разве нельзя выделить определенные дни, когда в залы, где хранятся иконы, могли бы прихо­дить верующие для молитвы и священник служил бы перед иконами молебны? Разве нельзя обору­довать один из храмов или помещение при храме так, чтобы туда можно было переносить чтимые иконы для поклонения верующих, для которых созданы эти иконы и которым они принадлежат? Ведь охраняются выставки картин, среди которых есть дорогие полотна и экспонаты. При современ­ной технике, в том числе электронной, можно пре­дотвратить попытки похищения или порчи икон. Мы считаем надругательством над иконами вы­воз их из Грузии для демонстрации в качестве про­изведений искусства. Магометане, иудеи и боль­шинство протестантских конфессий смотрят на икону, как на рецидив язычества в христианстве, как на идолов, которых создали христиане в под­ражание язычникам. Так что протестант, мусуль­манин или иудей будет подходить к иконе с чув­ством внутреннего презрения или отвращения. Мы были свидетелями, как гости-протестанты, приглашенные на церковную конференцию в 1987 году, выражали свое презрение к православной святы­не - нетленным мощам Киево-Печерских под­вижников, а один из них во всеуслышание сказал: «Ох, как страшно; наверно, этой ночью я буду пло­хо спать». Что можно ожидать от экспонирования этих икон в неправославных странах? Магомета­нин скажет: «Слава аллаху, что я не идолопо­клонник», а хасид плюнет при виде икон на пол или в свой платок; протестант скажет: «Надо бед­ным православным, погибающим в духовном не­вежестве, вновь, как в апостольские времена, про­поведовать Евангелие». Неверующий заглянет на выставку из любопытства или чтобы сказать дру­зьям, что он участвовал в культурном мероприя­тии, и будет рассматривать иконы со жвачкой во рту и на всякий случай поинтересуется, во сколь­ко она оценена. Конечно, есть люди на Западе, ко­торые ищут Бога, но скорее они найдут Его в православном храме, чем у святыни, вынесенной на стенды музея или картинной галереи. В лучшем случае на Западе икона будет воспринята как про­изведение искусства и займет в шкале художе­ственных ценностей какое-нибудь среднее место между фресками Леонардо да Винчи и изображе­нием блаженно улыбающихся будд.

В истории Грузии были случаи, когда во время вражеских нашествий иконы увозили в горы, пря­тали в пещерах, иногда замуровывали в стены, но когда опасность проходила, их снова возвращали в храмы, как в их дома. Христиане подвергали себя лишениям и опасностям, часто жертвовали всем, что имели, сохраняя главное - свои святыни в надежде, что перед чудотворными иконами будут молиться не только они, но и их дети и далекие по­томки.

...Заместитель директора музея сам открыл дверь в залы Золотого фонда, пропустил нас впе­ред и остановился недалеко от входа. Мы подо­шли к Нерукотворному Образу Спасителя, как подходят к трону, на котором восседает царь, и опустились на колени. Что я чувствовал в это время, взирая на лик Спасителя? - Его близость к пад­шей человеческой душе, близость Любви. Мне казалось, что Его лик, потемневший от времени, в этот день стал особенно четким и ясным. Я ощу­тил в своем сердце некое удостоверение, что Он смот­рит на меня и внимает моей молитве, что Он исполнит мою молитву. Но в это время мне не хо­телось молиться ни о чем другом, как только о про­щении моих грехов и о вечном спасении моей души. Еще я почувствовал, что грехи и страсти - это бе­зумие души. Затем я начал молиться о спасении своих родных и близких. Поодаль, позади меня, молилась монахиня Марфа. Я тихо спросил у нее: «Как зовут твоих родных?». Она назвала несколь­ко имен. Тогда я снова спросил: «А как зовут тво­их врагов?». Она удивленно посмотрела на меня и переспросила: «Каких врагов? У меня нет врагов». Я продолжал: «Тех, кто обидел тебя или был неспра­ведлив к тебе». Она ответила: «Никто не обидел меня, я не помню, чтобы кто-либо поступил неспра­ведливо со мной, все люди всегда были добры ко мне». Она снова погрузилась в молитву; в ее глазах светилась любовь к Богу и какая-то тихая радость. Я почувствовал нелепость и даже глупость своих вопросов. Какие могут быть враги, если благодать цветет и благоухает, как цветок, в сердце человека! Я поднялся с колен. В залах было пусто, стояла необычайная тишина. В безмолвии душа ощущает поле Божественной благодати, которое, как неруко­творный нимб, окружает иконы.

В престольные праздники Господь и святые особенно близки к людям. Поэтому в древности люди проходили пешком десятки верст, чтобы попасть в храм в престольный день.

Наш проводник и благодетель стоял недалеко от дверей. Он был настолько деликатен, что ни одним движением не хотел напомнить нам о сво­ем присутствии. Он как-то задумчиво смотрел на монахиню Марфу, как будто в ее лице ему откры­лось то, что он не мог вычитать ни в каких книгах,- это был отблеск благодати на лице челове­ка, луч преображения, в котором скрыта тайна че­ловеческого бытия.

Монахиня Марфа подошла к нему и стала бла­годарить его за оказанную доброту. Неожиданно этот человек сказал таким тоном, как будто про­сил что-то очень дорогое у нее: «Приходите еще сюда,- и добавил: - Помолиться».

Прошло несколько месяцев, и я услышал от прихожанки Сионского собора Цисаны, у которой останавливалась монахиня Марфа, когда приезжа­ла в Тбилиси, что ее уже нет в живых. Когда она переходила улицу около памятника Важа-Пшавела, ее сбила машина. Умирающую монахиню привезли в больницу. У нее вытек глаз, лицо было раз­бито, но она в полубеспамятстве говорила: «Неуже­ли этот человек из-за меня попадет в тюрьму?». Ее невольным убийцей оказался юноша, который горько плакал о ее смерти. Он говорил: «Я не по­нимаю, как это случилось. Мне показалось, что какая-то черная птица взмахнула крыльями пере­до мной, раздался удар, больше я ничего не знаю». Католикос-Патриарх Илия II распорядился, в слу­чае, если не приедут за ее телом родные, перенес­ти ее в церковь и здесь совершить погребение и похоронить как монахиню на монастырском клад­бище. Но в последний день перед похоронами за ней приехал брат из Тианети. Монахиню Марфу погребли на кладбище неподалеку от могил ее родных.

Через некоторое время после того, как я узнал о ее смерти, я увидел сон. Какой-то чудесный го­род, обнесенный стенами. Мне говорят: «Здесь живет монахиня Марфа, но ты не можешь войти туда». И вдруг я вижу Марфу, она передает мне запечатанное письмо и говорит: «Возьми его и отнеси Католикосу-Патриарху Илии, пусть он про­читает все, что написано там, иначе я положу это письмо перед Престолом Божиим».

Я написал об этом необычайном сне Патриар­ху. Как мне известно, он послал милостыню в цер­кви и монастыри, чтобы сорок дней поминали мо­нахиню Марфу.

Однажды Цисана предложила мне поехать в Тианети и посетить могилу монахини Марфы. Я ответил, что это будет для меня большой радос­тью. Она сказала: «У меня есть знакомый юноша, который несколько раз возил меня к могиле Мар­фы, я думаю, он не откажет отвезти нас; в какой день мы поедем?». Мы договорились на четверг, когда у меня не было уроков в семинарии. В четверг утром за мной заехала Цисана. Из машины вышел молодой человек и молча открыл мне две­ри. У меня было такое чувство, что он не хочет смотреть на меня, как будто в чем-то виноват пе­редо мной. Цисана сказала: «Возьми благослове­ние». Он послушно взял благословение и, что меня удивило, за всю дорогу не проронил ни слова. Как я узнал потом, это был тот самый человек, кото­рый нечаянно убил монахиню Марфу. Он старал­ся сделать все, что в его силах, чтобы как-нибудь искупить свое невольное преступление. Он наве­щал родственников Марфы и помогал им как сво­им родным. Цисана сказала ему, что лучшим подар­ком для Марфы будет его молитва о ней, и если он хочет сделать ей радость, то должен еженедельно посещать храм и молиться на Литургии. С тех пор он стал ходить в церковь, словно монахиня Марфа своей смертью изменила жизнь этого человека.

Одна женщина рассказывала мне, что когда она ехала с монахиней Марфой на святое место в мо­настырь, расположенный в горах где-то за Мцхета, с ними сидел в машине молодой монах, который увлекался поэзией и сочинял стихи. Он на­чал читать вслух свою лирику, а затем наизусть стихи Важа-Пшавела. У монахини Марфы глаза наполнились слезами, но она молчала. Увидев это, женщина после поездки спросила ее: «О чем ты заплакала? Может быть, этот монах, не зная тво­ей жизни, невольно причинил тебе боль?». Та от­ветила: «Нет, я думала о другом: как трудно мона­ху бороться со своими страстями и искушениями. А он, бедный, как ребенок, играет с огнем». Она повторила: «Мирские песни и стихи для монаха - это огонь, который может сжечь его душу». К со­жалению, ее слова оправдались. Этот монах же­нился, заимел семью и впоследствии ходил по церк­вям, прося помощи для пропитания своих детей, а что еще хуже, вместо покаяния проповедовал, что где «любовь», там нет греха и блуда, что любви все дозволено. Вообще, монах, увлекающийся наукой или мирским искусством, если даже внешне он хранит обеты целомудрия, похож на птицу с опа­ленными крыльями, которая не может ни парить в небе, ни ходить по земле.

Дорога в горы похожа на путь духовной жиз­ни. Человек освобождается от атмосферы города, отравленной миазмами страстей, как от пресса, который давит его душу. Он как будто впервые видит небо и землю. В городе земля скрыта ас­фальтом, словно могильной плитой, а синева неба окутана в пелены дыма, как будто подернута се­рым туманом.

Мы проехали несколько сел, которые казались вымершими; только крик петуха и собачий лай напоминали о том, что здесь живут люди. В нача­ле пути дорога казалась аллеей между деревьями, но их становилось все меньше и меньше, только кустарник и трава покрывали отлогие склоны. Четкие контуры гор, как будто начертанные твер­дой рукой на голубом холсте небес, пленяли душу какой-то особой строгой бесстрастной красотой. Облака, повисшие на небе, были похожи на огром­ные лепестки водяных лилий, которые колеблют­ся на тихих волнах горного озера. Вот, наконец, перед нами кладбище. Я не знаю, что это: окраина города или селение. По склону разбросаны вдале­ке друг от друга дома; не видно ни одной души, как будто мы случайно набрели на мертвый город в пустыне.

Мы вышли из машины. Цисана привела меня к одинокой могилке, на которой стоял деревянный крест. «Мы еще не успели сделать надпись»,- как бы извиняясь, сказала она. Но нужна ли эта над­пись, нужно ли писать здесь имя той монахини, жизнь которой была сокровенна от мира? Я подо­шел к могиле с таким чувством, с каким подходят к колыбели ребенка. Я понял, что сама Марфа хо­тела быть погребенной здесь - тот, кто родился в горах, не может забыть их. Мертвой она верну­лась в свой дом, из которого она была изгнана же­стокостью людей.

Горы похожи на монастырь. Там царит безмол­вие, там дышит вечность, там нет ярких цветов и раскрашенных масок житейского карнавала - там цветет и дышит сама тишина.

Мы отслужили панихиду у могилы Марфы. Петь было некому. Я прочитал все молитвы и песнопения. Говорят, что некоторые монахи, живущие в пустыне, не поют, а прочитывают службы; они не хотят услаждать слух свой даже пением. Когда

я читал молитвы, то мне казалось, что не я молюсь о ней, а она молится о нас.

Я помню праздник Нерукотворного Образа Спасителя, когда мне казалось, что Господь так близок к нам, как будто Он сошел со Своего трона и приблизился к грешным людям, стоящим на коленях перед Его чудотворной иконой. Я помню, что когда в молодости был в Давидо-Гареджийской пустыни*, то видел, как в небе, напоенном солнечными лучами, подобном золотому морю, высоко-высоко парит одинокий орел. Такой орли­цей, взлетевшей в небеса, казалась мне душа по­койной монахини. Эта молитва на могиле была моей последней встречей и прощанием с Марфой.

Монашество твое да помянет Господь во Цар­ствии Своем. Аминь.

* Давидо-Гареджийская пустынь - Лавра, основанная в горах Кахети, в 60 км от Тбилиси, преподобным Давидом Гареджийским (VI-VII века; память его совершается в пер­вый четверток после Вознесения), учеником преподобного Иоанна Зедазенского.

СИДЯЩАЯ АНАСТАСИЯ

В моей жизни мне приходилось встречать лю­дей, которые жили в атмосфере какого-то постоянного чуда, как будто физические законы, не­мощи человеческого тела, страсти, колеблющие душу, не существовали, как будто, если выразить­ся образно, для них не было самого притяжения земли. Таким человеком была Анастасия, которую в народе называли «сидящей Анастасией». Она го­ворила с людьми притчами и загадками, но ска­занное ею сбывалось всегда. Ее подвиг превышал человеческие силы, как подвиг древних столпни­ков. Если бы я не видел своими глазами, а только бы слышал об Анастасии, то в сердце своем сомне­вался бы, как, может быть, усомнятся и те, кто про­читают эти строки. Но есть еще в живых свидете­ли - люди, видевшие это явленное чудо на земле. Я не знаю, как она молилась, я даже не знаю точ­но, причащалась ли она, я только говорю о том, что видел сам и слышал от людей, достойных до­верия, как, например, игумения Мария (Соловье­ва), жившая в селе Ахкерпи с несколькими мона­хинями после закрытия их монастыря. Это слова игумений Марии: «То, что скажет Анастасия, долж­но сбыться».

Несколько десятков лет во дворе своего дома, под навесом, сидела, не вставая, эта подвижница. Зимой она укрывалась лишь длинной шалью. Спала она очень мало, обычно под утро, склонив го­лову к коленям. Ее почти всегда окружал народ. Некоторых она принимала с особой лаской и кор­мила из своих рук, а других встречала бранью и даже бросала в них камни. Она постоянно беседо­вала с теми, кто находился в мире, невидимом для наших глаз. Про нее рассказывали, что в молодос­ти она была необыкновенной красавицей. У нее рано умерла мать, и воспитывала ее мачеха, кото­рая ненавидела падчерицу, завидуя ее красоте. Однажды Анастасию увидел гвардейский офицер и сразу же решил, что она должна стать его невес­той. Очевидно, Анастасия ответила ему взаимно­стью и согласием, но точно не знаю. Он стал сва­таться к ней, но мачеха под всеми предлогами от­кладывала женитьбу и наконец, заперев Анастасию в доме, сказала ему, что его невеста сошла с ума, что ее связали и увезли в больницу, что она признана неизлечимой и о свадьбе уж нечего и думать.

Эта весть так поразила офицера, что он выхва­тил револьвер и застрелился тут же, у порога дома. Вышла Анастасия и увидела жениха своего мерт­вым. Тогда она и начала юродствовать. Залезла в хлев, где жили свиньи, и не выходила из него, питаясь помоями, которые приносили животным. Прошло время, и Анастасия приняла на себя не­обычайный подвиг: она села во дворе на низкую скамью и не вставала с этого места. Когда нужно было немного привстать, она упиралась руками в два камня, лежавшие около нее, но никогда не вставала на ноги. Прошли десятки лет, ноги под коленями как бы срослись, и она уже не могла ими двигать. В некотором роде такой подвиг труднее, чем столпничество, по крайней мере столпник мог двигаться по площадке столпа, спать, опираясь на перила, сходить во внутреннюю комнату. Кроме того, обычно столпники полагали множество по­клонов. Анастасия, сидя почти неподвижно, по всем законам природы должна была умереть в пер­вую же зиму от переохлаждения, но ветер и снег, казалось, не действовали на нее, как на каменную статую.

Однажды игумения Мария рассказывала, что она как-то пришла к Анастасии со своей родствен­ницей. Анастасия молча сняла крест с родствен­ницы, надела его на мать игумению и так повто­рила три раза. Вскоре эта родственница принесла игумений Марии огромное горе. Я не хочу расска­зывать об этом подробно: быть может, эта женщи­на еще жива и давно раскаялась в своем поступке.

Один мой знакомый - Лева Саакян, который теперь переехал в Ереван и преподает философию в институте иностранных языков,- говорил мне, что, услышав об Анастасии, решил посетить ее и просил у матери десять рублей, чтобы сделать ей подарок. Семья его в то время нуждалась, и мать запротестовала, но сын настаивал, и мать со сле­зами положила деньги на стол. Когда он увиделся со мной, то рассказывал, что мало что понял из слов Анастасии, но сам тон ее голоса был такой проникновенный и задушевный, что как бы согрел его. Прощаясь, он хотел положить около нее день­ги, но она сказала: «Неси назад, а то у меня из-за этих денег будет скандал».

Я несколько раз был у Анастасии и как же жа­лею теперь, что не бывал у нее чаще! Однажды тяжело заболела моя мать. Я пришел к Анастасии, рассказал о своем горе и просил, чтобы она помолилась о моей матери. Анастасия дала мне яблоко и сказала: «Пусть она съест его». Я вернулся до­мой с этим яблоком. Как легко было у меня на душе! Я ожидал чуда, и оно совершилось! Мать, съев яблоко, выздоровела в тот же день.

Однажды я спросил у Анастасии, как мне спа­стись. Она ответила: «На Афон». Тогда дорога на Афон была совершенно закрыта, и я снова спро­сил: «А если я не попаду на Афон, то спасусь или нет?». Она ответила: «Не знаю».

И вот наступило время, когда слова Анастасии, сказанные как бы в притче, исполнились. Архи­мандрит Зиновий (впоследствии митрополит) сказал, что Патриарх хочет рукоположить меня в священный сан и послать на приход в Лагодехи. «Какой ты выбираешь путь: белого или черного духовенства?» - спросил он. Когда я пришел к Ана­стасии, она встретила меня словами: «Через три дня ты искупаешься в большой ванне». После мо­нашеского пострига я снова пришел к Анастасии. Было утро. Она сидела закутанная в шаль, как в са­ван, закрытая с головы до ног. Я окликнул ее по имени, она не ответила. Я сказал, что принял мо­нашеский постриг, спросил, как мне теперь жить,- в ответ молчание. Я долго стоял около нее, но она даже не пошевелилась, как бабочка в непроницае­мом коконе, в своей черной шерстяной шали. И я подумал: «Вот тебе ответ - будь таким же для мира». Но если это было благословение старицы, то я его не исполнил и до сих пор ежедневно ме­няю лучшее на худшее.

Почти все люди, посещавшие Анастасию, рас­сказывали, как сбывались ее вещие слова. Говорили, что ее несколько раз посещал Патриарх Мелхиседек, но не знаю, так ли это. Патриарх сам был необычайной личностью. Митрополит Зино­вий говорил о нем: «Его не понял мир».

Рассказывали, что особенно много народа при­ходило к Анастасии во время войны, чтобы узнать о судьбе своих близких. Если она давала землю, то это означало, что человек был убит. Бывали случаи, когда в пост она давала посетителю мясо. Это смущало некоторых людей, но тем самым она приточно показывала, как мы держим свой внут­ренний пост, в каком состоянии наше сердце.

Перешагнув порог дома, где сидела Анастасия, человек, казалось, из одного, привычного для него, мира, попадал в другой, неведомый. Говорят, что, когда у нее заболела сестра, Анастасия велела вы­нести себя из-под навеса под открытое небо и в те­чение четырех месяцев молилась, говоря: «Надо при­готовить ей путь».

Я уехал в Сухумскую епархию, а когда вернул­ся в Тбилиси, то мне сказали, что Анастасия умер­ла и похоронена на верхней стороне Кукийского кладбища. Я долго не мог узнать, где ее могила. Наконец одна прихожанка церкви святого благо­верного князя Михаила Тверского, Вера, вызва­лась показать мне это место. Вместе с иконопис­цем Виктором Криворотовым мы пришли на клад­бище. Вера указывала нам путь среди могилок; одни из них были отмечены камнем или малень­кой оградкой, а над другими стояли надгробия, как мраморные дома. Я просил Виктора зарисовать дорогу, но он сказал, что у него хорошая зритель­ная память и он и так запомнит ее. Мы пришли к могиле, на которой был водружен крест, и я по­чувствовал себя так же, как много лет тому назад во дворе Анастасии. У меня было такое чувство, словно я забыл обо всем окружающем меня, слов­но прошлое стало настоящим, а настоящее - прош­лым. Я ни о чем не думал и ни о чем не просил, я только чувствовал ее присутствие, и слезы лились из моих глаз. Виктор и Вера, чтобы не мешать мне, потихоньку отошли от могилы и стали в стороне, не говоря ни слова. Я благодарен им за эти мину­ты молчания. Я шел назад с каким-то смешанным чувством радости и скорби: радости - от этой встречи, а скорби - от расставания.

Через несколько месяцев я попросил Виктора пойти со мной на могилу Анастасии, но он сказал, что, к сожалению, забыл дорогу. Веры я больше не видел. Несколько престарелых прихожан, которые знали Анастасию при жизни, ответили мне, что уже не помнят ее могилы. Все меньше остается в живых моих сверстников, как ягод на оставшей­ся кисти винограда, которую выклевывают осен­ние птицы. Укажет ли мне кто-нибудь домик, где жила Анастасия, если он уцелел, или ее могилу?

Проходит год за годом, как проплывают кар­тины лесов и полей за окном вагона. Смерть приближается к человеку, как волки к путнику, кото­рые сначала обегают его широкими кругами, затем эти круги все больше сужаются, как бы сжимают­ся, затем они подходят к жертве и - последний смертельный прыжок... Я не знаю, найду ли моги­лу Анастасии, но знаю, что рано или поздно найду свою могилу и тогда увижу ее в день Воскресения мертвых.

Я повторяю, что пишу только факты, без вся­кой моей личной интерпретации. Мне ничего не известно о ее внутренней жизни и о ее церковности, поэтому я ничего не утверждаю, а только свиде­тельствую.

Я вспоминаю, что у Анастасии была редкая икона, написанная на металле, включавшая в себя несколько изображений Божией Матери. Она го­ворила: «Икону надо выкупить»,- возможно, она хотела напомнить нам, что икона в доме требует молитв, что без этого духовного «выкупа» икона будет лишь обличением нашего нерадения и что жизнь должна быть подвигом.

Вспоминаю я и еще одну подробность из впечат­лений Левы Саакяна об Анастасии. Он спросил ее: «Как найти истину?». Для философа это был про­фессиональный вопрос. Она ответила очень просто: «Живите по истине и найдете истину». Мне кажет­ся, что это был лучший из ответов, которые можно услышать. Но он стал расспрашивать дальше. Тогда она заговорила своим приточным языком о книге жизни, которую надо выписать в библиотеке, и он ничего не понял. Однако все же решил послушаться ее, пошел в ближайшую библиотеку, чтобы спросить книгу жизни, но увидел там двух девиц с маловыра­зительными, как говорил он, лицами, постоял и пошел назад, так ничего и не спросив.

К сожалению, и в этом случае слова Анаста­сии, как мне кажется, оправдались. Истину он стал искать в библиотеках и увлекся штайнеризмом...

Я хотел бы еще сказать о глазах Анастасии. Они не светились тем мягким светом, который я видел в глазах схимонаха Гавриила. Они были похожи на лучи или огни двух прожекторов, которые осве­щали ночное небо. Ее взгляд как бы пронизывал человека насквозь, и человек невольно чувствовал при этом какое-то изумление, похожее на испуг, понимая, что этот взгляд видел все в его душе: его жизнь, его прошлое и будущее.

К концу своей жизни Анастасия еще более уси­лила свой сверхчеловеческий подвиг. Женщины, омывавшие ее тело, рассказывали, что она клала на свою скамеечку пустую банку от консервов и садилась на нее; острые края врезались в тело по­чти до костей, но оно не гнило.

Проходит время жизни. Прошла молодость, как весна, промелькнула в грозе и буре страстей, но были в это время ясные дни, когда душа ощущала духовную красоту монашеской жизни и как бы обо­няла благоухание таинственных цветов. Юность полна ошибок и грехов, взлетов и падений, но душа еще не обросла жесткой и твердой корой, и после грехов наступает искреннее покаяние, как будто кровавые слезы сердца омывают грязь греха.

Зрелый возраст похож на лето. Это время для работ земледельца. Человек становится более трез­вым и осмотрительным, но одни страсти сменяются другими, горячность юности - расчетом, заботами не столько о вечности, сколько о завтрашнем дне, как будто небо становится дальше, а земля все больше проступает из мглы. Грехов становится, кажется, меньше, но и сердце уже не горит покаянием.

Затем старость - это осень жизни. Это скуд­ная осень: цветы весны увяли, не дав плодов, и нерадивый земледелец чувствует приближающий­ся голод - скоро наступит зима.

Меня окружают люди, которые думают, что я лучше, чем я есть на самом деле. Они добры ко мне, я благодарен им, но мне больше хочется беседо­вать с мертвыми, чем с живыми, с теми, кто опере­дил меня на пути из времени в вечность.

ЛЮБА-ЮРОДИВАЯ

Во дворе Илорского храма, в деревянном доме, построенном для приезжих богомольцев, поселилась женщина по имени Люба. Кто она была, больная или юродивая, одержимая бесом или тай­ная подвижница,- неизвестно. Раздобыв метлу, совок и лопату, она целый день с утра до ночи уби­рала двор, чистила туалет, мыла пол и соскабли­вала грязь с плит, которыми был выложен вход во двор храма под колокольней. Она ходила босиком, как видно, никогда не умывалась, и ее ноги и лицо были покрыты слоем грязи. Она почти не отдыха­ла, все время находила себе работу. Но при этом сквернословила. Когда Люба видела приезжих паломников, она выбегала им навстречу, брани­лась, а иногда кричала: «Ура!». Ей были свойствен­ны странные выходки, похожие на детские прока­зы: то сдернет с головы женщины платок, то спря­чет обувь паломников, остававшихся на ночь, но это ей прощали как больной. Старый священник Димитрий Какубава ценил ее за труды.

Храм святого Георгия каждый день посещали паломники, чаще всего из Мегрелии, и приводили скот в жертву. К рогам козла или барана при­лепляли зажженные свечи и трижды обводили животное вокруг храма. Затем пламенем свечи делали отметку на лбу животного. У храмовой сте­ны было специальное место, где животных реза ли, подвесив их к перекладине за задние ноги. Тут же стоял большой котел: считалось, что мясо жерт­венного животного должно быть вареным. Потом паломники садились за трапезу, часть мяса отда­валась служащим церкви. Люба очищала землю, пропитанную кровью, посыпала это место песком. Внутрь храма она никогда не заходила, также ни­когда не отдыхала в сторожке, где горел бухар.

В Илорском храме находился выкованный из железа полукруг в форме лука - напоминание о победоносном оружии святого Георгия, и у бо­гомольцев был обычай трижды проходить через этот лук, держась за железную тетиву; считалось, что это особенно помогает бесноватым и душевно­больным. Бывали случаи, когда в Илорский храм приводили буйных одержимых. Один раз в храме больной разорвал веревки и хотел ворваться в ал­тарь; только несколько человек смогли с трудом удержать и связать его. На моей памяти в Илор­ском храме случались чудеса и исцеления: так, на­пример, больной, о котором я упоминал, через не­сколько недель пришел в храм здоровым.

Люба постоянно сквернословила, но глаза ее были добрыми, и на лице иногда появлялась улыб­ка, застенчивая, как у девушки. Все это не вяза­лось с бранью, которой она поносила людей. Некоторые считали ее юродивой, а другие - одер­жимой бесом и смотрели как на приблудную собаку, которая прижилась в чужом дворе. Когда никто не останавливался на ночлег в храме, то она спала в доме для паломников, а если там был на­род, то уходила в угол двора и спала там между стеной и туалетом. Вставала она раньше всех и начинала уборку двора. Когда священник встречал ее приветствием, она не отвечала. Тогда он обра­щался к ней с ее любимым «ура», и она радостно кричала в ответ: «Ура!». Некоторые, слыша ее брань, спрашивали отца Димитрия, почему он не выгонит ее; священник отвечал: «Может быть, она человек Божий, и если я выгоню ее, то случится какая-нибудь беда».

Однажды в храм приехал епископ Леонид (Жвания). Увидев женщину, которая размахива­ет руками и бранится, он подозвал ее к себе. Она подбежала; он посмотрел на нее и сказал спокой­но, как будто ожидал увидеть ее во дворе храма: «Зачем вы волнуетесь? Если вам что-нибудь не нравится и вы недовольны, то можете обращаться по инстанции». Эти слова, как видно, были неожиданными для Любы, и она ответила: «Нет, я всем довольна». Епископ благословил ее и сказал: «Все будет хорошо» - и пошел в храм. Люба сле­довала за ним поодаль, держа какой-то кусок материи, кажется, скатерть, в поднятой руке, как флаг, и радостно кричала: «Ура!». После встречи с епис­копом она стала заметно меньше сквернословить.

Прошло ровно шесть месяцев, и она так же вне­запно исчезла, как и появилась. Кем она была: бесноватой или юродивой, которая дала обещание жить при храме полгода,- кто знает?

Однажды в Илорский храм приехал иеромо­нах с послушницей, молчаливой девушкой, кото­рая смотрела в землю, не поднимая глаз. Он во­зил ее по монастырям и даже в пустыню. После посещения храма он выразил неудовольствие свя­щеннику в том, что Люба, вместо того чтобы подойти под благословение, продолжала скверно­словить. Отец Димитрий ответил примирительным тоном: «Надо носить тяготы и болезни друг друга». Иеромонах продолжал: «Если бы я был один, то не обратил бы внимания, но со мной де­вушка, я обязан защищать ее от оскорблений». Тогда священник вспыхнул и, отведя его в сторо­ну, сказал: «Очень жаль, что вы, монах, не один,- с вами девушка; это большее оскорбление для мо­нашества, чем брань юродивой,- и добавил: - Что у юродивых на языке,- показав на Любу,- то у не­которых в уме; она, может быть, обличает нас». Иеромонах оскорбился и уехал вместе с послуш­ницей, отказавшись от трапезы.

ЛИДИЯ

Преподобные Варсонуфий и Иоанн, затворни­ки Газские, на вопрос монаха, что лучше: чи­тать Псалтирь или Иисусову молитву,- дали такой ответ: «Надо одно делать и другого не оставлять»*.

* Преподобные Варсонуфий Великий и Иоанн Пророк. Ру­ководство к духовной жизни, в ответах на вопрошания уче­ников. Вопрос 126.- М., 1995. С.89.

Современные подвижники монах Кассиан и схиархимандрит Виталий (когда он жил в пустыне) ежедневно прочитывали всю Псалтирь. Мо­нах Иларион из селения Латы знал наизусть не­сколько акафистов и канонов, а также значитель­ную часть псалмов. Ежедневно он читал акафисты Иисусу Сладчайшему, Божией Матери и святите­лю Николаю. А когда шел по дороге в пустыню или город, то любил петь ирмосы канонов.

Иисусова молитва, совершаемая внимательно, требует от человека постоянного сосредоточения и напряжения мысли; по сравнению с ней в книж­ных молитвах больше разнообразия и, следова­тельно, простора для ума. Когда монах сжимает ум в восьми словах молитвы и пребывает в них, то ему открывается таинственная глубина этих слов. Но Иисусова молитва должна опираться на книж­ные молитвы, особенно - на Псалтирь, как стена дома - на фундамент. Это правило еще в большей степени относится к людям, проживающим в миру.

Если они захотят заменить все молитвенное пра­вило одной Иисусовой молитвой, то их ожидает неудача: или Иисусова молитва постепенно иссох­нет, как обмелевший ручей летом, или же, что еще хуже, из-за перенапряжения ума наступит нерв­ный срыв. В древние времена во многих монасты­рях от монаха требовалось в течение первых трех лет выучить наизусть всю Псалтирь и Евангелие, и сама Иисусова молитва изливалась из уже под­готовленного сердца, как ручеек - по очищенно­му от камней руслу.

В одном из селений, находившемся невдалеке от Тбилиси, жила женщина уже преклонных лет, по имени Лидия. Однажды, прочитав книгу об Иисусовой молитве, она загорелась желанием приобрести непрестанную молитву; это стало главной задачей ее жизни. Она была человеком решитель­ным и самоотверженным. Жила она в бедности. У нее был маленький домик с двумя комнатками, одну из которых она превратила в курятник, и не­большой огород. Можно сказать, что единственным ее имуществом были книги. Она часто приходила к нам домой и рассказывала о том, что прочитала об Иисусовой молитве. Особенно ей нравилась книга о молитве Журавского*, которую в то вре­мя перепечатывали на пишущей машинке.

* Имеется в виду кн. «О внутреннем христианстве: Тай­на Царствия Божия, или Забытый путь опытного богопознания» [Б. м., ок. 1950]. Этот труд имел широкое хождение в самиздате и ошибочно приписывался прот. Иоанну Журавскому. Ее автор - мои. Сергий (Ситиков). (См.: Жизнеопи­сание иеросхимонаха Стефана (Игнатенко). М., 2002)

Я не раз говорил ей, что святые отцы считали необходимым для христиан чтение Псалтири. Святитель Иоанн Златоуст писал, что «лучше солнцу не светить, чем людям не читать Псалтирь»*.

* Это изречение святителя Иоанна Златоуста приводит­ся в предисловии к Псалтири Следованной.

Но Лидия отвечала, что Псалтирь она плохо понимает и что не у всех одинаковый духовный путь. Так как работало хо­зяйству отвлекала ее ум от молитвы, она купила магнитофон, записала Иисусову молитву на всю ленту и, когда занималась каким-нибудь делом, слушала ее. Она считала, что таким образом мо­литва у нее не прекращается.

Прошло несколько лет ее духовных трудов. Однажды поздно вечером я сидел с одним из моих друзей, священником, у себя дома. Вдруг раздал­ся громкий стук в дверь. На пороге стояли три женщины: Лидия и ее соседки - мать и дочь. Вид у них был взволнованный и встревоженный. Когда они увидели незнакомого священника, то сму­тились еще больше. «Лидия заболела,- сказала одна из них,- мы не знали, что делать, и привели ее к вам. Можно, чтобы некоторое время она побыла у вашей мамы?». Позвали мать, которая ска­зала, что, конечно, посмотрит за Лидией, пока она не выздоровеет. Но тут Лидия выдала сама себя: она была совершенно пьяной и вместо привет­ствий громко закричала: «Я всех вас приглашаю в ресторан!».- «Лидия, садись, отдохни, потом мы поговорим»,- сказал я. «Я вас всех угощаю, по­ехали на фуникулер»,- каким-то хриплым голо­сом продолжала она. Священник был шокирован и быстро ушел. Моя мать, которая любила Лидию, поняла, что произошло что-то особенное, и сказа­ла: «Конечно, Лидия, мы пойдем в ресторан, но для этого нам надо сшить платье, а то не в чем идти». Но Лидия еще долго не унималась и говорила, что купит для всех шампанское. Женщины извиня­лись перед моей матерью, что привели Лидию сюда - боялись оставить ее одну, так как она вы­рывалась из их рук и пыталась бежать куда-то. Еле уговорили ее приехать в Тбилиси.

На другой день Лидия рассказала, что у нее внезапно появилось непреодолимое желание напиться пьяной, а затем она почувствовала себя словно одержимой диаволом, стала бегать по горам и уже не понимала, что с ней происходит. Она только помнила, что ей хотелось умереть и какой-то голос шептал ей: «Бросься в овраг или повесь­ся». Хорошо, что соседи, увидев Лидию в таком состоянии, привели ее к нам. Разумеется, здесь виноваты не Иисусова молитва, а неразумное стремление быстро взойти на высокие духовные степени, о которых она читала, и самоуверенность, соединенная с непослушанием.

Все-таки соседи сказали правду, что Лидия была больна: она простудилась во время своих приключений; похоже, у нее начиналось воспале­ние легких, но, побыв у нас два дня, она стала про­ситься назад в свой домик, говоря, что куры у нее закрыты и могут сдохнуть. После этого происше­ствия она как будто изменилась: говорила уже не с таким жаром и спорила не так решительно; даже больше: она начала прислушиваться к советам и взялась читать утренние и вечерние молитвы, но признавалась, что читает их с неохотой и думает о том, как бы скорее закончить правило и занять­ся Иисусовой молитвой.

Прошло время. Ее силы стали ослабевать, она все реже спускалась из селения в город, но все-таки ничто не предвещало ее скорой смерти.

Меня не было в Тбилиси, когда Лидия умерла. Ее соседи рассказывали, что нашли Лидию мертвой в комнате. Над ней совершили церковное отпевание и так похоронили. Однажды около церкви я увидел у человека, продающего книги, «Письма Георгия Затворника», перепечатанные на ксероксе. Эту кни­гу я когда-то подарил Лидии. Я помню, как она схва­тила ее двумя руками, словно боясь, что я раздумаю и отниму подарок, и прижала к груди, как ребенка. И вдруг при следующей встрече она заявила, что Затворник писал письма к светским лицам и она не нашла там ничего нового об Иисусовой молитве, что в этих письмах другой дух. Мне нравились творе­ния Георгия Затворника, и ее слова огорчили и сму­тили меня; я подумал: «Неужели она действитель­но воображает, будто достигла такой молитвенной концентрации, что письма Затворника могут рассе­ять ее ум?». В душе я сожалел, что дал ей эту книгу. Теперь, словно отвечая на мои мысли, Лидия воз­вратила мне мой подарок, как бы в знак раскаяния о своем прежнем непослушании.

Смерть человека всегда остается тайной. По­лучила ли Лидия то, что хотела? Дал ли ей Гос­подь непрестанную молитву - то, к чему она стре­милась в последние годы своей жизни? Я надеюсь, что она смирила свое сердце и на этом фундамен­те вновь построила внутренний храм молитвы. Я написал про нее, не изменяя имени, для того что­бы некоторые из тех, кто прочтет эти строки, помолились бы об упокоении души рабы Божией Лидии. В ней до старости осталось много детско­го, а Господь сказал о детях: Таковых есть Царство Небесное*.

* Лк.18,16.

По какой-то ассоциации я вспоминаю военные годы. Из-за нехватки электроэнергии - темнота на улицах и в домах. Мы освещали дома кероси­новой лампой, называемой «Молния». Она нередко коптила, но все-таки давала нам свет. Даже несовершенные молитвенники, с их непослушани­ем и срывами, излучают миру, лежащему в духов­ном мраке, незримый живоносный свет.

О ПЛОДАХ СВОЕВОЛИЯ

На примерах моих духовных собратий, не го­воря уже о горьком опыте своей жизни, я могу подтвердить слова преподобного аввы Дорофея, что единственная причина падения монаха - это вера в свое мнение и установка на критичес­кое восприятие слов наставника*, то есть повто­рение греха Адама, имя которому - гордость и не­послушание.

* См.: Преподобный авва Дорофей. Душеполезные поуче­ния и послания. Поучение 5.0 том, что не должно полагаться на свой разум. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. С.75.

Мир пронизан духом гордыни, его культура и искусство вскисли и поднялись на дрож­жах своеволия. Человек стал похож на гнойник, наполненный ядом гордыни, малейшее прикосно­вение к которому даже дружеской руки вызывает боль. Самолюбие и самолюбование - два импуль­са, которые всегда присутствуют в человеке. По­этому так опасно верить своему рассудку. Наши страсти похожи на море, а рассудок - на корабль: когда начинается буря на море, то корабль швыряет из стороны в сторону. Нужен опытный корм­чий, чтобы вести его, а наш ум опьянен самой стра­стью и становится как бы слепым: видя - не видит и зная - не помнит. Столь необходимой здесь твердой рукой является слово старца. Поэтому тот, кто думает спастись только собственной силой, собственными рассуждениями, собственными достоинствами и своей мнимой чистотой, ввергает сам себя в кипящую пучину страстей. Иногда волны выбрасывают его, измученного и разбитого, на бе­рег. Но чаще он бессильно тонет.

Есть еще одна опасность, которая называется у святых отцов прелестью,- это состояние самообольщения ложной святостью, когда человек, обуреваемый гордыней, становится сподвижни­ком сатаны, а в некоторых случаях получает от темных духов способность прорицать будущее или совершать нечто подобное чудесам.

Мир не может отличить духа света от духа тьмы. Он видит только внешнюю силу, внешний подвиг, а диавол - великий артист, поэтому мир часто хвалит и прославляет этих самообольщенных людей как святых, а истинную святость не замечает, так как она смиренна и скромна и стара­ется укрыться от взоров мира. Часто святых лю­дей при жизни не ценили и гнали, над ними не­редко насмехались, их считали слишком просты­ми. Только после смерти открывалось истинное величие их духа. А мир ищет внешних впечатле­ний, чего-нибудь необычайного, ему нужен эф­фект, который чаще всего оказывается только те­атральной постановкой.

Монах без послушания подобен человеку, ко­торый скользит по ледяной поверхности скалы, не зная, за что ухватиться. Конец этой пропасти - блуд или сатанинская гордыня, то есть духовная тьма. Особенно страшно, когда падает монах, до­стигший духовной высоты. В книге «Лествица» есть рисунок духовной лестницы, которая нижним Концом упирается в землю, а верхом - в небо. По ее ступеням поднимаются монахи. Около них, как пчелы, летают демоны; они стараются столкнуть монаха со ступени лестницы, сбросить его вниз. Некоторые, почти достигшие вершины, оказыва­ются добычей темных духов. Это падение и поте­ря благодати страшнее, чем пожар, который сжи­гает дом вместе со всем имуществом человека, ос­тавляя хозяину только почерневшие от дыма камни. У многих ли хватит сил, чтобы на развали­нах строить новое жилище, чтобы глубоко смирить свой дух и принести покаяние? Благодать прихо­дит в душу тем путем, которым она покинула ее. Падение произошло от непослушания, поэтому восстановление души, ее воскресение из могилы греха, может произойти только через послушание. Но здесь выступают новые демоны - тоски и от­чаяния, ропота и озлобления. Гордая душа склонна искать причины своего падения в случайностях, обстоятельствах жизни, в насилии со стороны дру­гих,- только не в собственной развращенной воле. Такая душа даже упрекает Бога, зачем Он попус­тил ей пасть в грех. Это одна ловушка - уныние; вторая - тщеславие. Человек боится не греха, а мне­ния людей о себе. Поэтому он скрывает свой грех даже на исповеди и начинает притворяться перед людьми.

Грех не дает счастья человеку, но имеет в себе силу какого-то диавольского притяжения; он обез­воливает человека, которому трудно вырваться из плена греха, как узнику разорвать веревку. Поэто­му многие, впав в грех, уже не могут противосто­ять ему, он засасывает их, точно топкое болото. И опять, здесь нужна помощь наставника, чтобы помочь несчастному выйти из притяжения греха, как утопающему веревка, за которую он может ухватиться. Уже в Библии написано: Надеющий­ся на себя падет падением дивным*, то есть паде­нием неожиданным, непостижимым.

* См.: Притч.11,28.

Я знал одного монаха, который отличался вы­сокими духовными дарованиями. Он начал подвижнический путь с детства. Самоотверженность его была необычайна. Он казался исполненным любви к каждому человеку, и наверно, это было так. Многие считали его при жизни святым. И тут произошло нечто в духовном плане страшное. Он сам поверил в свою святость и принял похвалы людей, не отвергнул их. Он находился в послуша­нии и, казалось, имел все, что нужно для спасе­ния. Но он начал превозноситься самим послуша­нием: рассказывал о своем послушании в назида­ние другим. Он сделал то, что, по словам святых отцов, означало вынести свое богатство наружу и положить его перед глазами воров. И после этого послушание его стало ослабевать. Он стал мень­ше советоваться со своим старцем и даже избегать его. Он поверил в свое бесстрастие и хотел демон­стрировать его, как бы повторяя пример Симео­на, Христа ради юродивого. Мы не будем говорить о результатах таких рискованных опытов. Но на­стало время, когда его духовный отец - опытный подвижник - сказал ему о его бедственном состо­янии, вернее, предупредил о последствиях. И он не мог понести слов своего отца. Здесь его воля, как будто отсеченная многими годами подвижни­чества, восстала против воли его духовного отца. Он покинул своего старца и переехал из пустыни в город, сменив наставника. Второго отца при живом отце он найти не смог. Своеволие оказалось клеткой, в которую он попал. И все-таки этот че­ловек, находясь даже во внешнем послушании не потерял до конца то, что приобрел раньше. Он на­поминал мне орла с опаленными крыльями. Он мог утешать людей, проводить долгие часы в молитве быть милостивым к бедным до самоотвержения. И все равно что-то ложное вкралось в его жизнь, какая-то неизгладимая печать легла на его лицо. Он оставался подвижником, да только уже друго­го уровня. По временам он проявлял духовную мудрость как остатки прежнего состояния. Но произошла деформация: тот, кто мог стать свето­чем монашества, святым последних времен, пре­вратился в просто доброго монаха. И в таком со­стоянии он был примером для многих. Но сам он знал, что потерял. Он утешал себя любовью к нему людей, но в глубине его сердца не могла зажить рана - потеря первого отца, который был един­ственным для него.

Я знал другого монаха, жизнь которого напо­минала детектив. В молодости своей он был «кукольником»*, то есть самым отъявленным мошен­ником.

* Кукольник (жарг.) - мошенник, подменяющий день­ги на сверток с нарезанной бумагой; тот, кто обманывает пу­тем подлога.

Но как-то он посетил монастырь, неизвест­но с какой целью, и благодать коснулась его сердца. Он бросил свое грязное ремесло, перестал пьянствовать, исправил свою жизнь. Родные не узнавали его. Он стал часто посещать церковь, а через несколько лет решил пойти в монахи. Его знали как бывшего вора, и поэтому срок испыта­ния затягивался. Ему давали в монастыре поручения, послушания, но местный епископ был против приема его в число братии - несколько раз он получал отказы. Наконец после долгих колебаний епископ подписал прошение о приеме его в мона­стырь. И здесь новый послушник проявил исклю­чительные способности. У него открылся дар ико­нописца, и он стал нести послушание в монастыр­ской иконописной мастерской. Оказалось, что он также обладает хорошим слухом и голосом. Он пел на клиросе и впоследствии даже руководил хором. Обладая пытливым умом, он стал самостоятель­но изучать богословие и творения святых отцов, поэтому через несколько лет он стал одним из са­мых начитанных и образованных монахов. Иног­да старцы посылали к нему для беседы посетите­лей, которые любили задавать много вопросов, но мало делать. И он оказался находчивым в разго­воре с ними и мог говорить о вере на их языке. Между тем он обладал искренностью, прямотой характера и не скрывал своего прошлого, которое было для него тяжелой школой жизни, обычно кончавшейся тюрьмой. Он рассказывал своим со­беседникам, что привело его в монастырь, ради чего он отказался не только от преступной, но и мирской жизни, что он получил в монашестве.

Святые отцы говорят, что всякая крайность от бесов, и советуют выбирать средний путь. Есть особая ревность к Православию, которая идет не от любви и благодати, а от тайного горделивого желания казаться в глазах других людей, да и сво­их собственных, героем и защитником веры. В этом нет духа Православия, но тщательно соблюдается форма, а скорее, здесь постоянное подозрение всех в отклонении от канонов и формы. Старцы учи­тывали все условия жизни человека, его характер и способности. Они как бы брали его на себя об­разно говоря, вживляли свою артерию в его серд­це и переливали в него свою кровь. И в то же вре­мя учитывали, что это сердце единственное, непов­торимое, которому нужен особый подход. Старцев характеризует трезвость и вместе с духовностью житейский реализм. Они понимают, что значит наша современность, вернее, чувствуют ее. Их со­веты никогда не бывают абстрактными тезисами и лозунгами; они всегда предлагают возможное для человека в данных условиях, чтобы не надломить его сил. Они не требуют геройства, но вос­питывают героев; они не требуют самопожерт­вования от других, но взращивают в них, как прекрасный цветок, ту любовь, которая готова на жертвы. Бездушное Православие - это только жесткая оболочка, в которой нет ее главного со­держания - любви. Такие люди могут иметь сильную волю, даже искреннюю веру в Правосла­вие как единственно спасительное учение; но для них Православие существует прежде всего как требование, как императив; для них исчезают живые люди, а остается только своя собственная правда, не имеющая внутреннего подтверждения, поэтому они ищут этого подтверждения вовне: в уставах, сборниках правил, канонах и так далее. Возникает странный парадокс: их Православие, доказываемое канонами, становится лишенным евангельского духа.

Монах, о котором идет речь, подвергся подоб­ному искушению. Он стал критиковать монастыр­скую жизнь, пренебрежительно отзываться об ар­хиерее и спорить со старцами монастыря. Во вре­мя хрущевских гонений он стал громко требовать, чтобы было прекращено поминание безбожных властей, как будто готовился к мученичеству. Но вышло другое. Когда закрыли монастырь и мона­хи остались бездомными странниками в этом чуж­дом и враждебном для них мире, то духовно вы­живали те, кто находился в послушании у своих старцев. Этот же монах остался без обители и без старцев - со своей собственной правдой, которая на самом деле питалась внутренней гордыней. Старцы не отвергли его, но он отверг их.

В миру он вначале устроился неплохо, служил регентом в одном из храмов, писал иконы, но лист, оторвавшийся от ветки, рано или поздно должен был зачахнуть и увянуть. У него начались иску­шения, которые он скрывал от наставников и бра­тии. Для монаха есть страшная внутренняя пытка - это потеря благодати. От боли сжимается его сер­дце, даже физически он чувствует огонь, опаляю­щий его, как будто он выпил чашу горькой полы­ни. Здесь один путь - покаяние и смиренное по­слушание. Но он оказался неспособным к этому. Потеря благодати - это переживание собственной смерти. И вот, чтобы забыться от всего происхо­дящего, чтобы уйти от действительности, как от тяжелого сна, он начал пить, как будто открылись его старые раны и начали гноиться уже давно за­жившие язвы прежней жизни. Через несколько мучительных лет он превратился в горького пья­ницу. Он вспоминал о своих прежних братьях и Друзьях только для того, чтобы попросить у них Денег, которые тут же пропивал; иногда он лежал пьяным у церковной ограды. Что осталось от его Православия? Он перестал молиться, а когда хотел выпросить денег для покупки вина, то хвастливо рассказывал, как в монастыре он защищал Православие в то время, когда другие молчали; как он обличал игумена за то, что на службе поминается безбожная власть. Впрочем, у него были времена отрезвления, когда он видел глубину своего падения и горько плакал. Но к старцам он обратиться не мог, какой-то страх связывал его. Он готов был бежать от старцев куда глаза глядят, как бесноватый от заклинательных молитв. Однажды он пришел к свое­му бывшему другу архимандриту и стал, как всегда, просить о помощи. Тот поделился с ним чем мог, вер­нее, дал ему ту сумму денег, которую он просил на дорогу. И вдруг этот монах тихо сказал: «А ты не можешь дать мне нательный крест?».- «Ты потерял крест?» - спросил архимандрит. «Нет, я снял его, чтобы забыть о Боге. Я не хочу верить, я не хочу быть с Богом, но и без Бога не могу...». Он судорожно взял крест, зажав его в руке, затем сказал: «Может быть, я его надену снова». Этот монах бежал от старцев, я сказал бы дерзновенно, как Адам от лица Божия пос­ле грехопадения. Но куда мог скрыться праотец от всевидящего ока, куда мог скрыться бедный монах от молитв старцев, которые не оставляли его, где бы он ни был, что бы он ни делал?

Этот монах переехал в другую епархию, рас­сказал о своей жизни архиерею. Тот простил его и дал место в одном из храмов. Прошло время. И опять срыв, опять полное безумие. Он тяжело заболел. Осознавая, что умирает, он перед смертью попро­сил причастить его Святых Тайн и пособоровать. Священник говорил, что редко слышал такую по­каянную исповедь.

Теперь он предстоит не человеческому, а Боже­ственному суду, где открываются глубины человеческого сердца. И все-таки первый случай, о кото­ром я писал, для меня был более трагичным, хотя там внешне как будто ничего особенного не про­изошло. Святой Игнатий (Брянчанинов) написал скорбную песнь о падшем монахе*, и когда я вспо­минаю этого подвижника, то мне кажется, что свя­титель Игнатий пропел эту скорбную песнь не только о своем друге, но и о нас.

* См.: Святитель Игнатий (Брянчанинов). Приношение современному монашеству. Ч. 3. Плач инока о брате его, впадшем в искушение греховное. Сочинено другом для друга и для брата братом, к взаимной пользе и сочинителя, и читателя // Собр. творений: В 6 т. М., 2004. Т.4. С.455-589.

Монах, который без причины покинул своего старца, уже осудил его, разорвал ту духовную бли­зость, крепче которой нет ничего на свете, предал свою собственную душу и лишился дара сынов-ства, то есть прежнего состояния, способности быть истинным сыном своего наставника. Тот, кто меняет старца на другого, обычно вместо отца при­обретает дядю. Дядя может быть добрым, почтен­ным, мудрым и богатым; но какая разница между ним и отцом, пусть бедным, неказистым, но зато родным отцом!

У монаха, который меняет старцев, появляет­ся в сердце внутреннее сопротивление к тому, что скажет ему любой наставник. Ему кажется, что старец не способен быть его отцом, а на самом деле он сам не способен быть сыном.

«НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ К ПОМАЗАННЫМ МОИМ...»

В Псалтири написано: Не прикасайтеся к по­мазанным Моим, и на избранных Моих не глаголите зла*.

* Ср.: Пс.104,15.

Мне известны многочисленные случаи, когда осуждение архиереев и священников кончалось падениями и несчастиями для тех, кто неосторож­но произносил над ними свой суд.

Около Сухуми жила юродивая схимница по имени Досифея, которая пользовалась славой прозорливицы среди народа. Одна монахиня расска­зывала мне, что в молодости была послушницей у этой схимницы-пустынницы и видела ее вели­кие подвиги. Она спала очень мало и молилась ночи напролет. Вечером она говорила послушни­це: «В храме зажгли паникадило, пошли на служ­бу». Та отвечала: «Матушка, какой в пустыне храм?». Схимница говорила: «В Божий храм, по­смотри на небо, Ангелы зажгли лампады, вставай на молитву». А после положенных молитв эта схимница говорила слова, которые послушница плохо понимала: «Господи, помилуй тех, за кого никто не молится»,- и долго повторяла эту мо­литву, перебирая четки. Когда к ней приходили люди, она при них порицала священников и епис­копов. Это воспринималось как право юродивой - обличать, невзирая на лица и сан. Но с этой схим­ницей случилось страшное несчастье. Одну женщину, возвращавшуюся от схимонахини Досифеи в Сухуми, встретили разбойники; они стали тре­бовать у нее деньги. Не подумав, она сказала: «Я бы­ла у монахини Досифеи и отдала деньги ей». Те спросили, много ли было денег. Она ответила: «Нет, люди собрали пожертвования, и я купила продук­ты, а денег осталось очень мало». Разбойники ска­зали: «Веди нас к ней». Женщина отказывалась, но они стали бить ее и угрожали повесить на дереве на собственных волосах. Та повела их к пустынни­це, а по дороге плакала и говорила: «Матушка, про­сти меня». Когда разбойники вошли во дворик к схимнице, то женщина бросилась бежать в Суху­ми рассказать о происшедшем. Разбойники взяли у Досифеи все, что было, перевернули всю келию, пытаясь найти у нее деньги, но нашли очень немно­го, и поэтому от злости стали бить схимницу. За­тем решили изнасиловать ее. После этого подверг­ли ее истязаниям. На другой день пришли из Су­хуми люди, унесли схимонахиню на руках в город. Она была совершенно безумна и ничего не пони­мала. Через несколько дней она умерла.

Почему Господь попустил такую смерть этой подвижницы? Я думаю, по двум причинам. Первое: она обличала тех, у кого должна была брать благословение даже на подвиг юродства. Юроди­вые, которые обличали несправедливых судей и князей и даже самих царей, не дерзали всенарод­но поносить и унижать архиереев и священников, по крайней мере, ни одного такого случая в их житиях мы не могли найти. Если надо было ис­править священнослужителя, то говорили ему наедине, большей частью притчей. Второе: она молилась: «Господи, помилуй тех, за кого никто не молится». А Церковь молится за всех право­славных христиан и, кроме того, об обращении в христианство неверующих и заблудших. Кто же такие те, за кого никто не молится? Из усопших это те, кто остался за вратами Церкви, а также са­моубийцы - за них не молится Церковь и запре­щает молиться, чтобы не обольщать живых ложной надеждой. Еще из молитвы земной и Небесной Церкви исключен сатана и падшие ангелы - за них никто не молится. Юродивые стоят над ми­ром с его обычаями и суетой, но не над Церковью и иерархией, иначе их ждет крах.

Вот еще один случай подобного наказания мо­нахини, которая постепенно потеряла главное укра­шение монашествующих - смирение и кротость.

Она прислуживала старому архиерею, к кото­рому приезжало и приходило много народа. Одним из ее послушаний было докладывать архи­ерею, кто хочет видеть его, и затем передавать по­сетителю время приема. Постепенно эта монахиня стала чувствовать себя хозяйкой положения и ста­ла обращаться со священниками высокомерно. Надо сказать, что она много потерпела за Христа в своей жизни: прошла через тюрьмы и лагеря, была сослана на Север и только в 40-е годы полу­чила свободу. Она была очень трудолюбива и ак­куратна. Несмотря на пожилой возраст, работала с утра до ночи, но уже преподобный Исаак Сирин предупреждал, что честь и положение в миру из­меняют человека, а ее портили сами люди, обра­щаясь к ней, как ко второму лицу после архиерея. И все же она вовсе не была испорченным лестью человеком; она была по-своему добра и вниматель­на к людям, однако с духовенством обращалась, как барыня с деревенскими священниками, живу­щими в ее поместье. На замечания епископа она могла ответить: «Это не ваше дело». Но не стоит говорить об этом подробно. Когда умер архиерей, ей было около 90 лет, и из-за уважения к покой­ному епископу ее оставили жить в небольшой ком­натке при храме. И случилось то, чего никто не мог предугадать. Эта старая монахиня, которая сохранила девство в тюрьмах и ссылках, где люди были бесправны как перед уголовниками, так и перед сторожами тюрем, к 90-м годам жизни но­чью подверглась насилию от неизвестных лиц. После этого, недолго поболев, она умерла.

Я был свидетелем многих случаев, когда Господь явственно карал людей за осуждение священника, а священников за осуждение архиереев и даже друг друга, как будто с их языка срывались не слова, а пламя, которое затем возвращалось к ним и жгло их самих. Они говорили, что борются за правду, но мне казалось, что в большинстве случаев в их осуж­дении присутствовало какое-то тайное наслажде­ние чужими недостатками. Обычно борются за правду те, кто молится за согрешающих и с любо­вью призывает грешников к покаянию.

Церковь имеет иерархическое устройство. По­этому если грех священника или епископа причиняет вред Церкви, то можно, а иногда необходимо и обязательно обратиться к более высокой инстанции. В церковной иерархии высший нравственно ответ­ственен за низшего; грех низшего, не пресекаемый им, становится его грехом. Каждый христианин от­ветственен за чистоту веры и богослужения - это принцип соборности. Но в случае неправильности и ошибок, допущенных духовным лицом, нельзя церковный суд в лице епископа или Синода под­менять самосудом. Во всех случаях мы должны ста­раться осудить не человека, а его ошибки и грехи, которые приносят вред прежде всего ему самому, и действовать по установленным канонам, но при этом сохранять уважение к его сану. Но даже в та­ких обстоятельствах мы считаем, что надо посове­товаться с тем духовным лицом, к которому мы имеем доверие, а не слишком полагаться на соб­ственную правду. Общим правилом у нас должна стать заповедь: Не судите, да не судимы будете*.

* Мф.7, 1;Лк.6,37.

УПАВШАЯ ЗВЕЗДОЧКА

Ребенком в осенние вечера я любил смотреть на падающие звезды, которые, прочертив сверкающие полосы в небе, исчезали, будто таяли во тьме, не достигнув земли. Мне говорили, что есть поверье: когда падает звездочка - это значит, умер человек, его душа разлучилась с телом. И уже в детстве, наблюдая звездный дождь, я думал о том, что такое смерть, почему умирают люди, куда ис­чезают они, и мою душу охватывал страх перед тайной смерти.

И теперь звездное небо безмолвно говорит душе о вечности. Звезды похожи на острова и архипела­ги в бескрайнем океане ночного неба, за одними мирами открываются другие миры. Неподвижные звезды мчатся в стремительном полете, только да­лекие, немыслимые пространства скрывают их дви­жение от глаз человека, и они кажутся застывшими на месте, как бы приколотыми к шелковому поло­гу ночи. Почему душа ощущает какой-то мистичес­кий трепет перед величественной картиной звезд­ного неба? Почему она стремится подняться ввысь, в ледяные пространства Сириуса и Арктура? Она смотрит в бездонные просторы; словно птица, она хотела бы взмахнуть крыльями и взлететь к неве­домым мирам, но крылья души сожжены огнем Древнего грехопадения, ее удел - влачиться по зем­ле и тосковать о небе.

Я помню, как однажды, еще задолго до моего монашеского пострига, мой знакомый Георгий Мазурин, художник и поэт, сказал мне в откровен­ной беседе: «Я учился в художественной академии и тогда пришла мне мысль, что лица людей надо писать, употребляя зеленую краску. Меня обвини­ли в сюрреализме и исключили из академии. Те­перь я думаю, как нарисовать картину звездного неба: хочу найти цвета, но у меня ничего не полу­чается. Обычный темный фон и желтые точки от золотистого до кровавого цвета - это не ночное небо, а скорее, жуки, которые копошатся в черно­земе. Я пробовал рисовать небо багряным, а звез­ды - зеленым, но это вызывало какое-то чувство тревоги, как будто смотришь на агонию больного. Багряный цвет поглощал звезды и казался заре­вом пожара. Я пробовал применить принцип не­гатива, написал фон золотистым цветом, а звезды - черным, но вышло еще хуже: когда посмотрел на рисунок, то показалось, что огромные стаи во­рон кружатся над землей. Решился я на другое: одухотворить звезды и написать их похожими на человеческие лица,- и опять неудача: я увидел пе­ред собой парад отрубленных голов. Тогда я по­пробовал изобразить звезды в виде светящихся многоугольников, но это оказалось холодной аб­стракцией, какой-то геометрической игрой воображения. У меня нет денег, чтобы купить несколь­ко холстов, и я стираю одну картину, чтобы напи­сать на ее месте другую. Затем я решил изобразить звезды с длинными заостренными лучами, кото­рые пронизывали бы всю картину, но получилась какая-то сеть, подобная паутине. Потом я хотел изобразить звезды, как вспышки электричества на стыке двух проводов, и опять вышло не то: звезды превратились в искры бенгальских огней, которые зажигают дети на елке. Я решил изобразить звез­ды в движении, начертав их траектории в виде пересекающихся эллипсов разных цветов, но на картине вышло оперение каких-то сказочных птиц. Я так и не нашел красок для бесконечного. Я стер последний рисунок, загрунтовал холст и теперь хочу написать какой-нибудь пейзаж для продажи».

Прошло несколько лет. Я принял монашество. Наши пути разошлись. Однажды я случайно встретился с ним на проспекте Руставели - этой главной артерии Тбилиси. Мазурин шел со свои­ми друзьями, наверно, поэтами. Увидев меня, он подошел ко мне, протянул руку и заговорил так, как будто мы находились не в шумном потоке людей, а где-то наедине. После нескольких ниче­го не значащих вопросов он сказал: «Я болен: я перенес два инфаркта и, наверно, третий будет для меня роковым. Я думаю, ты хочешь спросить меня, остался ли я таким же безбожником, как прежде, или поверил в Бога. Но пока отложим этот во­прос. Я хочу сказать тебе о другом. Последнее вре­мя меня преследует мысль, которую я не могу ото­гнать: что находится за пределами видимого мира - там, выше звезд. Я думаю, что не верю в Бога, но иногда мне кажется, что я обманываю сам себя. Я ловлю себя на том, что часто в разговоре стал произносить слово "Бог". Почему - не знаю сам». Я ответил: «Потому что звездное небо стало для тебя встречей с тайной».

Прошло время. Я узнал о смерти Георгия Ма-3Урина из некролога, напечатанного от имени Союза писателей Грузии. Там были слова: «Он ушел от нас, но с нами остались его стихи и полотна». Я подумал: «Нет, он унес с собой еще нечто сокровенное - это предчувствие тайны вечности о которой забыло большинство из вас». Нашел ли он ответ на роковой вопрос: что находится выше звезд? Об этом знает только его последний спут­ник - Ангел смерти.

Может быть, в тот вечер, когда умер Мазурин, маленький ребенок задумчиво смотрел на небо и увидел, как упала звездочка, блеснув и исчезнув во тьме.

ТРАГЕДИЯ ОДНОЙ ДУШИ

В те времена, когда меня рукоположили в иеро­монахи, в стране царил голод, особый голод - не на хлеб, а на духовные книги. В предыдущие десятилетия религиозная литература большей частью была уничтожена. В библиотеках периоди­чески проводились чистки, в результате которых книги, не отвечающие коммунистической идеоло­гии, подвергались изъятию и затем перерабатыва­лись как вторсырье или сжигались. Перепечаты­вать духовную литературу даже на пишущих ма­шинках считалось преступлением, за которое человек мог быть привлечен к уголовной ответ­ственности. В период репрессий многие люди сами выбрасывали из своих домов книги, в которых упоминалось имя Христа или был помещен, на­пример, портрет царя, чтобы эти книги, найден­ные при обыске или попавшиеся на глаза соседям-доносчикам, не послужили к обвинению в «агита­ции против существующего строя». Затем террор ослабел: перед нами лежало выжженное поле с не­многими оставшимися колосьями. Каждая духов­ная книга, которую в то время мог приобрести или прочитать верующий, была для него большим по­дарком.

Однажды схиигумения Мария (Соловьева) сказала мне, что хочет познакомить меня с одной из своих духовных дочерей, у которой имелась большая по тому времени библиотека духовной литературы. Хозяйка приняла нас очень тепло и радушно и прежде всего предложила нам трапезу. При этом она беспрерывно повторяла, что обед сегодня у нее не получился; а я в ответ возражал утверждая, что мне редко приходилось есть такую вкусную пищу. Игумения слушала нашу «полеми­ку», а затем сказала: «Благодарю тебя за труды; но если даже обед не получился таким, как ты хоте­ла, то все равно не нужно бранить и порицать пищу, которую кладешь в рот; надо благодарить за нее Бога как за великую милость». Хозяйка не­много смутилась и ответила: «Я хотела повкуснее приготовить для вас, я сама несколько раз пере­жила голод и, пока не устроилась на работу, сда­вала кровь, чтобы прокормить себя и мать. Я знаю цену куска хлеба и благодарю за него Бога».

Хозяйку звали Ларисой Ветошниковой. Она происходила из древнего дворянского рода, веду­щего свое начало от XVII века: в документах упо­минается, что ее предок служил дьяком в посольс­ком приказе, только фамилия его была Ветошкин, которую «неблагодарные» потомки переделали на Ветошников как более благозвучную. По объяс­нению Ларисы, его должность на языке современ­ных понятий означала «заместитель министра иностранных дел». Ее дед служил офицером на Северном Кавказе и, кроме военных подвигов, отличился тем, что похитил черкешенку знатного рода, разумеется, с ее согласия, и с несколькими друзьями привез ее в крепость, где стоял русский гарнизон. Побег был сразу же обнаружен, и бра­тья черкешенки устроили погоню. Завязалась стрельба, во время которой произошло что-то не­обычайное. Черкешенка, влюбленная в офицера, потребовала оружие, чтобы отбиваться от своих братьев. К счастью, никто не был убит или ранен, а после свадьбы произошло торжественное при­мирение.

Отец Ларисы Виктор стал офицером казачьих войск и считался одним из лучших снайперов в полку. Это неожиданно вовлекло его в неприят­ную для офицера историю. Из-за какого-то пус­тяка его сослуживец, бывший приятель, прислал ему вызов на дуэль. Виктор отказался, сказав, что вызов он не может принять, так как силы нерав­ны: тот плохо видит и носит очки, а он снайпер, который может всадить пулю в середину кольца, не задев ободка. Тогда ему сказали: а ты не стреляй или стреляй в сторону. Виктор ответил, что не хочет изображать собой мишень для дурака, да и не ручается, как поступит сам, если выйдет на дуэль. После этого ему предложили перейти на другую службу. Он руководил этапом для ссыль­ных каторжан. Лариса говорила, что ссыльные любили ее отца, так как он всегда стремился об­легчить их участь. Она рассказала, что однажды с матерью собирала цветы в лесу. Женщины ото­шли от тропинки и заблудились. Вдруг они видят перед собой нескольких мужчин, сидящих около костра, как потом оказалось, разбойников из бег­лых каторжан. Один сказал: «Я знаю их. Это дочь и жена Ветошникова, не трогайте их». Тогда раз­бойники, посовещавшись друг с другом, решили помочь им, провели по лесу, вывели на дорогу невда­леке от поселка и сказали: «Теперь идите с Богом». Лариса говорила: «Они не только сохранили нам жизнь, но сами рисковали своей жизнью, прово­див нас к поселку, где их мог встретить патруль»

Во время русско-германской войны отец Ла­рисы был ранен. Пролежав в госпитале несколько месяцев, он скончался. Перед смертью он часто говорил жене и дочери: «Какой ужас - кругом измена. Мы были хорошо подготовлены к войне; у нас было все: огромная армия, вооружение не хуже, чем у германцев; лишь к одному мы не были готовы - к такой страшной измене».

После революции Ларисе с матерью пришлось бежать из родного края. Они нашли временный при­ют у своих родственников - черкесов, но те вскоре потребовали, чтобы Лариса и ее мать (по происхож­дению гречанка) приняли ислам, и грозили Ларисе насильно увести ее в горы и выдать замуж за черкес­ского князя. Поэтому им пришлось вторично бе­жать - уже от своих; так они оказались в Грузии. В Тбилиси Лариса устроилась лаборанткой на ка­ком-то предприятии и затем приобрела комнатку не­далеко от Александре-Невской церкви. Несмотря на уговоры матери, замуж она не вышла. После смерти матери ее жизнью стало посещение храма и чтение духовной литературы. Она собрала немало духов­ных книг. Кроме того, ее соседом был инженер Ломидзе, сын известного в свое время теософа Нико Ломидзе, который в 10-х годах XX века выпуская спиритуалистический журнал. Его сын сохранил часть библиотеки отца, в которой были и книги пра­вославных авторов. Этими книгами пользовалась Лариса. Книги она читала с каким-то упоением, как будто жила ими. Особенно восхищал ее епископ Феофан Затворник своими глубокими психологи­ческими наблюдениями. Затем ей подарили два тома епископа Игнатия Брянчанинова, и его творения захватили ее душу. (Епископы Феофан и Игнатий тогда еще не были прославлены Церковью.) Сам епископ Игнатий происходил из дворянского рода, служил в армии, учился в Главном инженерном учи­лище, затем бросил светскую жизнь и принял монашество. Все это импонировало ей - он был челове­ком ее круга. В творениях святителя Игнатия глу­бокий духовный опыт сочетается с блестящей стилистикой языка и поэтическим даром. Все это восхищало Ларису. Она говорила: «В жизни я одно­люб, а здесь чувствую, что изменяю своей первой любви - Феофану Затворнику».

Надо сказать, что в молодости у Ларисы был же­них, которого убил его бывший друг, казачий офи­цер, перешедший на сторону большевиков. Он с торжеством сообщил об этом Ларисе. Она вспо­минала, что в тот момент почувствовала, как те­ряет сознание, но взяла себя в руки и ответила «чер­ному вестнику»: «Наверно, вы по своей привычке стреляли ему в спину. Я удивлена, что такой под­лец, как вы, не отрезал у мертвого голову и не при­нес мне ее в качестве своего трофея». Тот продол­жал: «Я пришел, чтобы сообщить вам, что вы сво­бодны от вашей помолвки. Вы можете найти себе лучшего мужа». Лариса ответила: «Убей также и меня или донеси, чтобы нас расстреляли». Он по­молчал, а затем медленно процедил сквозь зубы: «Нет. Это слишком легкий конец. Поживи, пому­чайся». Лариса не изменила своему жениху и со­хранила ему верность до смерти.

Я стал часто бывать в гостях у Ларисы. Она не только давала мне читать книги, но некоторые дарила, что было для меня большим счастьем. Мы часто беседовали на духовные темы. Теперь я ду­маю, что если бы вернулось прошлое, то я гово­рил бы меньше о том, чего сам не достиг.

В молодости Лариса, как многие из ее круга, увлекалась теософией, и, хотя это увлечение было кратковременным и неглубоким, скорее, данью моде и духу времени, оно наложило на ее душу определенный отпечаток. Однажды в ответ на ка­кой-то ее вопрос я пошутил: «Вы разговорчивая аскетесса», и через некоторое время она, припом­нив нашу беседу, сказала: «Никакая брань и оскор­бление не причинили бы мне такой боли, как эти слова».

В другой раз я сказал ей: «Беда в том, что вы не любите Христа». На следующий день она пришла в храм, где я служил, и сказала мне: «Я прошу вас зайти ко мне и объяснить, что значат ваши слова - они сказаны не просто. Я чувствую, что это так, но все-таки понять не могу. Ведь, кроме Христа, те­перь у меня нет другой жизни». Я, конечно, при­шел к своей благодетельнице, и она повторила вопрос, требуя, чтобы я был откровенен. Я отве­тил: «Я могу ошибиться, но скажу то, что думаю. В Иисусовой молитве Христос для вас не Живой Бог, Которого бы вы ощущали как вашего Спасите­ля, а средство для стяжания особого внутреннего состояния. Вы не обращаетесь к Христу как к жи­вой Личности, а ищете благодати как духовной силы и из Иисусовой молитвы сделали систему. Чтение духовных книг для вас - это усовершенствование той же внутренней системы, а не подчи­нение своей души и жизни Богу. Вы обращаетесь ко Христу не как к живой Личности, а как к источ­нику определенных духовных переживаний, тогда как в Иисусовой молитве грешник умоляет Спа­сителя о прощении грехов, не думая ни о каких мистических состояниях или дарах. Утопающий, хватаясь за веревку, не кричит стоящим на берегу: "Помогите получить мне должность" или "Дайте мне богатство", а кричит: "Вытащите меня из воды, пока я живой". В молитве человек должен почув­ствовать свое бессилие, а вы, по сути говоря, свою систему основываете на себе, на своих силах, на своем знании. Знания необходимы, но беда теософов (в том числе бывших теософов) в том, что они преувеличивают значение знаний, которые в лучшем случае являются только географической кар­той для путника. Они живут преимущественно го­ловной жизнью, отключенной от сердца, которое в духовном плане остается холодным, хотя бы пере­живало самые разнообразные чувства. Вы свобод­ны обращаться к Богу с молитвой, а Бог свободен отвечать или не отвечать вам. Система - скорее предостережение от ошибок, а Богу нужна любовь». Выслушав меня, Лариса сказала: «В ваших сло­вах есть какая-то правда. Я думаю о стяжании Духа Святого, а о Христе как Спасителе забываю. Но я не знаю, как полюбить Христа. Некоторые гово­рят: считай себя хуже всех. Я пробовала, но не выходит; не могу я считать себя хуже доносчиков, палачей и насильников. Я только уговариваю себя, но на самом деле я уверена, что есть люди намно­го хуже меня».

Я ответил ей: «Я сам не стяжал любви ни ко Христу, ни к людям, но все-таки советую вам избегать в молитве медитации, а помнить, что это беседа с Живым Богом. А возможность беседовать с Богом сама по себе является великим даром. Нужно бороться с гордостью не с конца, а с нача­ла; состояние александрийского кожевника, кото­рый говорил: "Все спасутся, один я погибну"*,- это степень преподобного Антония Великого, а не наша. Однако мысль: "Я хуже этого человека" - перебивает у нас охоту осуждать его. Надо вам начать с небольшого легкого, но обязательного по­слушания».

* Святитель Игнатий (Бряпчанинов). Отечник. Антоний Великий, 199 // Собр. творений: В 6 т. Т.6. С.57.

Она сказала: «Если бы была открыта Оптинская обитель, то я на крыльях полетела бы туда; купила бы поблизости маленькую каморку и жила бы у ног старцев».

Я спросил: «Вы сами говорили, что у вас есть на Северном Кавказе духовный отец иеромонах Димитрий и вы имеете возможность писать ему письма и хотя бы раз в год видеться с ним, ведь у него большой духовный опыт. Вы уверены, что нашли бы в Оптинском монастыре то, о чем мечтаете,- непрестанную молитву?». Она ответила: «Когда я читаю об отце Амвросии и о других стар­цах, то мне кажется, что Оптина - мой родной дом, там мое сердце, но Оптина разрушена, и я оста­лась как птица без гнезда».

Я сказал: «Вы можете руководиться отцом Ди­митрием, а брать благословение и испрашивать совета у архимандрита Зиновия». Она ответила: «Когда у меня бывает какая-нибудь трудность или заболевает кто-то из близких людей, то я бегу к отцу Зиновию и прошу его молитв. Я чувствую, как помогают его молитвы; но я говорю о другом».

Затем она задала мне несколько вопросов, и разговор перешел на другую тему.

Незадолго до закрытия Глинской обители Ла­риса поехала туда. Через несколько недель она вернулась, сияющая радостью. Она рассказывала, что в Глинской обители монахи относятся к при­езжим богомольцам с вниманием и любовью, как к своим родным, что там царит дух, подобный тому, который ощущали посетители Оптины, что там, как и в Оптиной, жива традиция старчества - ежедневное откровение помыслов. Особенно при­влек ее душу один старый схимонах, и она стала просить его, чтобы он согласился стать ее духов­ным отцом. Он долго не соглашался; она умоляла его и даже становилась на колени. Наконец он ска­зал: «А вы не будете потом искать другого схимо­наха?». Она ответила: «Этого не может быть. Здесь я нашла то, что давно искала». Вскоре Глинскую пустынь закрыли, ее духовный отец переехал в Гру­зию, и она получила возможность чаще встречать­ся с ним.

В эти годы я служил в Сухумской епархии и виделся с Ларисой редко. Помню, как однажды она сказала мне откровенно, с глубокой скорбью: «Как я жалею, что оставила отца Димитрия. Если бы я могла вернуть то, что потеряла!». Я сказал: «Ла­риса, а что мы с вами имеем, чтобы потерять?». Она ответила: «Все это только слова. Неужели бы не понимаете, что значит променять отца на наставника?». Затем добавила: «Никакой молит­вы, кроме боли в сердце, я не приобрела».

Прошло время. Скончался отец Димитрий, в схи­ме иеросхимонах Стефан; умер ее второй настав­ник - глинский схимонах. Прошло еще несколько лет, Лариса тяжело заболела и по благословению митрополита Зиновия была пострижена в мантию с именем Лидия. Оказывается, она уже была тай­но пострижена в иночество в Глинской пустыни и, может быть, поэтому не могла вернуться к сво­ему прежнему духовному отцу, а говорила: «Уже поздно...».
  
0
СУДЬБА ЛЕВАНА

Одним из моих друзей в юности был Леван Багдинов, мой ровесник. Он резко отличал­ся от окружавших меня людей. Главной чертой его характера была сострадательность: чужое горе он принимал как свое и часто мучительно искал сред­ства, чтобы помочь людям. Он пережил тяжелое детство. Отца взяли на фронт, семья голодала. Де­сятилетним ребенком он уже зарабатывал деньги для своей семьи. Мать пекла какие-то пышки, и он продавал их раненым во дворе больницы, превращенной в госпиталь. Среди них были разные люди. Одни жалели ребенка, другие, пользуясь беспомощностью мальчика, обижали его: отни­мали испеченный хлеб, от которого зависело про­питание семьи, при этом некоторые как бы в на­смешку говорили: «Приходи завтра, я заплачу те­бе»,- а другие еще возмущались: «Мы кровь за тебя проливали на фронте, а ты от нас денег хо­чешь!». В таких случаях он приносил домой толь­ко слезы. Несколько раз его ловила, как преступ­ника, милиция. Он вспоминал: «Приведет меня милиционер в участок с таким видом, как будто поймал опасного бандита, затем отберут все, что у меня было, да еще побьют, за что - сами не по­нимают, так, для порядка».

Часто ложился он голодным, ходил в разорван­ной обуви. Но бедность и несправедливость людей не озлобили его. Когда отец вернулся с фронта, он окончив школу, поступил в институт. И здесь он отличался своим характером среди сверстников. Его постоянно мучил вопрос: почему люди дела­ют зло друг другу, кто ожесточил их сердца? В то же время он вовсе не был каким-то «отшельни­ком» в миру или мизантропом: у него было много друзей, он занимался спортом и участвовал в физкультурных парадах. Он отличался большой фи­зической силой, мог подтягиваться на турнике на одной руке. Не раз вмешивался в уличные драки, чтобы защитить слабого. Он был духовным сыном протоиерея, впоследствии митрополита, Романоза (Петриашвили), который очень любил его. Впо­следствии владыка Романоз рассказывал мне, как познакомился с Леваном. Он увидел в Сионском соборе юношу, который стоял в углу и вниматель­но наблюдал за всем, что происходило в храме. Кончилась служба. Затем отец Романоз, который в тот день был дежурным священником, повенчал супружескую пару, покрестил нескольких детей, а тот все стоит, молча смотрит на него. Протоие­рей Романоз сам был отзывчивым человеком, он подумал: может, у этого юноши какое-то горе и он стесняется обратиться к нему. Он спросил об этом юношу. Тот в ответ как-то странно улыбнулся, так, что священник подумал: наверное, у него какая-то психическая болезнь; но после нескольких ми­нут разговора с ним он уже упрекал себя, что до­пустил такую мысль. Леван спрашивал у него: «Как мне помочь людям, вокруг меня столько страданий; вот, маленький ребенок у моего друга смертельно болен, я стоял и молился за него». Отец Романоз сказал: «Приходи ко мне, и мы каждый день будем служить молебен об этом ребенке». Так началось их духовное сближение. Меня уди­вило, что, когда мы с Леваном приходили к прото­иерею Романозу, он говорил с ним, как будто с рав­ным себе, как беседуют между собой старые дру­зья. Надо сказать, что Леван постоянно носил с собой маленький, похожий на медальон образ Спа­сителя, сделанный на эмали. Он часто вынимал этот образ, смотрел на него, как будто о чем-то спраши­вал. Он был очень добр к своим друзьям. В труд­ные минуты своей жизни я чувствовал, что он бли­же ко мне, чем мои родственники. Он был необы­чайно щедр, хотя мало что имел. Однажды нищий мальчишка попросил у него милостыню. А он, уви­дев, что тот босой и дрожит от холода, тут же снял с себя туфли и отдал ребенку.

В то время в школе ввели новый предмет, на­зываемый труд сведением, и Леван решил поступить в школу педагогом. Преподавание предмета - это было для него внешним, главное - он хотел учить детей добру. До этого я знал, что он ищет общения с ворами и наркоманами, как бы вдох­новленный идеей исправить их. Но затем насту­пило то, что было для меня неожиданным, непо­нятным и страшным. Он встретился с человеком, который занимался экстрасенсорикой, и тот уве­рил его, что научит, как исцелять больных. Затем Леван начал изучать учения индийских йогов по совету этого экстрасенса и вскоре соскользнул к тем методам, которые христианство называет ок­культизмом. Он говорил об этом протоиерею Ро­манозу. Тот ответил: «Помнишь, как мы молились об исцелении ребенка, а я вижу, что ты скоро за­хочешь сам исцелять меня».

Я принял священный сан и вскоре посетил сво­его старого друга. Он встретил меня радушно, но я чувствовал, что между нами возникло какое-то напряжение, как невидимая стена. Он показал мне книгу отзывов, где было написано, скольким лю­дям он помог через экстрасенсорику. Он взял мою руку и сказал: «Что ты ощущаешь?». Я действи­тельно почувствовал, будто ток проходит в мое тело, точно небольшие электрические заряды шли от прикосновения его пальца. Я стал объяснять ему, что это опасная и неизвестная нам сила. Он внимательно слушал меня, но ничего не ответил. Он рассказал мне, что наш общий знакомый Лева Саакян, который впоследствии заведовал кафед­рой философии в Ереване, стал верующим после тяжелого духовного кризиса. У него были силь­ные головные боли, подозревали, что это рак моз­га. «Я постарался вылечить его»,- рассказывал Багдинов. Беседуя с ним, я почувствовал и дру­гое. Он работал в школе с детьми. В ту пору друж­ба со священником могла послужить причиной серьезных неприятностей. Он не был трусом, но, видимо, считал, что мое присутствие у него может повредить его делу. Он не говорил мне этого, но иногда невысказанная мысль звучит между сло­вами. Уходя от него, я сказал, что моя жизнь сло­жилась так, что я вряд ли смогу часто видеться с ним. Очевидно, мои слова сняли какой-то камень с его души. Затем я слышал от своих знакомых, что к нему домой ходят наркоманы, пьяницы, уличные дети; он беседует с ними и помогает им как может. Я узнал, что своим лечением биотока­ми он начал зарабатывать значительные средства, но раздавал их людям.

Прошло несколько лет. Однажды я встретил­ся с его сестрой, и она сказала мне: «Леван ищет вас, он лежит больной, он просит, чтобы вы навес­тили его». Я тотчас пришел к своему бывшему яругу и увидел его лежащим в постели: это был живой мертвец; у него выпали волосы, щеки ввалились, шея казалась тонким стебельком, на ко­тором качается голова; только огромные черные глаза по-прежнему горели огнем, как бы свиде­тельствуя, что он еще жив. У него был рак. Болезнь быстро прогрессировала, она буквально выедала его внутренности. Леван знал, что умирает. Он стал просить меня, чтобы я помолился о нем. Я дол­го сидел у него. На мой вопрос: «Причастился ли ты?» - он сказал вместо ответа: «Они приходили ко мне». Я спросил: «Кто - они?». Он ответил: «Йоги». Когда я уходил, его сестра вышла меня проводить и сказала: «Прошу вас, приходите к нему чаще, ему будет легче. При этой болезни чело­век испытывает страшные боли». В то время я слу­жил в Сухуми. Когда я приехал в Тбилиси в сле­дующий раз, моя мать сказала, что Леван умер. Она несколько раз навещала его. Моя мать гово­рила: «Когда я в первый раз увидела его лежаще­го в постели, бледного как смерть, я не могла ска­зать ему ни одного слова, даже поздороваться, а стала плакать. Он увидел это и сам заплакал. Он обнял меня, и мы вместе молча плакали. Потом он поцеловал мою руку и поблагодарил за то, что я пришла навестить его. Я заходила еще несколь­ко раз и всегда уходила от него в слезах. Из объ­явления в газете я узнала, что он умер. Уже не было времени сообщить тебе об этом. Я пошла на погре­бение попрощаться с ним и увидела много народа, особенно молодых людей, которые стояли во дворе и на широкой веранде. Я подумала: это те люди о которых болела его душа, которым он старался по­мочь, наверно, в этой толпе стоят бывшие воры и наркоманы. Как бы ни сложилась их жизнь, они бу­дут вспоминать Левана - человека, который искрен­не желал им добра. Видя, что я одета в траур, неко­торые спрашивали меня: "Вы, наверно, его родствен­ница?". Я отвечала: "Нет, он друг моего сына"».

Для меня судьба Левана Багдинова является страшным примером. Этот человек решил использовать для помощи людям оккультные силы. Он соприкоснулся с демоническим миром, и этот мир сжег его, как свою добычу, в невидимом пламени. Этот мир оторвал его от Церкви и в то же время обольщал образами добра, к которому он всю жизнь стремился. Не знаю, сознавал ли он, что целительство йогов и приемы экстрасенсов - это то, что называется белой магией. В черной магии человек осуществляет свою связь с демоническим миром для греховных целей; здесь он сознает, что служит злу, и идет в ад с открытыми глазами. А бе­лая магия более коварна: демон, скрывая свое лицо, говорит человеку о новых возможностях и способах делать добро людям, о таинственной силе, которой может овладеть человек, о древней мудрости, которая лежит в забвенье, как клад, за­рытый в земле,- нужно знать только место, что­бы добыть сокровище и раздать людям. Леван ото­шел от Церкви и тем самым стал игрушкой в ру­ках тех невидимых существ, которых оккультисты называют архонтами, зонами, духами звезд и пла­нет, повелителями астрала и так далее, а мы, хри­стиане,- демонами.

Во время последнего нашего свидания с ним я чувствовал, что он ищет от меня чего-то, и в то же время я стесняю его, словно мое присутствие да­вит на него, и он сам не понимает, что с ним про­исходит. Я помню, как при прощании со мной он сказал сестре: «Открой шкаф и дай книгу Иоанна Кронштадтского»; это был его последний подарок мне. Но я предпочел бы, чтобы он умер с этой кни­гой на груди. Его смерть еще раз подтвердила, что истина хранится только в Церкви, что вне ее - вечная тьма, подобная космической ночи; что вся­кая иная «духовность» делает душу жертвой тем­ных сил.

Леван не понял, что такое благодать Божия, он надеялся на собственные силы. Сатана может явиться ангелом света. Вне благодати Божией, вне Церкви невозможно разгадать, каков настоящий облик незнакомца, манящего душу к себе. Сатана лишил его Церкви, уверил в силе собственного целительства, а затем, как бы в насмешку, сжег его на медленном огне мучительной болезни.

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

После моего рукоположения меня некоторое время обучали практическому богослуже­нию в Александро-Невской церкви. Надо сказать, что я с трудом усваивал церковный устав и обрядность. Я был в то время в каком-то состоянии отключенности от внешнего - никак не мог пове­рить, что я священник; мне казалось, что алтарь, куда я вхожу, священническая риза, в которую облачаюсь,- это только сон; я не мог сосредото­читься на словах, которые мне говорили мои учи­теля - старшие священники. Однажды протоиерей Николай Кигурадзе, добрейший человек, рассер­дившись, что я не мог повторить за ним правиль­ного порядка каждения, потеряв терпение, вос­кликнул: «Или он дурак, или я дурак, или мы оба дураки!». С трудом меня научили основам литургики и потом отправили для дальнейшего изуче­ния устава в Ольгинский монастырь.

Именно тогда у меня произошло знакомство с одним человеком, которое было непродолжительным, но оставило память на всю жизнь.

Однажды ко мне подошел мужчина заметно старше меня (мне тогда было 24 года), которого я иногда видел в Александро-Невской церкви. Он был русскоязычный, но в то же время на русского не похож; национальности и имени его я так и не узнал, да это было и не нужно. Обычно он становился в углу храма, где теперь надгробие митро­полита Зиновия. Молча стоит во время службы, не обращая ни на кого внимания, а по окончании ее тотчас выходит. Видел я его и в других храмах: и там он стоял на службе неподвижно, у стены, словно желая втиснуться в нее, чтобы его никто не видел. Он казался углубленным в молитву, только иногда судорога боли пробегала по его лицу. Когда ему задавали вопросы, он не отвечал, словно не слышал их. В церковь приходит много больных, они чувствуют благодать Божию, и при­хожане решили, что этот человек тоже со стран­ностями, и не обращали на него внимания.

Однажды после службы этот человек догнал ме­ня в церковном дворе и сказал, что хочет погово­рить со мной. Я предложил ему пройти в кварти­ру моих родных, где я в то время остановился. Он согласился. Родственники были на работе, в ком­нате оставались мы одни. Я предложил ему сесть на диван, а сам присел напротив. Странное дело: он молчал, и я ни о чем его не спрашивал. Так мы сидели в тишине, каждый из нас погруженный в свои мысли. Нервно стучали часы на стене, словно торопя нас начать разговор. У меня было чувство, что он ушел отсюда куда-то, в моей комнате толь­ко его тело, а мыслями он где-то далеко. Я помню, что не удивился этому, как будто все шло так, как надо. Если я окликну его, то поступлю так же невежливо, как если бы стал трясти и тянуть за во­лосы спящего, чтобы он проснулся. Я взял книгу, лежавшую на столе, и стал читать. Вдруг он по­смотрел на меня взглядом, исполненным боли и в то же время жалости, и тихо спросил: «Верите ли вы в существование демона?». Я ответил, что не только верю, но и ощущаю демоническую силу в искушениях, которые постоянно борют меня. Тот сказал: «А что вы знаете об искушениях?»* - та­ким тоном, каким раненый в боях говорит ребен­ку: «А что ты знаешь о войне?».

* Через много лет я услышал эти же слова от пустынни­ка Илариона. Он имел в виду жестокую мысленную борьоу, которую ведут монахи в пустыне.- Авт.

Теперь я посмот­рел на него с удивлением. Мой путь к Церкви был сложным и неровным. После монашеского пост­рига нападения темной силы стали более изощрен­ными, хотя и более тонкими и скрытыми. Сколь­ко раз я был обманут демонической силой, сколь­ко раз изнемогал в борьбе, а этот светский человек говорит мне: «Что вы знаете об искушениях»! Я по­чувствовал какое-то глухое раздражение, но сдер­жал его и спросил: «Мы до сих пор с вами не зна­комы, как ваше имя?». Он ответил: «Можно не называть его? Я продал свое имя». Я сказал: «Имя, как и благодать Крещения, нельзя потерять». Он опять спросил: «А если это имя продано диаволу?». Я ответил: «Все человечество было отдано диаво­лу, но Христос пришел на землю, чтобы спасти всех нас - рабов и пленников диавола. А Христос не был, а есть, не только спас, а спасает». Тот спро­сил: «А если человек при жизни своей уже горит в аду?». Я ответил: «Христос пришел не только на землю. Он душой сошел во ад, чтобы спасти тех, кто жил в покаянии и с верой в Него или же при­нес раскаяние в последние минуты жизни, как многие из людей во время Всемирного потопа; Христос спасает всех, кто хочет спастись». Опять спросил этот человек то же самое, как будто эта мысль преследовала его, как собственная тень: «А если согрешит человек, как диавол?». Я отве­тил: «Если человек согрешит, как диавол, то он сам не захочет спастись,- в этом разница между де­моном и грешником: оба добровольно отдали себя греху, оба добровольно стали врагами Божиими, но для грешника есть надежда, а для диавола - нет; он презирает свою надежду, ненавидит любовь и смеется над верой. Я читал в житии преподоб­ного Антония, что если бы сатана покаялся, то его простил бы Господь. Но сатана - это дух всеце­лой гордыни, смириться для него так же невозмож­но, как перестать существовать». Он сказал: «Я ка­ялся и исповедовался, стараясь ничего не утаить, но, наверное, у меня нет надежды, поэтому в душе моей постоянная тревога и тоска».

Прошло еще некоторое время, я отложил кни­гу. Он сказал: «Хотите, я расскажу свою жизнь?». Я ответил: «Если вы исповедовались, то в этом нет необходимости, может быть, лучше не вспоминать прежних грехов, а только молиться о прощении их». Тот ответил: «Я все-таки хотел бы, чтобы вы вы­слушали меня, я постараюсь быть кратким». Я от­ветил: «Если вы считаете, что это принесет вам об­легчение, то, пожалуйста, я слушаю вас». Он начал свой рассказ. Я заметил, что он смотрит мимо меня, куда-то в пространство. Голос его был сдавленным и глухим, а взор пустым, как будто погасшим.

«Кто я и откуда, не имеет значения. Я воспи­тывался в христианской семье. Мое детство пришлось на годы жестоких гонений на Церковь. Но родители сохранили Библию, жития святых и дру­гие книги. Я помню, у них стоял чемодан с этими книгами, а в шкафу был сделан тайник, заложен­ный доской; там стояла икона и горела лампада.

Мои родители вынимали доску и молились перед иконой. Если бы стало известно, что мой отец ве­рующий, то нашей семье грозила бы ссылка. Но все-таки мои родственники тайком водили меня в церковь в другом городе. Я помню, что несколь­ко раз к нам домой вечером приезжал какой-то человек. Он оставался у нас на ночь, а потом уез­жал. Отец и мать о чем-то наедине беседовали с ним. Теперь я думаю, что это был священник, ко­торый тайно приходил исповедовать и причащать их. Я верил в Бога и с радостью становился на молитву вместе с родителями. Помню, один раз они не позвали меня. Я так огорчился, что втихо­молку плакал и думал, что теперь Бог не будет меня любить.

Затем жизнь моя изменилась. Окончив школу, я уехал и поступил в вуз, получил диплом, устро­ился на работу, женился и через несколько лет стал отцом двух детей. Веру я не терял, но она посте­пенно слабела. Я молился только иногда, в труд­ные минуты моей жизни. К этому времени сконча­лись мои родители, почти одновременно: сначала отец, потом мать. Приехав на похороны, я даже не взял с собой родительскую икону как благослове­ние, а подарил ее и священные книги своим род­ственникам, сам же занялся тем, чтобы продать дом и вещи. Впрочем, я оставил своим родным деньги на заочное погребение и поминовение моих роди­телей в храме. Однако после похорон я даже не по­шел на могилу матери, а уехал к себе домой.

И здесь я познакомился с кружком спиритов. Мы собирались по вечерам и занимались тем, что вызывали души умерших, которые через медиума отвечали на наши вопросы. Иногда эти ответы были поразительно точными, иногда нелепыми, иногда насмешливыми, как будто вызванная душа издевалась над нами. Теперь я знаю, что там при­сутствовала темная сила и под видом душ умерших нам являлись демоны. Но это было столь увле­кательное занятие, что часто мы проводили ночи напролет за «говорящими» столиками. В то пос­левоенное время уже окончились кровавые гоне­ния на верующих, но тайная слежка за ними про­должалась, они считались потенциальными про­тивниками строя, но так или иначе нас не трогали. У хозяина дома, где мы собирались для спири­тических сеансов и чтения литературы, преиму­щественно Кардека, была большая библиотека, доставшаяся ему от отца. Каких книг там только не было! Рядом с творениями святых отцов сто­яли руководства по магии, книги Рамачарака и Вивекананды по йоге, теософская литература, ис­тория инквизиции, номера журнала «Ребус» и вместе с тем труды европейских ученых по психо­логии, истории и этнографии. Я стал жадно читать эту литературу и постепенно пришел к мысли, что христианство - это религия для детей, что она по-своему прекрасна, но надо познать тайны мира и человека глубже, чем учит об этом христианство. Надо изучить энергетические силы, заложенные в человеке, и управлять ими, как учит йога; надо заниматься не только молитвой, но и теми упраж­нениями медитативного и физического характе­ра, посредством которых душа может выходить в астрал и общаться с другими мирами, а придерживаться одного христианства - это значит жить с закрытыми глазами. Надо сказать, что к нашему спиритическому кружку принадлежали люди, посещающие церковь, более того, к нам иногда приходил священник, разумеется, в светском кос­тюме. Б прошлом он был обновленцем, и на спи­ритических сеансах вызывал «души» епископов-обновленцев Антонина и Евдокима*. Впрочем, на одном из сеансов «душа» Антонина сказала: «Сла­ва Ленину - лучшему из христиан», чем вызвала конфуз у присутствующих, и они просили его не беспокоить покойных архиереев.

* Антонин (Грановский) и Евдоким (Мещерский).

В этом кружке я сблизился с двумя молодыми людьми. Они принадлежали к какой-то тайной сатанинской секте и уговаривали меня вступить в нее. Учение этой секты представляло собой странную смесь учений альбигойцев, манихеев, шиваитов, буддийского тантризма и демонизма в той форме, в которой он описан в черной магии. Я согласился, скорее из любопытства. Меня в то время увлекала теософия. Я изучал книги Штайнера и Блаватской. Штайнер казался мне одним из «великих посвященных», подобно тем, о кото­рых писал Шюре**, но язык его отталкивал меня своей сухостью и серостью.

** Имеется в виду книга: Шюре Э. Великие посвящен­ные. Очерк эзотеризма религий. Калуга, 1914.

На нем лежала печать немецкого педантизма, и требовалось усилие воли, чтобы дочитать его. В противоположность Штайнеру, книги Блаватской были похожи на картину, написанную сочными красками; они читались, как увлекательный роман. Но главное, что я извлек из всей этой литературы, было оправдание Люцифе­ра. Он представлялся как тайный благодетель че­ловечества. Его падение рассматривалось как на­казание за желание, чтобы люди сразу покинули материальный мир, освободились от гнета веще­ства и стали бы подобными космическим духам. Само люциферианство представлялось как выс­ший спиритуализм, а миссия Люцифера - мис­сией будущего.

В моих новых знакомых я видел интеллигент­ных и дружелюбных людей. Так началось наше общение. Я приходил в дом одного из них. Мы читали мантры, писали каббалистические знаки, определенное время отводили молчаливой меди­тации и т. д. Этот кружок посещали еще несколь­ко лиц, в том числе и женщины. Одна особенно интересовалась жизнью цыган и говорила, что у них своя религия, что цыгане только внешне прини­мают веру тех народов, с которыми живут, а на самом деле остаются демоиопоклонниками. По ее словам, искусство гадать передается у цыган из поколения в поколение: это конспиративная на­ука, секреты которой тщательно скрывают от посторонних глаз. Она говорила, что у цыган есть свой язык, своя история, свое управление; что цыганский табор подобен еврейскому гетто в Сред­ние века. Она также утверждала, что у цыган есть своя народная медицина, что редко можно видеть больного цыгана, даже старика. Далее она расска­зывала о другом племени - иезидов, выходцев из горной Сирии, которые почитают диавола, назы­вая его Мелик-Тауз, и считают, что настанет эра Мелик-Тауза. Диавола они изображают в виде пе­туха, который будит людей от сна и первым при­ветствует солнце. Обращаясь к своему жрецу, на­зываемому шейхом или пиром, иезид обязатель­но приносит к нему живого петуха. Эта женщина называла себя аспиранткой какого-то института истории или этнографии. В общем, разговоры сво­дились к тому, что христиане напрасно относятся к сатане с пренебрежением и отвергают его по­мощь.

Наступило время, когда мне сказали, что если я желаю вступить в союз «сыновей Люцифера», который они называли «братством», то должен пройти определенную инициацию. Я согласился. Странное дело, я жил двойной жизнью. На служ­бе я числился хорошим специалистом и дисциплинированным работником, в семье любящим от­цом, хотя мою жену беспокоили мои отлучки. Она не разделяла моих увлечений, ей скучно было чи­тать книги, которые я приносил домой, но она сдерживала свое недовольство, наверно, надеясь, что это со временем пройдет.

Наконец настал день моей инициации. Мы со­брались вечером. Такие вечера бывали у нас раз в неделю. После обычных мантр и упражнений руководитель группы сатанистов прочел заранее написанное на листке прошение к Люциферу, в ко­тором я просил его принять меня в число его «сы­новей», обязался хранить тайны «братства», по­могать им во всех нуждах, и вручал Люциферу свои душу и тело, чтобы он помогал мне в земной жиз­ни, а после смерти возвел мою душу в свое огнен­ное царство (было написано буквально «к огнен­ным высотам»). Я прочел и заколебался. Я знал из Евангелия, что демон - это злой дух, против­ник Бога,- почему я должен был отдавать ему свою душу? Меня объял страх, как будто мне пред­лагали прыгнуть в пропасть. Я спросил: «Почему я должен сделать это? Вы говорите о свободе, что рабом христианского Бога быть постыдно, а здесь я становлюсь рабом неизвестного духа». Руково­дитель сказал: «Как - неизвестного? Сколько вре­мени ты служишь ему? Кто посылал души умер­ших говорить с тобой на спиритических сеансах? Кому мы здесь читали мантры, кого призывали на помощь, кого называли каббалистическими име­нами? Мы не носим креста, но у нас есть свои тай­ные знаки. Ты удивляешься, почему мы никогда не читаем Евангелие; но у нас есть своя библия, которая называется «Книга Каина». У нас есть евангелие от Иуды. Это сокровенные книги, а Биб­лия, о которой ты говоришь,- для профанов. У нас есть свои «святые» - это Каин и Иуда. Потом ты узнаешь, что совершили они для человечества и как неблагодарно люди поступили с ними. Ты дав­но стал рабом Люцифера, а теперь мы хотим, что­бы ты стал его сыном и познал те взлеты и паде­ния, которых не испытывал никогда. Впрочем, Люциферу нужны мужественные люди; если ты боишься, то можешь оставить нас». И опять ка­кое-то жгуче чувство овладело моим сердцем: что это за взлеты и падения, что это за вершины и без­дны, куда возводит своих поклонников Люцифер? Я колебался: уйти или остаться? Но какое-то чув­ство, подобное опьянению или сильной страсти, овладело мной. Я помнил учение оккультистов и теософов: «Надо испытать все - и добро и зло, чтобы стать мудрым». Наконец я сказал: «Дайте мне чернила, я подпишу прошение Люциферу». На это руководитель ответил: «Ты должен распи­саться своей кровью - это древний обычай; в кро­ви пребывает душа человека, кровью соедине­ны люди друг с другом, кровью ты соединяешь­ся с Люцифером». Мне дали иглу, похожую на заостренную спицу, чтобы я проколол себе руку, но я попросил бритву. Как только я прикоснулся бритвой к коже, ощутил невыносимую боль. Это было вторичным предупреждением. Чувство боли было необычайным, как будто вместо кожи был один нерв. Я отложил бритву в сторону. Увидев это, руководитель сказал: «Читай за мной мант­ру - обращение к Люциферу». После этого я сно­ва взял бритву, разрезал руку и подписался кро­вью на листе. Мне показалось, что что-то обор­валось в моей груди, что мое сердце окаменело. У меня не было ни радости, ни раскаяния. Когда я пришел домой, жена спросила меня: «Что с тобой, ты болен?». Я как мог успокоил ее, но она показа­лась мне совершенно чужим человеком. Наутро, когда дети подбежали ко мне, я должен был внут­ренне убедить себя, что это мои дети,- у меня про­пала любовь к ним. Прошло некоторое время. Я, как артист, играл любящего супруга и отца, а в сер­дце желал, чтобы моя супруга и дети умерли или оставили меня.

У сатанистов есть своя обрядность; большей частью это кощунственное подражание Таинствам Церкви. У них есть свой календарь, где отмечают­ся дни античных философов, Платона, Порфирия, императоров - гонителей христианства, особо известных оккультистов, ересиархов и т.д. В дни их памяти совершались особые собрания. У них был обряд, пародирующий Причастие. По очере­ди одна из женщин должна была изображать со­бой живой престол: разжигали камин, устроенный из старой голландской печи; женщина, обнажен­ная, ложилась на пол, на грудь ее ставили какой-то сосуд с вином, напоминающий чашу без ножки она должна была лежать не шевелясь, чтобы не пролить ни капли вина, иначе обряд считался недействительным. По окончании мантр с ее гру­ди брали чашу и каждый пил из нее; все, что оста­валось, должна была допить сама женщина. До этого в вино бросали щепотку золы из очага. Я не буду рассказывать вам о всех мерзостях, которые совершали сатанисты. Когда-то в молодости я чи­тал «Историю инквизиции», тогда подобные вещи казались мне бредом психически ненормальных людей, но теперь я пережил все это сам. Мне ста­ли понятны бессмысленная жестокость, ненависть к Богу, разрушение церквей и монастырей в не­давнем прошлом,- это был коллективный сата­низм, это была одержимость, которая охватила часть народа, они исполняли волю демона. Поче­му они убивали и жгли - они сами не знали, но они действовали не только по приказу атеистичес­кой власти, но и по влечению другой, непреодо­лимой, невидимой силы. Это была демоническая оргия на огромном пространстве страны.

Что я переживал в это время - трудно сказать. Иногда у меня бывали приступы какого-то веселья, как у пьяного: когда хочется хохотать, не понимая, над чем, но они быстро сменялись глубокой тоской, и если бы меня в то время спросили, чего я хочу, то я ответил бы, что я хотел бы покончить жизнь са­моубийством, но прежде взорвать этот мир огром­ной бомбой. Какое странное чувство - испытывать приступы веселья, похожие на приступы пароксиз­ма, но никогда не ощущать радости.

У сатанистов особый культ разврата. Это не про­сто патология, а именно ритуал - осквернение человеческого тела, осквернение человеческого семени как возможности новой жизни. Сам разврат рассматривался как форма демонопоклонения. Но не буду останавливаться на этом; самое страшное было для меня впереди».

Затем этот человек обратился ко мне и сказал; «Я, наверно, утомил вас, но мне почему-то захоте­лось рассказать вам об этом. Я прошу помощи, если она возможна». Я ответил: «Нет, я вниматель­но слушаю вас, но скоро начнется вечерняя служ­ба, и мне надо идти в храм; я нахожусь там в роли ученика - это моя семинария». Тот ответил: «Я по­стараюсь говорить кратко, хотя мне это нелегко».

Он продолжал: «Руководитель, или, как его называли, "старший сын Люцифера", сказал мне однажды, чтобы я готовился к инициации в сле­дующую ступень (в их общине было несколько ступеней). Я принял это спокойно, скорее даже с удовольствием. Если у меня осталось еще какое-нибудь чувство, то это было чувство азартного игрока, хотя в своей игре я только проигрывал. Мне сказали, что при этом ритуале человеку за­вязывают глаза. Я ничего не возразил - что надо, то надо. Затем меня повезли куда-то. Машина оста­новилась у незнакомого дома: Мы сошли по ступеням в нижнее помещение, похожее на большой подвал. Со мной было три человека: один - руко­водитель, а двое - неизвестные мне. На столе ле­жал какой-то узел. Руководитель сказал: "Ты дол­жен принести жертву Каину, он первый из людей принес жертву Люциферу". Узел развязали, там оказался грудной ребенок. "Ты должен убить его своей рукой",- сказал мне руководитель. И вдруг со мной произошло что-то необычайное. Как буд­то я разделился надвое и смотрю со стороны, что делает мое тело: оно подходит к столу, как автомат, берет в руки нож, а затем говорит: "Я лучше заду­шу его" - и душит ребенка; затем у мертвого разре­зают горло, раздается какой-то хрип, в моей руке окровавленный нож, и я пришел в себя. Нельзя ска­зать, что я делал это бессознательно, под каким-то гипнозом, нет, сознание мое было совершенно яс­ным; я хотел это сделать, чтобы угодить сатане. Совершенно спокойно я вытер нож о пелены ре­бенка. Мне снова завязали глаза, предупредив, что никто не должен знать о происходящем.

Дальше у меня начались кошмары. Хотя я пе­рестал быть человеком, но, видимо, не превратился в демона. Меня стала мучить совесть. Это был ад, и теперь я нахожусь в этом аду.

Я сказал вам, что понимаю, почему была кро­вавая бойня христиан в 30-х годах, я сам пережил тогда эту ненависть к Богу: проходя мимо храма, я думал, что хорошо бы взорвать его динамитом или устроить оргии в самом алтаре. Но то побои­ще - это только прелюдия к всемирной гекатом­бе, к концу мира, когда осатанеет человечество. Почему не развратничают животные и звери, по­чему до этого додумался человек? - Потому что людей хочет погубить демон; а разврат - это тоже обряд демонопоклонения, только люди не пони­мают этого.

Я пришел в церковь и исповедовался у священ­ника. Он смотрел на меня как-то удивленно, но про­чел разрешительную молитву и сказал: "Пусть Бог простит тебя". Но совесть продолжала терзать меня. А после обращения моего к Церкви темная сила стала еще более жестоко мучить меня - так, как хозяин бьет своих непослушных слуг. Я пришел к одному старцу, который жил недалеко от горо­да, и исповедовался у него снова. Он выслушал меня внимательно и сказал: "Если не умиротво­рится твое сердце, то пойди и заяви на себя, что убил ребенка, только не называй своих сообщни­ков, скажи, что ты сделал это один, сам". Я обра­довался этому совету и попросил, чтобы меня при­нял прокурор. Имя его я называть не буду. Тот ре­шил, что я пришел к нему с какой-нибудь жалобой, и вежливо предложил сесть. Я сказал, что прошу арестовать меня немедленно, что я убил человека. Они пристально посмотрел на меня и сказал: "Рас­скажите, в чем дело". Я стал рассказывать, и вижу, что лицо его меняется, что нечто вроде улыбки появилось на губах. Он сказал: "Мы сделаем все, чтобы помочь вам, подождите, пожалуйста, в при­емной". Я вышел и стал ждать. Через час меня по­звали снова. У прокурора сидел какой-то мужчи­на довольно оригинального вида, пожилой чело­век с черной тростью, которую он не выпускал из рук, а около него лежала его собака. Он был одет подчеркнуто неряшливо. Прокурор говорил с ним, как со своим близким знакомым. Как видно, он уже вкратце рассказал мое дело. Этот человек стал задавать мне вопросы. Как я впоследствии узнал, это был известный психиатр. После беседы я вы­шел и услышал, как он говорит: "Бред религиоз­ного содержания, мания преследования и в то же время навязчивая идея самоубийства. Нуждается в немедленном лечении. Представляет потенци­альную опасность для общества, особенно для сво­их родных, за последствия я не ручаюсь".

Вместо тюрьмы меня отправили в дом умали­шенных и долгое время кололи разными препаратами. С работы меня, разумеется, уволили, но дали приличную пенсию. Может быть, этот диагноз выручил меня, а то бы мне трудно было отделать­ся от сатанистов. А так - что можно требовать от сумасшедшего?

Теперь я хожу по церквям, но никто не пони­мает, как мне тяжело. Жена и дети тоже считают, что со мной произошло что-то неладное, и жале­ют меня. Я хотел бы быть сумасшедшим, но беда в том, что я не сумасшедший. Я отдал кровь свою и невинного ребенка, как залог сатане. Можете ли вы чем-нибудь помочь мне?»

Я сказал: «Иоанн Златоуст в одной из своих проповедей произнес дерзновенные слова: "Если бы Иуда покаялся, то Господь не только простил бы его, но принял бы его как апостола. Но Иуда отча­ялся, потому погиб". Поэтому берегитесь больше всех грехов, которые вы сделали,- отчаяния. Апо­стол Павел пишет: Надежда не посрамляет*».

* Ср.: Рим.5,5.

Тот опять спросил: «А что же мне делать?». Я ответил: «Если вы спрашиваете моего совета, то я думаю, что вам лучше всего оставить вашу пенсию семье, поступить в какой-нибудь монас­тырь и нести епитимию за свои грехи. Или же най­дите духовного отца и всецело вверьтесь ему. Но мне кажется, первое лучше для вас».

Он поблагодарил меня и ушел. Прошло не­сколько недель, и я снова встретился с ним. Он с какой-то робкой улыбкой сказал мне: «Я, кажет­ся, наговорил вам что-то несуразное, забудьте об этом. Я ведь подвержен галлюцинациям».

Вскоре меня перевели на другой приход, и я больше не видел этого человека. Не знаю, было ли то в действительности, что он рассказал мне, или это была только галлюцинация больного. Но, так или иначе, он приоткрыл мне сатанинские глуби­ны. Для меня стало понятным и почти зримым, что мы находимся на внешней оболочке земли, а под нами ее ядро - огненное царство ада, и волны из преисподней все с большей силой выплескивают­ся на поверхность земли.

Я написал об этой встрече почти через 50 лет. К тому же его рассказ был в какой-то степени по­хож на исповедь, поэтому я прошу тех, кто прочи­тает эти строки, помолиться о рабе Божием, имя которого знает Господь.

О СМЕРТИ

Я стою у безвестной могилы со сломанной железной оградой. Земля осела, и могильный камень вошел в глубь нее, как опускается тонущая лодка в воду. Кажется, что мертвец в сгнившем гробу чувствует тяжесть навалившейся на него земли и надгробной плиты, с которой уже давно стерлась надпись. И мне слышится, что мертвец отвечает на мои мысли из могилы: «Мы, мертвые, не ощущаем тяжести земли, как вы, живые, не чув­ствуете тяжести небосвода. Но я изнемогаю от груза, который лежит на мне,- от тяжести моих грехов. Единственное, что осталось со мной,- это грехи. Все остальное превратилось в прах, все ис­чезло: сгнил гроб, истлела одежда, в которую меня одели, черви съели мое тело. Мои кости почерне­ли, стали трескаться и крошиться под тяжестью земли, однако я не чувствую этой боли. Я смотрю на свое тело, как на снятую одежду. Но кто осво­бодит меня от моих грехов, которые превратили мою душу в живого мертвеца? Я кричу: "Помоги­те мне, спасите меня, помолитесь обо мне, дайте, как выкуп за мою душу, слезы своего сердца",- но никто не слышит меня. Беззвучный голос мерт­вого не достигает слуха живых. Мне не страшны Дожди, затопившие мою могилу; не страшны змеи, обитающие в норах рядом со мной; не страшны черви, облепившие меня, как лист дерева - тля, которая сосет его сок. Тело мое - из земли; оно отдано земле и теперь превращается в землю, но моих грехов земля поглотить не может,- их спо­собен сжечь лишь огонь, невидимый огонь благо­дати. Скажите тем, кто приходит на кладбище, что это город мертвых, в котором много нищих и го­лодных. Они ждут милости, они ждут подаяния. Когда проходишь мимо могилы, остановись хоть на мгновение, как около нищего, подай милосты­ню мертвому, скажи: "Господи, помилуй раба Тво­его...". Живые сами могут заработать себе на про­питание своими руками, а у мертвых руки связа­ны, поэтому не обойдите своей милостью мертвых; они больше нуждаются в жалости и сострадании, чем живые».

Я стою у могилы с черным холмиком недавно насыпанной земли, поверх нее пока не успели по­ложить камень и водрузить крест. Еще недавно очи покойника видели солнечный свет, а теперь они сомкнулись навеки. Если бы даже он смог открыть их, то вокруг него была бы все та же непроницае­мая мгла гроба. Он увидел бы ту же тьму, которая, как черная повязка, покрывает его лицо. И мне ка­жется, что я слышу его голос: «Слепо тело мертвого, но у души есть свои очи, и то, что я увидел в первые дни после моей смерти, было так тяжело и страш­но, что я поблагодарил саму смерть за то, что она взяла меня от живых. Я увидел, что этот мир про­гнил во лжи, как труп в могиле; что любовь - это только сон, который проходит на рассвете, или игра, в которой выигрывает опытный шулер, для которого нет правил; что слова "совесть" и "честь" - это только рваные тряпки, которыми хотят при­крыть наготу. Душе дано три дня посещать те места на земле, которые она пожелает увидеть. Я был в доме моих друзей, слышал их беседы. Они инте­ресовались больше всего, какое будет застолье после похорон; был у своих родных: они уже спо­рили о том, кому что достанется из моих вещей, интересовались, не имел ли я денег, а если имел, то где их хранил. Я видел у собственного гроба, как моя супруга сквозь слезы украдкой бросала взгляд на моего друга. Единственный, кто горевал о моей смерти,- это моя собака, которая залезла в конуру и не хотела принимать пищи. Мне было дано на несколько мгновений увидеть души лю­дей. В них ползали отвратительные черви, как в телах погребенных покойников. Я видел мир как огромное кладбище душ. Я видел живых мертве­цов, которые играли в людей. Я не завидую жи­вым. Теперь мне легче в могиле. Только молюсь, чтобы Господь простил мне грехи, простил годы жизни, растраченные в пустых страстях. Я видел изнанку жизни - нити, которые заставляют дви­гаться кукол. Смерть делает человека мудрым; но зачем мне эта мудрость, если я сам не могу уже ничего исправить, а только прошу, как милосты­ни, молитв о себе?».

Я стою у могилы, где был похоронен священ­ник, и думаю: теперь молчат его уста, которые про­поведовали Евангелие; к кому теперь он обратит­ся со словом благовестия, когда на том свете вера превратилась в очевидность, а надежда - в явь? И как будто слышу голос из могилы: «Уста души моей не закрыты. Я день и ночь молю Бога о сво­ей пастве и о тех, кого поминал во время своего служения. Здесь не нужен список, их имена все­гда перед моими глазами. Я от юности до смерти служил Богу, но что значит наша земная правда перед неприступным светом Божества? Я грешил как человек, каялся и грешил снова. Я получил от Бога милость, но в душе моей остались некие тем­ные пятна, поэтому скажи моей пастве, чтобы она молилась обо мне, особенно во время Литургии, и тогда у меня будет больше сил молиться о своих духовных чадах. Пусть они иногда приходят на мою могилу: она - звено между ними и моей ду­шой, она свидетельство, что я с ними и слышу их еще яснее, чем при жизни».

Особенно ощутимы тишина и безмолвие клад­бища в предутреннее время, когда бледнеют темно-синие краски неба, когда исчезают, словно раст­воряются в предрассветной мгле, звезды, как буд­то пальцы зари срывают их, как драгоценные камни, с ночного покрова небес. В этот час стволы деревьев стоят как черные силуэты, нарисованные тушью, а их кроны отливают красно-кровавым цветом, как угли потухающего костра. На кладби­ще царит тишина. Над могилами висят, будто клу­бы дыма, багряные обрывки ночного тумана. В это время хочется слушать тишину, затаив собствен­ное дыхание.

Кладбище похоже на подземный город. Кажет­ся, что время в нем остановилось. Неужели это место вечной разлуки? Сколько моих друзей по­коится уже в земле! Могилы некоторых из них орошены слезами, а где другие - никто не помнит. Время стирает их образы из памяти близких, как ребенок стирает резинкой рисунок с листа бума­ги. Для кого написаны имена на каменных плитах? Имя - символ души. Пройдет одно или два поколения, и это имя станет незнакомым и чужим для тех, кто прочтет его. Земля съедает тело мерт­вого, а время - память о нем. Неужели кладбище - это только остров забвения в море жизни или цар­ство вечного сна?

В предутренние часы на кладбище нет ни од­ной души, разве только какой-нибудь бродяга, облюбовав склеп, где нашел защиту от ветра и дож­дя, спит, прижавшись к холодному мрамору. Ему не тесно рядом с мертвыми, а у живых он приюта не нашел. Может быть, среди могил прячется и какой-нибудь преступник, как дикий зверь среди камней. Роса покрывает плиты могил и заснувшие на ночь цветы...

И вдруг на ветке дерева громко запела птица. Этот звук прозвенел в воздухе; он точно расколол тишину, как брошенный камень - зеркальную поверхность озера. Птица пела радостный гимн наступающему рассвету, и ее песня казалась мне свидетельством о будущем воскресении мертвых, когда среди ночи смерти разнесется весть о том, что жизнь победила смерть, и земля отдаст небу тех, кого держала в своих недрах, как младенцев в колыбели. Лучи зари, похожие на радугу, как буд­то откликнулись на пение птицы. Их сверкающие потоки расплескались по небосводу, они казались гимном победы над ночью и образом вечного незаходимого света.

КТО ЗАЩИТИТ МЕРТВЫХ ОТ ЖИВЫХ?

Кладбище кажется нам островком вечности в непрерывном потоке времени. Время - ог­ромная космическая река, в волнах которой пла­вает, как мячик, брошенный в воду, наша малень­кая звездочка - Земля. А на кладбище шум этого невидимого потока затихает. Войдя в ворота кладбища, мы входим в другой мир. Здесь - пронизы­вающее душу безмолвие; здесь - все иное; здесь деревья стоят, как стражи могил, и когда при ду­новении ветра чуть слышно шелестит их листва, то кажется, что они беседуют с мертвыми. Тополя и ели, стройные, как колонны,- словно зажжен­ные свечи, горящие зеленым пламенем; ивы и оси­ны, склонившие ветви к земле, похожи на плакаль­щиц, окружающих гроб; тенистый кедр распрос­тер шелковый наряд своих листьев, как шатер, где можно укрыться от непогоды, а одинокая сосна стоит у ограды могилы, словно вдова, погружен­ная в скорбь.

Деревья на кладбище не похожи на другие де­ревья: их корни питаются соком земли, где, как соль, брошенная в воду, растворены тела усоп­ших; теперь они невидимыми частицами своего существа пребывают в растениях. Может быть, потому так задумчивы деревья на кладбище, потому раньше не срывали плодов и не собирали цветов у могил.

Здесь небо и земля - другие. Туман над клад­бищем кажется покрывалом, наброшенным на землю, образом минувших лет, которые уходят все дальше во мглу забвения. Лучи южного солнца, которые летом кажутся острыми лезвиями клин­ка, здесь, на кладбище, теряют свою жгучую силу: они как будто нежно ласкают землю, согревая мерт­вых своим теплом. Шум ветра в деревьях проно­сится словно вздох или тихий стон над могилой. Небо во время грозы кажется одетым в траур, а струи дождя похожи на слезы неба, как будто дождь утешает тех, кто не был оплакан по смерти. Цветы на могилах едва покачивают головками, точно говорят: тише, не тревожьте сон мертвых, те, кто настрадался в жизни, пусть спокойно спят в могилах. Недра земли таят закопанные клады, а здесь, во гробах, может быть, лежат забытые ми­ром герои, спасавшие родину, или неизвестные людям подвижники, или те, кто всю жизнь был преследуем и гоним и нашел приют только в мо­гилах.

Цветы на погосте как будто поют безмолвную песнь своими разноцветными красками. Они - как живой венок на могилах; венок - это знак по­беды, это знак того, что побеждена смерть.

Кладбище наполняет сердце каким-то особым покоем, словно уходят вдаль заботы, забываются скорби, усмиряются волны страстей. Даже земля кладбища, напоенная запахом трав, теплом солн­ца и еще чем-то необъяснимым - духом могил,- Другая. Здесь время похоже на мерные удары ко­локола.

Но эти островки исчезают, точно тают на на­ших глазах.

Живые позавидовали мертвым и отняли у них то, что те имели: ямы для гробов и холмики земли над ними. Живые объявили войну мертвым, и на кладбище, как на военный лагерь, были брошены бульдозеры, будто колонны танков на дзоты вра­га. Бесславная победа одержана: ограды и кресты снесены, могилы раскопаны. На месте, превращен­ном в пустырь, валялись кости, как трупы на ули­цах города, захваченного дикими кочевниками. Часть костей собрали и увезли куда-то или зако­пали в одной могиле. Возможно, чтобы не терять времени, их выбросили на свалку или высыпали в какой-нибудь глубокий овраг - кто знает? Дру­гая часть костей смешалась с землей.

Когда завоеватель отнимает чужую террито­рию, его называют агрессором и преступником. Теперь живые отняли землю у мертвых, может быть, своих предков, выбросили их кости, выселили их из жилищ и взяли, как трофей, этот кусок земли, на котором будет построен многоэтажный дом. От таких завоевателей мертвые не смогли укрыться в могилах. Бульдозеры вырвали их из земли и выбросили вон, как вражеских солдат из окопов. Смерть вырвала их из жизни своими зу­бами; а теперь их кости снова разгрызли и пере­мололи стальные зубы машин. В одном месте ле­жит череп, в другом - кости рук и ног, поодаль - поломанный крест. Кто защитит мертвых от жи­вых? Машины выроют котлован, землю с части­цами костей утрамбуют, и прохожие будут топтать их ногами. Строящиеся дома, словно огромная каменная стопа, наступают на место, где были мо­гилы. Те, кто будет жить в этих домах, может быть, услышат по ночам стоны умерших. Гробокопатели и грабители могил брали из гроба только то, что можно было продать за деньги, оставляя мер­твеца в могиле. А здесь извлекли из земли истлев­шие кости, как будто их можно продать. Знают ли живущие в этих домах, кто покоился в этих моги­лах, сколько слез было пролито на этом месте, сколько молитв было вознесено к небу? Каждая могила - это безмолвная летопись человеческой жизни. Есть легенды о мертвецах-вампирах, кото­рые по ночам пьют кровь живых. А сегодня жи­вые готовы съесть мертвых. Куда укрыться мерт­вым? Потомки выгоняют своих предков из домов и выбрасывают их кости, как сор со двора. Глав­ной клятвой у древних считалась клятва своим очагом и могилами предков. Сами могилы мерт­вых согревали, как невидимый очаг, жизнь их по­томков. Хам глумился над живым отцом*; хамы глумятся над мертвыми. Разрушение кладбищ чем-то напоминает разрушение храмов и монас­тырей, когда из их священных камней делали ам­бары, а на месте алтарей строили клубы.

* См.: Быт.9,18-27.

Те, кто не уважает могилы, лишатся благосло­вения предков, они останутся безродными в этом мире. Уничтоженное кладбище - это разорванное звено истории, а на разорителе кладбища лежит тень отцеубийства.

О ДЕТЯХ

Я встречал детей с недетским выражением лица, словно перекошенного судорогой зло­бы. Они с какой-то ненавистью смотрели на ро­дителей, как будто хотели отомстить им за свое рождение. Я видел, как маленький ребенок на ру­ках отца царапался, точно зверек, и бил его по лицу. Отец говорил, словно оправдываясь: «Мой сын нервный с самого рождения». Такие дети агрессив­ны; они ломают свои игрушки, хватают вещи в чу­жом доме и бросают на пол; с какой-то наглостью они смотрят на окружающих их людей; в храме они кричат, бегают во время службы, точно нарочно мешают людям молиться; иногда их взгляд быва­ет таким жестоким и мрачным, что кажется, это глаза демона, а не ребенка. Я однажды спросил схиархимандрита Серафима*, как надо поступать с такими детьми, нужно ли совершать над ними чин на изгнание злых духов.

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Он ответил: «Неко­торые из них действительно одержимы демоном или рождаются уже больными, особенно от пья­ниц и наркоманов, но большинство из них не боль­ны, а развращены неправильным воспитанием. Порою родители считают, что детей нельзя нака­зывать, а ведь грех живет даже в маленьком ребен­ке. Если его не пресекать, то грех будет разрастать­ся. Некоторые родители стараются исполнить все желания и прихоти своих детей, и те начинают тре­бовать, чтобы отец и мать подчинялись каждому их слову. Так вырастают маленькие хамы, первы­ми жертвами которых становятся их собственные родители. Ребенка надо разумно наказывать, ина­че он вырастет несчастным и неблагодарным че­ловеком». Я спросил: «А как можно наказать ребенка, если ему всего один или два года?». Отец Серафим ответил: «Надо погрозить ему пальцем и строго сказать "нельзя", и ребенок поймет. Он больше понимает тон голоса, которым ему гово­рят, чем слова». Я спросил опять, можно ли физи­чески наказывать ребенка; не станет ли он от это­го пугливым и нервным. Он ответил: «Иногда не­обходимо наказать ребенка, только надо делать это без злобы. Больше вреда нервам ребенка прино­сят родители, которые наказывают и тут же ласкают его, как бы извиняясь за наказание. Полез­нее физически наказать ребенка, чем часами пилить его словами». Старец считал, что раньше, в старое время, лучше умели воспитывать детей; умеренная боль от ремня или розги вовсе не вре­дит ребенку, а отрезвляет его.

Однажды известный американский психолог Роджерс гостил в Тбилиси. От своих коллег он узнал, что здесь существует неофициальная груп­па молодежи, которая изучает психологические проблемы, особенно проблемы взаимоотношений и общения. Он заинтересовался их работой и вы­разил желание познакомиться с руководителем этой группы Виктором Криворотовым. После бе­седы с ним Роджерс сказал: «Вы хотите на основе христианской концепции решать вопросы психо­логии, например, вы даете ребенку уже готовую нравственную программу, а на самом деле надо создать условия для свободного развития есте­ственного нравственного потенциала, заложенно­го в самом ребенке, без внешнего воздействия и принуждения». На это Криворотов ответил: «Если в своем саду вы создадите возможность для сво­бодного роста и размножения всех растений без разбора и устраните вмешательство садовника, то сорняк заглушит цветы». Роджерс не смог ничего возразить и только произнес авторитарным тоном: «Этого не будет», почти буквально повторив из­вестное выражение чеховского героя: «Этого не может быть, потому что этого не может быть ни­когда» *. Присутствующие молча улыбнулись, и то слегка, чтобы не обидеть престарелого гуманиста, который был их гостем.

* Фраза из рассказа А. П. Чехова «Письмо к ученому соседу».

* * *

Несколько лет я служил настоятелем Свято-Георгиевской церкви в селе Илори. Этот храм всегда был очень почитаемым в Западной Грузии. В храме хранились две иконы, кованные из сереб­ра, которые пожертвовал в церковь мегрельский князь Леван Дадиани. Они почитались чудотвор­ными. Клятва перед иконой святого Георгия счи­талась священной и ненарушимой. В народе ходи­ли предания о том, как за измену клятве, данной перед великомучеником Георгием Илорским, клят­вопреступника постигало суровое наказание. Воз­мездие как тень преследовало его. Были случаи, когда подвергались бедствиям и даже полному ис­чезновению фамилии, в которых один из предков ложно клялся или нарушал слово, данное в Илорском храме. Слава о чудесах от икон святого Геор­гия, можно сказать, облетела всю Западную Грузию. Не было деревни, где не знали бы о силе великому­ченика Георгия, невидимо пребывающего в Илорском храме. Здесь многие получали исцеления, осо­бенно от душевных болезней и того состояния, ко­торое называется одержимостью демонами.

Во времена гонений, когда храм святого Геор­гия был закрыт, паломники не переставали ходить к его стенам, а местные жители с риском для себя сохранили иконы Великомученика, и когда храм вновь был открыт, то принесли их в церковь.

Множество паломников из Мегрелии прихо­дило на поклонение святому Георгию, особенно в период от Пасхи до Пятидесятницы.

Однажды в Илори приехала женщина из Ткварчели с просьбой, чтобы я поехал причастить ее больного ребенка. Я взял Святые Дары, и мы отправились в город, находящийся в горах. До­рога представляла собой петли, как будто обви­вающие горы. Вся окрестность утопала в зеле­ни. Я первый раз был в Ткварчели; он расположен на нескольких площадках - широких горных по­лянах, возвышающихся друг над другом. Когда-то здесь было небольшое горное селение, но в этой местности нашли залежи угля, и деревня стала рабочим поселком, а затем быстро разрослась в город. Рассказывали, что река Гализга, протека­ющая мимо Ткварчели, раньше была прозрачной и чистой, как слеза. Старики говорили: «В Гализге половина воды, половина рыбы». Теперь она превратилась в черный мертвый поток, где про­мывают уголь. Там нет жизни, как в Мертвом море Палестины.

Многоэтажные дома в Ткварчели, построенные по стандарту, похожи друг на друга, как близнецы или отражения в зеркалах одного и того же лица. Мы поднялись на третий этаж и вошли в комнату Мужчина, супруг моей спутницы, быстро поздо­ровался с нами и вышел. На кровати сидел ре­бенок, облокотившись на подушки. Когда я по­смотрел на него, у меня затрепетало сердце, мне вспомнилась икона «Детство Иоанна Крестите­ля»: строгий, даже величественный вид был у это­го десятилетнего мальчика, как будто он был не больным ребенком, прикованным неизлечимой болезнью к постели, а царевичем, принимающим гостей. Ребенок был слепым. Мать, сама фельдше­рица, рассказала мне, что у него через три года после рождения обнаружили водянку мозга; вра­чи сказали, что жить ему недолго, «У нас в доме,- рассказывала она,- была икона Казанской Божией Матери, благословение от родителей. Я там же в палате, где лежал мой сын, бросилась на колени и представила, что я стою перед иконой Божией Матери. Я стала горячо молиться, чтобы сын мой не умер, чтобы Господь послал мне любой крест, только не смерть сына. И свершилось чудо. Мой сын остался жить, но был обречен всю жизнь про­водить в постели: он ослеп и у него отнялись ноги. Я ухаживаю за ним, как за младенцем». Я задал вопрос, наверно, неуместный и грубый: «А если бы вы знали, что ваш сын будет таким страдальцем, то молились бы о его жизни?». Она посмотрела на меня как бы с укором и сказала: «Он - мое сча­стье, я люблю его больше всего на свете, мы мо­лимся вместе с ним. Когда я на работе, то думаю: скорее бы прошло это время, и я побежала бы к своему сыну. Мы с моим мужем сменяем друг друга у постели ребенка; он также любит сына, но он не­верующий, и для него болезнь ребенка еще большее горе, чем для меня. Мой сын иногда говорит мужу: «Почему мы не молимся с тобой, как с ма­мой?». Тот отвечает: «Ты молись, а я буду слушать тебя». Он неверующий, но умный человек и не хочет отравить своего сына ядом неверия».

Я видел в своей жизни великих старцев и под­вижников, но дерзаю сказать, что почувствовал подобную благодать в этом десятилетнем слепом ребенке. Его мать сказала мне, что он постоянно молится: другой жизни у него нет.

Я исповедовал и причастил мальчика. Я рас­сказал ему об Иисусовой молитве, о книге, кото­рая называется «Рассказы странника»*. Он вни­мательно слушал меня.

* Имеется в виду книга об умном делании неизвестного ав­тора второй половины XIX века «Откровенные рассказы стран­ника духовному своему отцу»; впервые в России напечатана в 1884 году (в Москве), в 1911 году издано дополнение к ней.

На лице его была радость, тихая и глубокая радость от Причастия. Меня по­разил еще тон его голоса. Обычно дети говорят эмоционально, как бы спешат поделиться тем, что они думают, что они видели, а он говорил со спо­койствием и твердостью, как обычно говорят люди, прошедшие долгий жизненный путь. Это был ребенок-мученик и в то же время избранник Божий, я думаю, самый счастливый из своих сверст­ников.

Я видел в своей жизни благодатных детей, слов­но отмеченных особым знаком. Некоторых из них Господь берет к Себе в детстве, чтобы они не оск­вернились в болоте этого мира. Я видел одного умирающего ребенка: он упал в котел с кипятком и получил смертельные ожоги. Этому ребенку было три или четыре года. До этого мать часто приносила его в церковь для Причастия. Он уми­рал в тяжелых мучениях, но не кричал, не плакал; когда я пришел к нему, то он задал неожиданный для меня вопрос: «Почему хорошие дети умирают рано?». Я ответил: «Потому что их ждут Ангелы, чтобы взять к себе». Он закрыл глаза, и мне пока­залось, что он тихо улыбнулся на мои слова.

Я читал у одного из святых, что Господь при­нимает обращение человека во всякое время, но лучший возраст для духовной жизни - это дет­ство, когда душа мягкая, как горячий воск. Поэто­му лучший возраст для Иисусовой молитвы - раннее детство: чем раньше научить ей ребенка, тем лучше. Уже над новорожденным ребенком мать должна читать эту священную молитву. Ре­бенок ближе к духовному миру, чем мы. То, что мы пытаемся понять рассудком, он чувствует непосредственно и как бы впитывает в себя. Неко­торые родители считают, что ребенок должен созреть, чтобы учить его христианству. Это великая ошибка. Душа ребенка обладает способностью особого духовного видения и духовного проник­новения, позже она теряет этот дар и становится похожей на молодое нежное дерево, которое по­степенно обрастает жесткой корой. Есть преда­ние о том, как к Сократу пришла мать с младен­цем и спросила его, как надо воспитывать дитя. «Какого он возраста?» - спросил мудрец. «Ему только два года»,- ответила мать. «Поздно; его уже надо не воспитывать, а перевоспитывать»,- сказал Сократ.

Однажды меня вызвали в Зугдиди на погребе­ние. Похороны в Мегрелии считаются одним из самых важных событий. Попрощаться с покойни­ком и выразить соболезнование семье съезжают­ся родня и знакомые, до нескольких сот человек из разных городов и сел. В Мегрелии существует сложный ритуал - оплакивание покойника и его погребение с ярко выраженным и не лишенным некоторой торжественности трагизмом. Эта тра­диция ведет свое начало с античных времен, что дало повод древним историкам писать о «культе мертвых» в Колхиде (Западной Грузии).

Поминальная трапеза, как обычно, кончилась поздно, и меня пригласила к себе ночевать верую­щая семья, которая до этого не раз приезжала с дру­гими богомольцами в Илори. Отец семейства - мегрел, скромный и даже застенчивый человек, в молодости каким-то образом, непонятным для меня, попал в заключение в Сибирь и там позна­комился со своей будущей супругой. У них было двое детей, пяти и семи лет. В комнате на нижнем этаже, похожей на полупустую залу, горел бухар, спать никому не хотелось, и мы долго беседовали. В то время не было духовных школ и почти не ос­талось духовной литературы. Люди учились хрис­тианской вере по рассказам друг от друга, схваты­вая слова на лету. Разговор зашел о сухумских пустынниках. Хозяева спрашивали у меня, зачем надо людям уходить в горы, что они делают там. Я в ответ стал как мог рассказывать им о непрес­танной Иисусовой молитве, которой занимаются в безмолвии пустынники. Мои радушные хозяе­ва просили меня объяснить подробнее, что такое Иисусова молитва. Беседа продолжалась до полу­ночи. Мне казалось, что дети уже спят, но они, притаившись, слушали нас. На другой день перед отъездом хозяйка сказала мне: «Мой сын сегодня утром рассказал мне, что, послушав нашу беседу, он стал читать Иисусову молитву и повторял ее долго, пока не заснул. Он с удивлением говорил: "Как хорошо мне было этой ночью и утром, когда я проснулся, до сих пор у меня радость на серд­це"». Мы попрощались, как родные. Меня отвез­ли назад в Илори, где я обнаружил сюрприз: в ма­шину положили полную сумку провизии от поми­нального стола. В Мегрелии не принято готовить на похороны мясо, так что у нас была монашеская трапеза.

Я рассказал отцу Георгию (Булискерия) эту маленькую историю об Иисусовой молитве, и он сказал: «Очень хорошо, ребенок будет часто вспо­минать эту молитву».

Мне рассказывали другой случай. Одна девуш­ка поехала в Загорск*, где старцы научили ее Иисусовой молитве, и она с тех пор старалась все­гда иметь молитву в сердце и на устах.

* Ныне Сергиев Посад.

Через не­сколько лет она вышла замуж, но среди мирских забот и попечений не оставляла Иисусову молит­ву. Когда она готовилась стать матерью, то читала молитву вслух для того, чтобы ее слышало еще не родившееся дитя, и ей казалось, что ребенок во чреве молится вместе с ней. Затем после родов, когда она нянчила младенца, то читала над ним Иисусову молитву; тогда ребенок переставал пла­кать и затихал на ее руках. В ее комнате было не­сколько икон в святом углу, а на противоположной стене висели фотографии и картины. Она ста­ла замечать, что ребенок часто устремлял свой взор в одну сторону - на икону Христа, сидящего на троне; долго и пристально смотрел он на этот об­раз, как будто узнавал давно знакомое и родное. Иногда выражение лица ребенка было такое, буд­то он видит кого-то в комнате, хочет сказать об этом, но не может.

Мать должна читать над головой своего мла­денца Евангелие и молитвы, особенно Иисусову молитву: это тот небесный бальзам, который она изливает на его душу. Когда ребенок начинает го­ворить, то первыми словами, которым должны обучить его родители, пусть будут имя Иисуса Христа и Иисусова молитва. Преподобный Иоанн Лествичник пишет, что когда человек проснется утром, то первой его мыслью должна быть мысль о Боге,- этим он освятит весь день (принесет начатки своих дел Богу)*. А детство - это утро жизни.

* См.: Преподобный Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. Степень 26. О рассуждении помыслов и страстей и Добродетелей, 104. С.368.

В детстве закладывается духовная основа че­ловека. Один из святых сказал: «Первая краска, которой окрашены одежды, не смывается».

НЕ НАВРЕДИ!

В первые годы моего служения в Илорском хра­ме святого Георгия, а затем в Сухумском кафед­ральном соборе я еще застал монахов и монахинь, которые чудом уцелели во время кровавых гонений, продолжавшихся 30 лет. Наверно, каждый из нас видел, как обычно прокладывают дорогу. Ее залива­ют нефтяной смолой, и затем чугунный каток вы­равнивает еще не застывший асфальт своей тяжес­тью. Огромный каток гонений в течение десятиле­тий разрушал и сметал монастыри и храмы, давил священников, монахов и наиболее преданных Цер­кви людей, так что вся земля была пропитана кро­вью. Но как после урагана, который вырывает с кор­нем деревья и ломает столетние дубы, на некоторых веточках случайно остаются немногие плоды, так в Сухуми и его окрестностях остались жить несколь­ко чудом уцелевших старых монахов и монахинь. В Средние века существовал особый род пытки. Людей не подвергали физическому истязанию, а приводили смотреть на пытки; они слышали кри­ки, видели искаженные болью лица и с ужасом ду­мали, что скоро может настать их черед. Это была психологическая пытка. Монахи, которые остались в живых, прошли через такую пытку. Они помни­ли, что каждую ночь их могут схватить, как преступ­ников, сослать или расстрелять без суда, что каж­дый день жилище, где они обитают, может быть оцеплено вооруженным отрядом, как будто там спрятался вражеский десант, что их могут пытать для того, чтобы они подписали ложные свидетель­ства на своих собратьев. Так что такая свобода мог­ла быть более мучительной, чем тюрьма, а такая жизнь более страшной, чем в лагерях смерти.

Мне пришлось познакомиться с некоторыми из этих монахов, которые посещали храм. Хотя время кровавого террора уже прошло и сменилось други­ми видами гонений, я чувствовал, что память о страшных 30-х годах осталась в их сердце и иног­да как бы отражалась в их глазах. Им казалось, что послевоенная оттепель - это только затишье пе­ред новой бурей, и времена репрессий могут снова повториться. Одна из старых монахинь по имени Евгения говорила мне, что самым страшным испы­танием для нее было предательство некоторых свя­щенников и монахов, которых насильно заставили написать прошение правительству о закрытии мо­настырей как «гнезд контрреволюции». Она расска­зывала: «Перед разгромом монастыря в Мокви туда вместе с чекистами приехало несколько священни­ков, которые стали упрекать игумению и сестер в неповиновении власти. Они вели себя дерзко и развязно, но в то же время старались отворачиваться от нас и не смотреть в глаза». Какой ад был в душах этих людей, согласившихся стать иудами!

Старые монахини ходили в церковь, но не при­чащались. Они говорили, что чувствуют благодать, пребывающую в храме, но не знают, как поступить: их духовный отец, освободившийся от многолетне­го заключения после войны, говорил им, что обнов­ленчество не побеждено, что Патриарх Сергий еще До революции пробовал изменить богослужебные книги, что на время затаившиеся обновленцы затем постепенно проведут в Церкви свою программу: будет введен григорианский календарь, искажен цер­ковный язык, незаметно изменится богослужение, начнут рукополагать во священники двоеженцев и троеженцев, а епископы станут жениться, то есть от­крыто блудить после монашеского пострига, и тог­да от Церкви отойдет благодать. Я убеждал их, что на сегодняшний день в Церкви ничего не изменено, а думать о том, что случится в будущем,- это не наша мера. Я говорил, что церковные каноны запрещают брак епископа и хиротонию многоженцев, а если имеются такие случаи, то это личный грех, а не грех Церкви. Монахини слушали, но отвечали уклончи­во, что они должны еще подождать и посмотреть, что происходит, чтобы убедиться в том, что Церковь не отступила от Православия. И тут я, по своей не­опытности, допустил ошибку, о которой сожалею до сих пор. Я стал часто в проповедях тоном обличе­ния говорить о том, что спасение без Церкви невоз­можно, что участь раскольников и еретиков одна и та же, что те, кто отвергает Таинства Церкви, совер­шают грех против Духа Святого. Конечно, монахи­ни, и не только монахини, поняли, о ком я говорю. В результате такого «усердия» я добился только од­ного: они перестали ходить в церковь. Уже потом я понял, как осторожно надо касаться человеческого сердца, а часто лучше терпеливо ожидать и молить­ся о человеке, мысленно вручив его Богу. Не только врач, но и священник должен помнить заповедь: «Прежде всего, не навреди». Я каялся в своей опро­метчивости перед архиереем, который сказал: «Надо уничтожить в самом себе инквизитора. Сердце че­ловека открывается не насилием, а любовью».

О ЛЖИ КАК ОБ ИСКУШЕНИИ НА ДУХОВНОМ ПУТИ

Если спросить меня, какое самое тяжелое ис­кушение я испытал на своем духовном пути, которое причинило незаживающую рану моей душе и стало причиной многих моих грехов и ошибок, то я скажу: ложь человека, которому я духов­но доверял. Его уже давно нет в живых; имя его я не хочу упоминать, он стоит перед Божиим, не че­ловеческим, судом, и я желаю, чтобы этот суд был милостив для него. Это был настоятель храма, в ко­торый я был направлен вскоре после моего руко­положения. Вначале я смотрел на него как на при­мер для себя в служении Церкви и людям. Одно время я считал его своим духовным отцом. Я ви­дел его труды, его милосердие к людям, даже боль­ше - его любовь к молитве, и долгое время не хо­тел поверить самому себе, что этот человек мог спокойно, смотря в глаза собеседнику, говорить ложь, что это православный иезуит, который счи­тает, что ложью во имя Бога можно угодить Богу. Чтобы иметь искреннее внутреннее послуша­ние, нужно верить, что через духовного наставни­ка говорит Христос. Когда духовное чадо убеж­дается, что его руководитель лжет, то у него про­падает вера в то, что он через человека слышит голос Христа, что, отдавая свою волю наставнику, он отдает ее не его страстям, а Богу. Может быть, в древние времена послушники находились на та­кой духовной высоте, что верили наставнику во­преки очевидности и могли искренне сказать: «Лгут мои уши, лгут мои глаза, лжет мой разум, но отец мой говорит правду; а если даже и говорит неправ­ду, то это его дело, я слушаю его во имя Христа». Тогда они были укреплены особой благодатью, что­бы выдерживать особые искушения. Они искали унижения, в том числе унижения ложью как испытания, которое надо преодолеть. Но теперь другое время. Человек не может отказаться от своего рас­суждения, от оценки слов и действий своего духов­ного отца. Поэтому современные духовные отцы должны быть правдивыми по отношению к своим духовным чадам, чтобы не надломить их. Древние отцы иногда давали послушания, которые казались нелепыми, и смотрели, как послушник исполнит их: как благословил отец или же как подсказывает ему его собственный разум. Иногда они употребляли в беседе с учеником абсурдные утверждения, что­бы посмотреть, не будет ли ученик возражать на них и приводить свои доводы. Но теперь, когда оскуде­ла благодать, такие методы причиняют только вред: ученик или возмутится «невежеством» своего ру­ководителя, или же хуже - «раскусив», в чем дело, станет лицемерно соглашаться, считая в душе, что он «перехитрил» своего старца. Теперь люди боле­ют гордостью, и старец, зная это, должен соблюдать справедливость по отношению к своим послушни­кам и лечить их от гордости постепенно и осторож­но, ведь больному, ослабленному болезнью, не дают сразу сильных лекарств.

Люди ищут в Церкви правду, ту правду, кото­рую потерял мир. Они утратили чувство собственной греховности, той гнилой язвы, которая разъ­едает их душу, а ищут правды вовне. Древние мона­хи искали оскорблений и унижений, чтобы через боль этот гнойник был вскрыт и отрава постепен­но выходила из него. Современному послушнику нужно, чтобы старец любил и уважал его, иначе он не выдержит послушания, он просто сломает­ся под ударом. Теперь духовный отец должен учить прежде всего своим собственным примером и не допускать в своих словах и поступках того, что способно уязвить душу, больную гордостью, или служить соблазном для послушника, который может, совершая грех, оправдывать себя примером своего старца.

Этот процесс - оскудения благодати - начал­ся давно. Духовный уровень снижается. Из гор­дых послушников получаются неумелые и страст­ные руководители. Раньше старцы ощущали благодать в своем сердце и говорили от благодати. Теперь духовный отец должен прежде всего про­верять самого себя: не говорит ли он от своих соб­ственных страстей, не ищет ли от послушания выгоды для самого себя. Раньше старец мог нака­зать своего послушника без видимой причины, чтобы смирить его дух для его скорейшего преус­пеяния. С теперешними монахами так поступать нельзя. Гордость может принять наказание, если человек будет знать, что оно справедливо. Преж­де духовные отцы имели более сильную молитву, и когда наказывали послушника, то брали на себя особый подвиг молитвы за него. Теперь современ­ным наставникам надо знать меру собственной молитвы и сознавать, что, наказывая другого, они часто примешивают к этому свои страсти. Только по отношению к самым преуспевающим ученикам можно допустить унижения или насмешку.

У меня было искушение через ложь моего на­ставника. И кончилось оно самым печальным образом. Будучи зависимым от него или не ре­шаясь порвать с ним, я оказался в состоянии какой-то постоянной раздвоенности. Во мне на­растал внутренний протест, я как бы реализовал его в том, с чего начал он,- стал лгать и хитрить с ним, и вместо моего послушания своему отцу и отсечения своей воли между нами образовались другие отношения - противостояния и тайной скрытой борьбы. Я несколько раз пробовал го­ворить с ним, но видел, что мои слова он вос­принимает как обиду и оскорбление. Спраши­вал других, но мне отвечали: «Тебе это все вну­шает диавол». Я старался поверить, что внушает диавол, но не мог победить себя в этом. Особен­но мне было тяжело, что мой наставник благо­словлял меня говорить ложь. Я понимал ложь как грех, как потерю благодати, как трусость, которую может допустить человек только по одной причине: когда он стоит на таком низком уровне, что не находит выхода из положения, и поэтому выбирает из двух зол меньшее; а если бы он мог подняться нравственно вверх, то уви­дел бы, как исполнить свое дело без хитрости и лжи, так что даже в самых крайних случаях ложь надо рассматривать как уступку своей немощи, а не оправдывать ее. А тут мне внушалось дру­гое: что есть два вида лжи - добрая и злая; «доб­рая ложь» приносит пользу людям, и поэтому она скорее не грех, а мудрость. Вообще, я пришел в такое состояние, что оправдывал свою ложь и порицал чужую ложь. Я понимал, что остаюсь без послушания и как бы беззащитным перед де­моническими искушениями, и в то же время не мог принять учение о «святой лжи», которое казалось мне кощунством и потерей спасения. Часто, видя свои нравственные падения, я ре­шался отдаться послушанию и не обращать ни на что внимания. От этого я вначале получал облегчение, как будто бы все становилось на свои места, но проходило время, и вновь ложь, которая образовала какое-то плотное поле, ка­залась мне невыносимой. Наконец случилось событие, которое развязало этот узел. Я сильно согрешил перед своим настоятелем. Я колебал­ся: открыть ему это или скрыть, но все-таки ре­шил рассказать. Он пришел в негодование и ска­зал мне, чтобы я искал другого духовника. Вме­сто того чтобы попросить у него прощения, чего, я думаю, он ожидал, я ответил: «Благословите». Он продолжал: «Теперь у нас будут только слу­жебные отношения; а в остальном не спрашивай у меня ни совета, ни благословения и не испо­ведуйся у меня». После этого моим духовником стал один архимандрит, который не имел ника­кого образования, был очень прост, даже наивен, его часто обманывали люди; были случаи, когда он попадал под влияние духовных проходимцев, но этот человек даже в ошибках своих был правди­вым, и я обрел духовное спокойствие. Я вовсе не хочу сказать, что мой духовный путь стал ров­ным, но снялось какое-то внутреннее напряже­ние; эта игра, которая изнуряла меня и держала в постоянной раздвоенности, прекратилась: теперь стало ясно, где добро и зло, где правда и ложь.

Поэтому я храню в сердце своем благодарность к этому уже почившему архимандриту. Через свой горький опыт я вижу, как много зла может принести наставник, который не построил жизнь свою на правде. Поэтому я прошу совре­менных духовных отцов не искушать ложью своих чад. Это будет не испытанием, а отравой. Когда пропадает вера к духовному отцу и доверие к его словам, то искривляется вся духовная жизнь. Лучше строгость со справедливостью, чем мяг­кость с ложью; лучше потерять и остаться с прав­дой, чем приобрести и запачкать приобретенное ложью.

В Ветхом Завете есть правило о жертвах. Свя­щенник осматривал жертвенное животное, и если находил в нем какой-нибудь недостаток - бо­лезнь или уродство, то не принимал его. Жертва могла быть самой малой и скромной, но при од­ном условии: она должна была быть безупречной. Поэтому духовные наставники не должны дости­гать цели, какой бы доброй она ни была, через грязь лжи.

Теперь послушников, которые отдали бы себя в беспрекословное, полное послушание, нет. Но, добавим, теперь нет и старцев, которые могли бы мудро распорядиться таким послушанием. Теперь в основе духовных отношений должна лежать справедливость, и послушание ученика должно основываться на правде учителя.

Ложь может вызвать только два последствия: или ученик, соблазнившись, будет порицать стар­ца и этим согрешать перед Богом, или ученику понравится путь лжи - как более легкий путь, и этим он опять будет согрешать перед Богом.

Я знал одного подвижника, который часто го­ворил: «Ложь - конь во спасение»*.

* Это - часто неправильно толкуемые слова псалма 32 (ст.17 ) «Лож конь во спасение, во множестве силы своея не спасется», что означает: «Обманчив конь для спасения: вели­кою силою своею он не спасется». Под конем в этом стихе Псал­тири разумеется войско царя (см.: Пс.19,8; 32,16; 146,10).

Знаменательна была его смерть. Он успел поисповедоваться, но умер, когда Чашу с Причастием несли к его постели.

Я не пишу имена этих людей, чтобы не осудить их. Еще живы многие из тех, кто знал их и кому дорога их память. В то же время я хочу, чтобы те, кто прочтет эти строки, помолились о них, дабы бездна милосердия Божия поглотила человечес­кую немощь, а благодать стерла те грехи, которые в хартии человеческой жизни остались неиспове­данными.

Когда я впервые столкнулся с ложью духовно­го лица, мне показалось, что пошатнулось само небо. Если бы он знал, что я пережил тогда, то, наверное, не стал бы лгать. Возможно, его научи­ли этому греху его руководители - кто знает. Свя­тые отцы сказали: «Первая краска одежды не стирается до конца».

Сейчас мир все более и более погружается в нрав­ственную тьму; ложь и обман становятся нормой жизни. Диавол хочет, чтобы они стали привычны­ми для храмов и монастырей. Поэтому, духовные отцы, дайте подышать своим ученикам тем чис­тым воздухом, который называется правдой; не учите их лжи ради добра: где нет правды, там нет ни добра, ни любви.

ЗАРУБКИ В ПУТИ

Когда Патриарх Давид (Девдариани) перед архи­ерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно, сдержал свое слово. Даже когда умерла его быв­шая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество.

Келейник Католикоса-Патриарха Калистрата протоиерей П., овдовев, женился вторично. Патриарх запретил его к богослужению. Друг за­прещенного священника протоиерей Мелхиседек Хелидзе стал ходатайствовать о нем перед Патри­архом Калистратом, оправдывая П. тем, что у него дети, которых надо воспитывать. Тот ответил: «Если я допущу его, то должен буду допустить к священнодействию и других второженцев, и этим самым я разрешу моим священникам всту­пать во второй брак. Неужели он не мог найти род­ственников, которые бы смотрели за детьми, или взять старую женщину в прислуги?». Протоиерей Хелидзе продолжал: «Вы правы, ваше Святейше­ство, но грешных надо любить и жалеть больше, чем праведников». На это Патриарх Калистрат от­ветил: «Если грешников надо больше любить, как ты говоришь, то пусть он женится в третий раз, тогда я прощу его». После этого протоиерей Хе­лидзе замолчал и отошел от Патриарха.

Протоиерей Мелхиседек Хелидзе говорил о Ка­толикосе-Патриархе Калистрате: «Это мой отец и вождь. Я слышал, как Болгарский Патриарх Сте­фан на Соборе в 48-м году сказал ему: "Вас следо­вало бы назвать Патриархом Патриархов"».

Он рассказывал, что Патриарх Калистрат в сво­ей частной жизни был очень скромен, никогда не брал подарков от своих подчиненных, а наоборот, помогал многим из них и поэтому сохранял внутрен­нюю независимость и свободу в отношении к епис­копам и священникам.

Он говорил: «Я часто видел, как Патриарх раз­менивал деньги у свечницы для раздачи бедным и затем каждому нищему, стоявшему у дверей собо­ра, собственноручно давал милостыню, а некото­рых при этом целовал в голову».

Рассказывал старший певчий Сионского собо­ра: «Однажды я стоял у дверей храма. Патриарх, приняв меня за нищего, дал мне рубль. Я хранил этот рубль при себе как благословение Патриарха. И, несмотря на трудные времена, никогда не оставался без денег; я сам не знаю, как и откуда они приходили ко мне. Я приписываю это благо­словению Патриарха».

Католикос-Патриарх Ефрем (Сидамонидзе) любил выращивать цветы. Когда его арестовыва­ли, то при обыске, в поисках денег, разбили цве­точные горшки, но, конечно, ничего не нашли. Патриарх Ефрем сказал: «У меня с цветами одна участь: их сломали и бросили на пол, а меня уводят в тюрьму».

Патриарх Ефрем рассказывал, что когда ночью его привели в тюрьму, то все места на нарах были заняты, и он лег на полу. Увидев это, татарин-ма­гометанин уступил ему свои нары. Патриарх (то­гда еще епископ) сказал: «Тут хватит места на дво­их», но татарин ответил: «Я недостоин лежать ря­дом с Божиим человеком».

Около резиденции Патриарха Ефрема пилили дерево. Он вышел и стал указывать, как надо пилить, чтобы ствол дерева при падении ничего не повредил. «Вы откуда знаете, Святейший, наше дело?» - спросили рабочие. «Я шесть лет был на лесопилке, как мне не знать»,- ответил Патриарх.

Однажды Патриарх Ефрем увидел, что двор перед его резиденцией не убран, и, взяв метлу, начал сам подметать. Прибежала провинившаяся монахиня и стала отбирать у него метлу, но он не отдавал. Она громко заплакала и упала перед ним на колени, тогда он отдал метлу.

Прихожане одной церкви жаловались Патри­арху Ефрему на священника. Он приехал к вечерней службе, стал у дверей, а когда служба кончи­лась, то взошел на амвон и сказал: «Я хочу носить шелковую рубаху, но денег нет, приходится носить простую из ситца. Вы хотите безгрешного священ­ника, а у меня такого нет. У вас в храме поют "Гос­поди, помилуй", а этого вполне достаточно для вашего спасения» - и вышел из храма.

Послушав проповедь одного иеромонаха, Пат­риарх Ефрем сказал ему: «Говоришь ты складно, но на твоем месте я не говорил бы так много при архиерее».

Говорил он также этому иеромонаху: «Не­сколько слов игумений, сказанные от ее многолетнего опыта, имеют больше силы, чем твои пропо­веди».

Рассказывал архимандрит Парфений (Апциаури): «Когда я был отроком, то мать (мачеха) сама привела меня в Шио-Мгвимский монастырь. Там мне дали послушание пасти коров. Когда я громко молился, то коровы не уходили далеко, не раз­бегались в стороны, они паслись вблизи меня, как будто слушали молитву. В 20-е годы настоятелем Шио-Мгвимской обители назначили молодого иеромонаха Ефрема (Сидамонидзе), будущего Патриарха Грузии. Однажды он спросил у меня: "Ты знаешь, что значит открывать и закрывать монастырские ворота?". Я ответил, что делаю это уже несколько лет. Он сказал: "Ложась спать, по­вторяй в уме какой-нибудь стих Псалтири и засы­пай с ним, этим ты закроешь от диавола свое серд­це. Утром, просыпаясь, прежде всего произнеси Иисусову молитву, а затем наизусть какие-нибудь стихи из псалма, этим ты посвятишь начаток свое­го дня Богу. С Его именем начинай день: открывай ворота монастыря". Эти слова я принял как благо­словение игумена и, каким бы я ни был уставшим, перед сном читал Псалтирь, затем повторял один из прочитанных стихов и так погружался в сон. Я чувствовал, что и во сне читаю молитву».

На беседе с Патриархом Ефремом один моло­дой иеромонах признался, что его мучают плотские страсти. Патриарх Ефрем, выслушав его, слег­ка улыбнулся и сказал: «Что делать - романти­чески настроенный иеромонах». На другой день перед службой в Сионском соборе этот иеромо­нах подошел к нему, поклонился и попросил бла­гословения. Вдруг Патриарх сказал: «Ты что мне, как товарищу, руку подаешь? Лучше прямо ска­жи: не благословите, а здравствуйте!». Иеромонах опешил, а Патриарх продолжал: «За несколько лет ты ничему не научился; большой грех сделали те, кто рукоположил тебя, но мы исправим их ошиб­ку. Уходи отсюда». Иеромонах, так и не получив благословения, отошел в сторону со слезами на глазах. Прошло несколько дней. Иеромонах сно­ва встретился с Патриархом. Он увидел его во дво­ре Сионского собора и стал поодаль, не зная, что ему делать. Патриарх поманил его пальцем к себе и спросил: «Ну как, швило (чадо), ты поживаешь, ты, кажется, на что-то жаловался мне». Тот отве­тил: «Ушли все плохие мысли; до них ли мне те­перь». Патриарх сказал: «Так и продолжай даль­ше». Потом добавил: «У меня был диакон, кото­рый говорил: "Сегодня Патриарх со мной служит"; если бы ты знал, сколько времени надо было, что­бы он наконец догадался, что не Патриарх с ним, а он с Патриархом служит». Иеромонах понял, что одной из главных причин его искушений была гор­дость, и ушел обрадованным.

Один иеромонах попал в искушение и женил­ся. Патриарх Ефрем, узнав об этом, написал ему письмо со следующими словами: «Если ты раскаешься и вернешься, то твой грех я беру на себя перед Богом, как будто сделал его не ты, а я». Лю­ди, знавшие строгость Патриарха Ефрема, были удивлены, но Патриарх сказал: «Я могу наказать человека, когда тот стоит на ногах, а если он упал, то стараюсь поднять его».

Когда, будучи в Санкт-Петербурге (в ту пору - Ленинграде), Патриарх Ефрем совершал Литургию, то на Великом входе один из епископов по­мянул его как «Патриарха всех грузин и армян». Патриарх, как бы для ответного поминовения обернувшись в сторону этого епископа, тихо ска­зал: «Сам ты еретик» - и продолжал службу.

На одной из конференций Совета Мира Патри­арха Ефрема попросили сказать речь. Он поднялся на трибуну и, обращаясь к американцу, сидящему в первом ряду, спросил: «Ты, американец, хочешь вой­ны?». Тот ответил: «Конечно, не хочу». Патриарх сказал: «Я тоже не хочу» - и сошел с трибуны. Это было самое краткое из всех выступлений, но оно вызвало самые продолжительные аплодисменты.

Однажды Патриарх Ефрем в присутствии уполномоченного принимал какую-то иностран­ную делегацию. Эти люди были хорошо осведом­лены о том, что творится в Советском Союзе, они выдавали себя за защитников прав человека и ре­лигиозной свободы, но, питая внутреннюю неприязнь к Православию, стали задавать Патриарху каверзные вопросы с целью, очевидно, поставить его в неловкое положение. Один из них спросил: «Какие отношения у вас с правительством?».

Патриарх ответил: «У меня с уполномоченным по делам религии самые доброжелательные отношения: я забочусь о его душе, а он - о моем теле». Собеседник снова спросил: «А разве нет в Грузии фактов притеснения Церкви?». Патри­арх ответил: «Антиохийский Патриарх имеет резиденцию не в Антиохии, а в Дамаске; Александ­рийский Патриарх - не в Александрии, а в Каире. Как видите, они оказались в роли изгнанников. А я нахожусь в родном Тбилиси, и нашу резиден­цию никто не трогает». У гостя опять получилась осечка, он задает третий вопрос: «Свободны ли вы в своих действиях? Например, можете ли вы поехать на какой-нибудь завод и прочитать лек­цию или произнести проповедь?». Патриарх отве­тил: «Если пригласят, то поеду. У нас традиция, в отличие от протестантов, не ходить в гости без приглашения». На этом беседа закончилась.

Патриарх Ефрем всегда с чувством уважения вспоминал Патриарха Христофора (Цицкишвили) 13, которого многие считали излишне уступчи­вым атеистическому правительству. Патриарх Ефрем говорил: «Я знаю его, он готов был бы от­дать свою жизнь за Христа, если бы это нужно было для Церкви, но ему выпала.тяжелая участь полководца, который должен отступить под натис­ком врага, чтобы не потерять своего войска. В сво­ей личной жизни он был аскетом, а прагматики аскетами не бывают. Он очень уважал в душе Пат­риарха Амвросия 14, но внешне, для вида, противо­стоял ему, однако они делали одно дело, только по-разному».

По вечерам Патриарх Ефрем выходил во двор Сионского собора, садился на скамейку и беседо­вал с соседями по двору, рассказывая им случаи из своей жизни. В нем была особая простота. Как жаль, что его рассказы никто не записал!

Когда умер схиархимандрит Иоанн*, то Пат­риарх Ефрем сказал: «Умер великий старец. Он был отцом для всех нас».

Когда гроб с телом схиархимандрита Иоанна опускали в землю рядом с его духовным братом архимандритом Иоанном**, то Патриарх Ефрем со слезами сказал: «Подвиньтесь, отцы, чтобы и мне лечь рядом с вами».

* Схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе; +1961).

** Архимандрит Иоанн (Маисурадзе; +1957).

Митрополит Романоз (Петриашвили) задол­го до начала архиерейской службы в подряснике заходил в алтарь, надевал епитрахиль и, когда свя­щенник совершал проскомидию, он вынимал из просфор частицы, а потом через пономарку ухо­дил к себе в дом, находившийся в церковном дворе. Затем к началу Литургии под колокольный звон он входил в храм с подобающей архиерею честью.

Митрополит Зиновий (Мажуга) в последние годы своей жизни служил раннюю Литургию, а затем шел в келию и ложился отдыхать - так осла­бел от постоянных болезней. Он не мог долго сто­ять на ногах и старался, чтобы служба не затяги­валась. Исключением была Херувимская песнь, во время которой он вынимал частицы за живых и усопших. Тогда он как будто забывал о времени и о своих немощах, а было ему около 90 лет.

Митрополит Зиновий говорил, что в заключе­нии он особенно усердно молился Божией Мате­ри и чувствовал Ее помощь.

Владыка Зиновий также говорил, что один из глинских монахов, которого заставляли доносить на своих собратьев, рассказывал ему, что после допро­сов и пыток, когда его, избитого, снова бросали на залитый водой пол камеры, он чувствовал не боль, а необыкновенную, ни с чем не сравнимую радость не только в душе, но и во всем своем теле и горячо благодарил Бога, что не стал из-за страха клеветником, не предал Христа в лице своих братьев.

Инок Виталий* говорил: «Когда я в первый раз посетил владыку Зиновия, то увидел, что у него непрестанно течет Иисусова молитва в сердце».

* Впоследствии схиархимандрит, Виталий (Сидоренко).

Мне вспоминается один сл
учай. Я служил ут­реню в Александро-Невском храме. Вдруг отец Зиновий (тогда еще архимандрит), быстро вошел в алтарь и сказал мне: «Открой Царские врата». Шла вседневная служба, читался канон; я поду­мал, что архимандрит Зиновий ошибся, и решил напомнить ему, что по уставу Царские врата не от­крываются. В это время через боковую дверь вошел митрополит Ефрем (будущий Патриарх). Отец Зиновий хотел встретить его, как положено встре­чать архиерея, с открытыми Царскими вратами, но я не мог догадаться об этом, а слушаться с первого слова - не привык. Теперь я понимаю, что послушание не медлит, а смирение не прекословит и не многословит.

Один иеромонах рассказывал: «Когда я был еще юношей, то попросил у владыки Зиновия дать мне молитвенное правило. Тот сказал: "Ежедневно чи­тай канон Иисусу Сладчайшему и канон Божией Матери из чина Акафистного пения". Я читал эти каноны, и они казались мне самыми лучшими на свете. После одного искушения, случившегося со мной, митрополит Зиновий переменил правило и сказал, чтобы я читал покаянный канон Господу Иисусу и молебный канон Божией Матери, "пева-емый во всякой скорби". После этого я боялся до­тронуться до прежних канонов, как недостойный читать их. Когда через несколько лет меня рукопо­ложили в иеромонахи, я рассказал об этом митро­политу Зиновию. Тот как бы удивился и сказал: "Я дал тебе на время другое молитвенное правило, но не запретил читать прежние каноны, когда ты захочешь". Когда я снова прочел канон Иисусу Сладчайшему, то у меня была такая радость, как будто я открыл ящик и неожиданно нашел там дра­гоценную для меня вещь, которую считал утерян­ной. Когда я читал этот канон, то чувствовал себя как перенесенный в незабвенные годы юности, ког­да делал первые шаги. Я понял, что все, что проис­ходит с нами, не исчезает, а хранится в памяти на­шего сердца, хотя мы не знаем об этом».

Один иеромонах спросил митрополита Зино­вия: «Некоторые подвижники вместо Иисусовой молитвы произносили только имя Иисуса...».

Митрополит Зиновий посмотрел на него с укором и сказал: «На какую высоту ты лезешь? Они не могли оторвать сердца от имени Иисуса, а тебе в твоем состоянии более, чем Иисусова молитва, подходит молитва мытаря».

Во время хрущевских гонений молодой свя­щенник Александр приехал в Сухуми и коленопреклоненно просил епископа Леонида (Жвания) дать ему любое место, хотя бы пономаря или пев­чего. Епископ Леонид пожалел его и устроил свя­щенником в кафедральном соборе. В то время это было сопряжено с большими трудностями для архиерея. Он должен был специально ходатай­ствовать о разрешении у властей. Священник снял комнату у прихожанки собора и сблизился с ее дочерью. Как ни странно, сама мать явилась свод­ницей. Она с гордостью говорила: «Теперь я пристроила свою дочь». Узнав об этом, епископ Лео­нид тотчас отстранил священника от служения и запретил даже входить в алтарь. Он сказал священ­никам собора: «С этим человеком нельзя причащаться из одной Чаши; если я допущу его до свя­щеннодействия, то сделаюсь перед Богом соучаст­ником его греха. Епископ - страж Церкви и не должен допустить осквернения алтаря». Вскоре этот человек выехал из Сухуми не то на Урал, не то в Сибирь, затем стало известно, что он снял сан, отрекся от Христа и занялся составлением атеис­тических статей для газет. Но, возможно, этот от­ступник совершил бы не меньший грех, если бы, оставшись в сане, совершал Литургию и продол­жал блудить. Это был наглядный пример того, как нераскаянный грех убивает веру.

Сторож Сухумского кафедрального собора хо­тел прогнать нищего безногого калеку со ступеней храма, так как надо было постелить ковер для встречи архиерея, но тот, вместо того чтобы уйти, стал ругаться и поднял на него палку. Епископ Леонид, узнав, в чем дело, сам подошел к нищему, дал ему рубль и сказал: «Это русская душа: "Хлеб ешь - правду режь"».

Схиархимандрит Андроник (Лукаш) завещал своим чадам никогда не снимать с себя нательного креста, даже если человек моется в бане. Он расска­зывал случаи из своей молодости. Однажды юноши пошли на речку, и его сосед, лучший пловец среди них, перед тем как зайти в воду, снял с себя крест и положил на берегу. Отец Андроник почувствовал что-то неладное и спросил у него, зачем он это сде­лал. Тот ответил: «Дух мне сказал». Отец Андроник предупредил его: «Ты знаешь, какой дух боится кре­ста?». Но тот уже по-другому стал оправдывать свой поступок: «Как я нагим буду носить крест? Когда поплаваю, тогда надену снова». Он, как будто вле­комый какой-то силой, бросился в реку, нырнул и больше не выплыл. Домой принесли только его одежду и оставленный на камне крестик.

Старец говорил: «Христианин без креста по­добен воину, оставившему свое оружие... Как охотник сторожит свою добычу, так диавол день и ночь следит за человеком. Когда увидит, что человек снял крест, то свободно действует в его душе, как входят в дом без ворот».

Один старый прихожанин рассказывал: «Во время Первой мировой войны я был контужен и несколько месяцев находился в лазарете. Я видел много смертей, но особенно поразила меня одна смерть. Недалеко от моей койки лежал тяжелора­неный солдат, неподвижно, как труп; только стонал. Врачи много дней боролись за его жизнь. Вдруг он заговорил, вернее, прохрипел: "Мне тяжело, снимите с меня крест". На его слова не обратили внимания как на бред; тогда он привстал, дернул тесьму с крестиком на груди так, что она разорва­лась, отбросил крест в сторону, закричал не чело­веческим, а каким-то звериным голосом, и упал на койку мертвым».

Я вспоминаю, как после моего рукоположения старая монахиня-певчая подошла ко мне под бла­гословение и хотела поцеловать мне руку. Я отдер­нул руку, сказав, что я грешный и недостойный. На это монахиня ответила: «Ваши грехи - это ваше личное дело, а я беру благословение у Госпо­да через священника и целую руку Христа, а не человека». Я помню до сих пор, как после такого ответа краска стыда залила мое лицо за это неумест­ное «смирение», каким глупцом я почувствовал себя тогда.

Однажды меня позвали отслужить молебен о болящем. Это был калека с ампутированными из-за гангрены ступнями ног. После молитвы он спро­сил: «Почему я так мучаюсь, неужели я грешнее всех людей на свете, какое преступление я сде­лал?». И затем сам ответил: «Я думаю, что я не был верен ни Богу, ни диаволу, а служил то одно­му, то другому, и они ударили меня с двух сторон». Как ни странно, но это наивное рассуждение калеки помогло мне понять, почему часто в истории самые худшие силы берут верх над своими сопер­никами, в том числе откровенные бандиты - над теплохладными христианами.

Староста Сухумского кафедрального собора Зинаида рассказывала: во время войны она была арестована по обвинению в антисоветской агита­ции; она знала, что от нее будут требовать ложных доносов, и поэтому решила покончить жизнь са­моубийством. Кроме того, следователь грозил ей, что он поместит ее в камеру с мужчинами, самы­ми отъявленными преступниками,- так, как мясо бросают зверям. Обычно во время следствия за­ключенных сначала сажали в одиночную камеру. У них снимали даже пояса от одежды, чтобы они не могли повеситься. Она долго думала, как покончить жизнь самоубийством: голодной смер­тью? Но в таких случаях кормили насильно. Наконец она догадалась: разбила маленькое окошко и осколками стекла перерезала себе вены. Она уже истекала кровью, когда дежурный солдат случай­но заглянул в глазок ее камеры. Привезли откуда-то врача; видимо, он был не тюремным врачом, потому что дрожал от страха. Он сделал ей пере­вязку, затем ее полуживой отправили в тюремную больницу. Приближалось время суда, ее больше не допрашивали. Она думала, что после приговора от нее могут снова требовать ложных показаний на близких ей людей, и поэтому решила вырвать у су­да смертный приговор для себя. Когда обвинитель спросил ее: «Правда ли, что вы говорили, что по­ражение Советского Союза в войне неизбеж­но?», то она ответила: «Я говорила, что немецкие генералы и фельдмаршалы - потомки древних ры­царей, для которых война была родной стихией - делом жизни и чести, а Сталин способен воевать только против своего собственного безоружного на­рода. Он уничтожил старых офицеров, а сам ничего не понимает в военном деле». Судья побледнел, он испугался, что его обвинят в том, что он допустил такую речь при народе,- это был показательный суд. Присутствующие на суде стали кричать: «Смерть ей; такую надо расстрелять на месте». Зинаида говори­ла: «Я в душе ликовала, что добилась своего, как буд­то я выиграла этот судебный процесс; теперь меня убьют, и все будет кончено. На самом деле я не гово­рила о Сталине те слова, которые сказала нарочно на суде. Но почему-то меня не расстреляли, а дали 10 лет со строгой изоляцией, которую затем замени­ли ссылкой. После смерти Сталина мне разрешили вернуться в Сухуми. Я и раньше считала себя веру­ющей, но не понимала, что это значит. Там, в ссылке, произошло мое обращение к Богу. У меня двоюрод­ный брат - полковник авиации, который получил много наград. При встрече со мной он сказал: "Ты поступила правильно, по-боевому, хотя из-за тебя я лишился звания генерала"».

Однажды, когда я служил в Сухумском храме, в алтаре молился отец Савва (Остапенко). У него болели ноги, и часть службы он сидел в кресле. Когда начали читать Апостол, он встал и уступил мне место. Я отказывался, но он строго сказал: «В это время Литургии служащий священник представляет собой Христа, Который сидит одес­ную Бога Отца и посылает апостолов на всемир­ную проповедь. Поэтому не спорь, а садись».

Схиигумен Савва благословил своего духов­ного сына-иеромонаха по временам прибавлять к Иисусовой молитве обращение к святым, напри­мер: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами святителя Николая помилуй нас».

Этот иеромонах рассказывал: «Однажды, молясь в алтаре, я не мог сосредоточиться и преодолеть су­хость сердца: оно как будто окаменело. Каждое сло­во я произносил с трудом, и мне хотелось поскорее закончить молитву и уйти из храма, как сбрасывают с плеч непосильную тяжесть. Я повторял Иисусову молитву то вслух, то про себя, но до моего сознания не доходили ее слова, как если бы я кричал, уткнув­шись лицом в подушку, и мне казалось, что такая молитва может только прогневать Бога. Но все-таки я удерживал себя и сидел в алтаре, продолжая тя­нуть четки. В этот же день ко мне подошла старая монахиня, которая жила при храме, продавала све­чи и убирала церковь. Она сказала: "Я легла отдох­нуть и увидела в тонком сне, что у вас в руке драго­ценные блестящие камни и вы перебираете их один за другим". Я понял, что этот сон должен был укре­пить меня в надежде, что Господь принимает молит­ву, творимую одним усилием воли, когда, по попу­щению Божию, сатана сковывает ум и сердце».

Один монах спросил схиигумена Савву: «Бы­вают случаи, когда я поневоле говорю неправду. Ко мне приходят люди с пустыми разговорами, и я передаю, что меня нет дома». Отец ответил: «А ты скажи: "Я дома, но не могу принять вас"».

Однажды отец Савва, сделав вид, что рассер­дился на духовного сына, сказал ему: «Паршивая овца все стадо портит». Тот опустился на колени и просил прощения. Авва слегка ударил его по лицу. Тот попросил: «Ударьте еще, чтобы бес убе­жал». Отец сказал: «Что, я должен исполнять твою волю?». После этого удара на душе у духовного чада стало необычайно легко.

Отец Савва мог смирить себя перед малым ре­бенком и в то же время мог быстро сбить спесь с са­мовлюбленного гордеца, этим он напоминал мне преподобного Льва Оптинского и блаженного Иоанна Корейшу. Однажды элегантно одетый гос­подин пришел поговорить с ним, будучи уверен, что оказывает старцу большую честь, а через не­сколько минут вышел из келий пятясь, с растерянным видом*.

* Как только этот человек зашел в келию отца Саввы, то тот вместо приветствия громко крикнул: «Куда вы идете, стойте у двери. В моей келий только что вычистили ковер, а у вас грязные ноги, надо уважать чужой труд. Можете гово­рить со мной оттуда, только громче, потому что я плохо слы­шу». Гость от неожиданности опешил, что-то пробормотал и поспешил уйти.- Авт.

Но большинство из тех, кого обли­чал отец Савва, впоследствии признавали, что по­лучили по заслугам, и не питали к нему обиды. Отец Савва мне казался врачом, который имел чудодейственный бальзам и мог делать глубокий разрез на теле, а затем заживлять его, так что не оставалось даже следа.

Иногда отец Савва слегка юродствовал. Од­нажды к нему пришли посетители, а он вышел им навстречу в трусах, обвернутый простыней, и сказал: «Вы ко мне? А я спешу: иду купаться в море».

Однажды отец Савва, находясь в своей келий, повесил на плечо холщовую суму, взял посох и, пройдя несколько раз по келий, сказал, обраща­ясь ко мне: «Я был странником, и ты не принял меня,- потом добавил: - Я был болен - и ты не посетил меня. Я был голоден, и ты не накормил меня, а зачем ты теперь пришел ко мне?».

Однажды схиигумен Савва встретил инока Ви­талия на Новом Афоне, когда тот вместе с богомоль­цами возвращался из часовни Иверской Божией Матери, расположенной на вершине горы. Инок Виталий подошел к игумену Савве, поклонился ему в ноги и сказал: «Благослови, святый отче, пустого пустынника». Отец Савва благословил его, при­стально посмотрел и сказал: «Нет, ты уже не пус­тынник, а архимандрит». Окружающие подумали, что отец Савва говорит притчей, но его слова ис­полнились в буквальном смысле. Инок Виталий переехал в Тбилиси, здесь был рукоположен в иеро­монаха и затем получил сан архимандрита.

Схиархимандрит Виталий (Сидоренко) любил повторять слова аввы Дорофея: «Христос приходит к нам в образе человека; что сделаешь для че­ловека - сделаешь для Христа»*.

* Преподобный авва Дорофей. Душеполезные поучения и послания. Сказание о блаженном старце Досифее, учени­ке святого аввы Дорофея. С.12.

Он старался не пройти мимо нищего, не подав ему милостыню. Это было его правилом, которое он завещал ис­полнять своим чадам. Случалось, что когда у него не было денег, он давал нищим что-нибудь из своей одежды, и не только нищим. Однажды в разговоре он узнал, что у его собрата старые, порванные брю­ки. Он тут же, в метро, быстро снял брюки и отдал ему, а так как он был одет в подрясник и длинный плащ, то это обнаружилось не сразу.

Он говорил: «Если ты несешь деньги, чтобы от­дать долг, а по дороге встретится нищий и в твоей душе будут бороться помыслы: вернуть долг или дать милостыню нищему,- то подай милостыню; лучше остаться должником у человека, чем у Бога».

Те, кто общался с отцом Виталием, отмечали, что его поучения и советы запоминаются надолго, как будто врезаются в память.

Однажды его попросили сказать проповедь в праздник преподобного Серафима Саровского. Он вышел на амвон и медленно прочитал тропарь преподобному Серафиму, как бы влагая свою душу в эти слова, потом благословил народ, поздравил с праздником и вернулся в алтарь. Многие гово­рили, что им казалось, будто до этого дня они ни­когда не читали тропарь преподобному и только теперь раскрылся для них его смысл.

Схиархимандрит Виталий знал наизусть три акафиста: Спасителю, Божией Матери и святителю Николаю, и когда был в пути, читал их вслух по памяти.

Отец Виталий рассказывал: «Мою мать при­вел к вере схиархимандрит Андроник, и затем она приняла монашество с именем Андроника. Я всю жизнь молился, чтобы Господь дал ей хотя бы пе­ред смертью покаяние. А Господь дал больше, чем я просил: она умерла в ангельском образе».

Схиархимандрит Виталий, будучи юным по­слушником у схиархимандрита Серафима, раздарил в отсутствие старца все его рясы и подрясни­ки. Когда старец вернулся, то сказал: «Милостыня без послушания в монастыре считается воровством; пойди к тем, кому ты подарил, и скажи: "Отче, я украл, отдай назад, чтобы я вернул хозяину"».

Когда у отца Виталия украли присланные ему деньги, то братья стали возмущаться поступком вора. Отец Виталий сказал: «Он взял не мое, а свое». Братья сказали: «Мы на эти деньги собирались купить провизию на зиму, гвозди и инстру­менты». Виталий ответил: «Считайте, что это я у вас украл, и, если хотите, наложите на меня епитимию за воровство». Услышав это, братья прости­ли вора и больше не вспоминали о пропаже.

Народ окружал отца Виталия днем и ночью, а он как будто не уставал от людей, наверно, любовь давала ему силы. Но те, кто ухаживал за ним, го­ворили, что после ухода гостей он в изнеможении падал на свой одр. Он отличался от других стар­цев тем, что не умел быть строгим к людям и об­личать их. Он старался утешить всех приходящих к нему, а если надо было указать человеку на его грехи, то говорил притчами, часто как бы обличая себя самого.

Отец Виталий беседовал с верующими в доме одной прихожанки. Был вечер - зимой темнело рано. Девушка по имени Нина торопилась идти домой, так как она жила на окраине города и нужно было проходить в пустынном месте через мост.

Отец Виталий сказал: «Не бойся, тебя проводят». Она подумала: «Из мужчин никого нет, может, он сам проводит меня?» - и с радостью осталась. По окончании беседы отец Виталий сказал: «Теперь пойдем», довел ее до двери дома и прочел молит­ву, в которой призвал на помощь многих угодни­ков Божиих, и сказал: «Иди без страха, ты не одна, святые проводят и сохранят тебя».

Однажды больной инок Виталий остановился на несколько недель у иеромонаха, служившего в приходском деревенском храме. Узнав об этом, многие люди стали приезжать к отцу Виталию и засиживались допоздна, обременяя больного. Иеромонах сказал: «Ты приехал отдохнуть, а тебе и здесь не дают покоя. Может быть, мне не пус­кать народ?». Отец Виталий ответил: «Если тебя беспокоит этот помысл, то скажи себе: "Меня здесь нет" или: "Я давно умер, какое мне дело до народа и Виталия?" - и обретешь мир».

Отец Виталий, как и другие монахи, был про­тив экуменизма и считал его искушением для Церкви. Но иерархов, вступивших в экуменическое движение, старался не осуждать, и когда об этом заходил разговор, то замолкал и закрывал глаза, как будто погружался в сон. Он говорил, что осуж­дать архиерея - это брать огонь себе за пазуху.

В пустыне монахи никогда не купались и не мыли голову. Они изредка протирали тело тряпкой, намоченной в воде, а волосы смазывали ке­росином, затем расчесывали и вытирали насухо платком.

Один монах говорил: «От керосина волосы блестят, как грива у коня».

В пустыне монахи спали не раздеваясь. Часто зимой не снимали даже валенок, хотя из-за обилия дров в келий в морозы все время топилась печь: так им было легче вставать на ночные молитвы.

Отцы заповедовали монахам (пустынникам) ложиться спать препоясанными с четками в руках.

У пустынницы была бутылка масла на зиму. Когда зашли к ней по пути монахи, то она дала им пищу без масла. Узнав об этом, схиархимандрит Виталий сказал ей: «К тебе приходил Христос, Ко­торому ты день и ночь молишься, а ты пожалела дать Ему немного масла». Она заплакала и покло­нилась ему в ноги со словами: «Помолись за меня». Тот сказал: «Христос приходит в образе человека, что сделаешь для человека, сделаешь для Христа».

Молодая пустынница призналась другой, что чувствует привязанность к одному духовному бра­ту и, сидя в келий, все время беспокоится о его здоровье. А та сказала ей: «Если бы ты знала, ка­кие он слухи распускает про тебя, как будто ты воруешь у сестер передачу, которую им посылают, и что ты имеешь в келий спрятанную бутыль вина, к которой часто прикладываешься». Пустынница возмутилась и перестала волноваться о здоровье духовного брата. При встрече с ним она даже не ответила на поклон и, опустив голову, быстро про­шла мимо.

Я видел в местности, называемой Барганы, двух монахов-пустынников: иеродиакона Онисифора и монаха Пахомия. Отец Онисифор охотно бесе­довал с нами и подробно отвечал на наши вопро­сы. Казалось, что он был рад помочь нам своими советами и многолетним опытом. Разговор касал­ся Иисусовой молитвы. Мы говорили о книгах Игнатия (Брянчанинова) и Феофана Затворни­ка (эти святители тогда еще не были прославле­ны). Затем мы пришли к отцу Пахомию. Он вы­шел из келий и сел у дверей на каменную ступеньку. Я спросил его: «Где находится сердечное место, о котором пишут святые: выше или ниже левого сосца?». Он посмотрел на меня так, будто только что заметил, и ответил: «Не знаю». Наступило молчание. Его взор был устремлен куда-то мимо нас, в сторону леса. Мы сидели молча минут десять, затем старец встал и сказал: «Мне пора». И ушел в келию. То, что говорил мне отец Онисифор, я забыл, так как не был внутренне подготовлен к такой беседе, а молчание отца Пахомия помню до сих пор.

Отец Онисифор имел у себя в келий сухую за­соленную рыбешку, которая висела у него на нитке, протянутой вдоль стены келий. Он сам ее не ел, а держал специально для гостей и путников.

Некоторые братья, живущие в пустыне, упре­кали отца Меркурия в том, что он занимается пчеловодством - работой, которая требует много вре­мени и забот. Отец Меркурий отвечал: «Если бы я был совершенным монахом, то занимался бы непрестанной молитвой у себя в келий. Но это не моя мера, и поэтому я по своей немощи держу пчел, имея помысел, что я исполняю монашеское послушание. Часть меда я раздаю пустынникам и странникам, а другую часть обмениваю на продук­ты». Братья спросили: «А если твои пчелы погиб­нут или ульи украдут, то ты примешь это как волю Божию, чтобы не заниматься больше пчеловод­ством?». Отец Меркурий ответил: «Я приму это как испытание, но пойду в город и куплю новые ульи».

Мать Зосима нашла пещерку около Сухуми на склоне крутой горы, под которой был овраг, пред­ставляющий собой высохшее русло, и поселилась там. Благословение на это она ни у кого не взяла. Однажды, спускаясь вниз, она увидела в овраге труп человека с разбитой головой. Она поняла, что этот человек хотел ночью взобраться на гору, мо­жет быть, проследив, где она находится, но сорвал­ся и упал с высоты. Она сказала об этом одному из своих благодетелей, живших в Сухуми. Они решили никому не сообщать, вырыли в овраге могилу и закопали труп. После этого мать Зосима ушла с того места; вернее, само место выгнало ее как поселившуюся без благословения старцев.

Схимонахиня Зосима говорила: «Когда какая-нибудь вещь мне не нужна, я не думаю, что делать с ней и кому подарить ее, чтобы этими размышле­ниями не отрывать ум от молитвы. Я отдаю ее пер­вому встречному или кладу у дороги».

Мать Зосима ходила зимой в жилете из пла­щевой парусины и в калошах, одетых прямо на носки. Увидев это, благодетели подарили ей паль­то из хорошего материала и ботинки. Когда насту­пила весна и потеплело, то мать Зосима, не желая хранить пальто до осени, сняла его с себя и на ули­це отдала незнакомой женщине. Та сначала боя­лась: не заключается ли в этом какой-нибудь под­вох, но затем взяла пальто и благодарила.

Отец Виталий рассказывал притчу. Некий ста­рец в монастыре посетил монаха, у которого келия была чисто вымыта и убрана, все вещи нахо­дились на своих местах. Старец сказал: «Наверное, брат не может терпеть грязи - ни духовной, ни телесной - и так же очищает свое сердце». За­тем старец вошел в келию другого монаха, кото­рая долго не прибиралась: вещи валялись разбро­санными где попало. Увидев сор и беспорядок, он сказал: «Наверное, брат настолько занят молитвой и духовной жизнью, что уже совсем забыл о зем­ном». Так старец мудро избежал греха осуждения.

Один иеромонах рассказывал подробности личной жизни своего собрата, которые он наблюдал, живя у него в гостях, и осуждал его. Тогда монахиня Аркадия, с которой он беседовал, вста­ла с места, поклонилась ему и сказала: «Теперь я вижу, что вы прозорливец и обличили меня во всех моих грехах, словно в воду смотрели». Иеромонах опешил и огорчился, но потом часто с благодар­ностью вспоминал мать Аркадию.

Иеромонах по дороге повстречался с игуменией и поклонился ей, сказав: «Матушка, благослови», но та посмотрела на него и молча прошла мимо, ничего не ответив. Послушник, сопровож­давший иеромонаха, спросил: «Отче, как объяс­нить такой поступок игумений, правильно ли сделала она? Я не понимаю этого». Иеромонах отве­тил: «Правильно или нет - зависит от духовной степени, на которой она находится. Если она стя­жала непрестанную молитву за мир и безмолвие и не хотела отвлечь ум от внутреннего пребыва­ния в сердце, а молча молилась за нас, то правиль­но сделала, а если нет, то это дерзость, происходя­щая от гордости и духовного невежества; тогда ее постигнет от своих же сестер скорбь и искушение: то, что сделает человек другому, возвращается к не­му; но я предпочитаю думать первое». Послушник спросил: «А как мне победить свой помысл, кото­рый говорит: "Ведь преподобный Арсений Вели­кий сидел в своей келий, а не ходил по дорогам"?». Иеромонах ответил: «Предположи, что она идет пешком в Иерусалим и дала обет не разговаривать по пути».

Схиархимандрит Виталий рассказывал, что рядом с ним в пустыне жил иеромонах, изгнанный властями из монастыря. Этот иеромонах старал­ся заменить монастырское правило, которое исполняли пустынники из Глинской обители, Иису­совой молитвой. Он читал ее по слогам, несколько протяжно, притом конец каждого слова произно­сил резко, как бы отчеканивая, и между словами делал небольшие паузы. Когда он молился, стоя с четками в руках, то на каждом десятом узелке клал поясной поклон, а после каждой четки - не­сколько земных поклонов. Чаще он молился мол­ча, сидя в углу на низкой скамеечке лицом к сте­не. Он так погружался в молитву, что со стороны могло показаться, что он спит, если бы не четки, ко­торые двигались в его руке. В обители этот монах руководил иконописной мастерской, пел в хоре и нес послушание в библиотеке, он отличался начи­танностью. Таким людям трудно дается молитва; воображение и рассудок через помыслы и образы входят в борьбу с духом и как бы подавляют и за­глушают его. Это понимал и сам иеромонах, при­дя в пустыню, и все время старался остановить этот поток мыслей и картин, как запущенную в ход машину. Он говорил, что завидует тем, кто мало читал, у кого нет музыкального слуха: у тех, кто не обладает никакими талантами, скорее откры­вается молитва. Отец Серафим любил этого иеро­монаха, но предупреждал, что у него будет много искушений в духовной жизни, потому что таким людям трудно не только обнажить ум для молит­вы, но и смирить свое сердце. «Для того, чтобы научиться держать ум в словах молитвы,- гово­рил отец Серафим,- надо сердце свое держать в послушании. Старец советовал тем, кто присту­пает к Иисусовой молитве, вначале читать ее мед­ленно и неторопливо, не обращая особого внима­ния на количество прочитанных молитв. Однако он предупреждал, что здесь есть своя опасность, а именно: замена молитвы как беседы с Богом раз­мышлением о молитве, то есть при слишком медленном и раздельном произношении слов может потеряться предстояние перед Богом, и человек начинает разбирать каждое слово молитвы: какой смысл заключается в нем. Это тоже по-своему по­лезное дело, но лишь как приготовление к молит­ве: здесь нет обращенности к Богу, предстояния перед Ним. Молитва, исполняемая правильно и внимательно,- это действие духа, а рассуждение о молитве - действие души. Когда ум навыкнет заключаться в словах молитвы, уходить в них, сли­ваться с ними, тогда молитву следует читать в тем­пе неспешной речи. Мне кажется, что старец Се­рафим говорил здесь о различии между молитвой и медитацией, когда избирают какое-нибудь биб­лейское изречение и начинают размышлять о нем, стараясь выявить семантическое значение и смысл каждого слова. Молитва исчезает, и слова превра­щаются в анализируемый объект, вместо того что­бы быть звеньями между душой и Богом.

Когда об этом спрашивали названного иеромо­наха-пустынника, то он говорил, что во время мо­литвы он старается отгонять все помыслы и за­ключить ум в словах молитвы, а не занимается рас­суждением о свойствах и значениях каждого слова. Он говорил, что находится в общении с отцом Серафимом и советуется с ним. Отец Серафим на наш вопрос не выразил какого-либо суждения о та­ком способе молитвы. Но мне показалось, что он считал преждевременным для этого иеромонаха оставлять чтение Псалтири и братское правило и заменять их Иисусовой молитвой. Это могут де­лать только старые пустынники.

Впоследствии этот иеромонах решил, что он должен литургисать, ушел из пустыни и приобрел домик в городе. Он служил как нештатный свя­щенник в храме, где официально исполнял должность регента. А потом он потерял Иисусову молит­ву, как признавался сам, и у него начался период тя­желых искушений. Но Господь дал ему искреннее покаяние.

Из некоторых слов схиархимандрита Серафи­ма у меня сложилось мнение, что причиной искушения этого монаха было отделение от общей молитвы с братией, отсутствие послушания и не­которое пренебрежение к молитвам, благословен­ным Церковью (канонам, акафистам и так далее). Своей самочинной молитвой он как бы раздраз­нил и вывел змею из норы, но без послушания уже не мог победить ее.

Послушник Виталий в монастыре после ран­ней Литургии оставался еще на позднюю Литургию, превозмогая все болезни и немощи (в моло­дости у него была чахотка, от которой он излечился в пустыне). Узнав о таком усердии, схиархимандрит Серафим сказал пономарям: «Гоните его в шею из храма сразу же после первой Литургии».

Один иеромонах жаловался отцу Серафиму, что послушница, которая готовит обед и помогает ему по дому, имеет «неотесанный характер» и по­стоянно грубит; это его оскорбляет, и он часто гне­вается, выходит из себя и ругает ее. Отец Серафим, выслушав его, сказал: «Я рад за тебя. Хуже было бы иметь ласковую и услужливую послушницу».

Тому же иеромонаху говорил отец Серафим: «Ты то гневаешься на своих чад, то просишь у них прощения, не понимая, что этим духовно вредишь им. Они не знают, что им делать: кто прав и кто виноват - они или ты,- и постепенно перестают слушаться тебя. Если ты даже был несправедлив к ним, то попроси прощения у Бога за себя и за них, а им не показывай своего раскаяния. Духов­ный отец имеет право наказать или подвергнуть испытанию свое чадо, а своими извинениями ты только портишь их. Я видел духовника, который на коленях просил прощения у своих чад, и стро­го запретил ему делать это».

У схиархимандрита Иоанна (Мхеидзе)* брат за­нимал какую-то высокую должность в системе внут­ренней безопасности.

* Схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе; +1961) вместе с на­стоятелем обители архимандритом Иоанном (Маисурадзс; +1957) в советское время
прожили почти до самой своей кон­чины в чудом сохранившемся в послереволюционные годы монастыре в честь Рождества Пресвятой Богородицы Бега­ния (т.е. Вифания). Старцы считались музейными работни­ками и в такой «должности» продолжали свой аскетический подвиг. Они тайно совершали Таинства - причащали, крес­тили, отпевали.

Может быть, зная это, власти не трогали двух бетанских монахов, но брат сам стал гонителем для своего брата. Он приезжал в монас­тырь и требовал, чтобы схиархимандрит Иоанн, тог­да игумен Георгий, снял с себя рясу и жил в миру. Он обещал обеспечить его всем, дать ему отдельную комнату, где он мог бы проводить время, как ему угодно, хотя бы и молиться целый день. Он говорил, что надо пережить это время, а не подставлять свой лоб под пулю палача. Затем он стал требовать от брата ухода из монастыря, говоря откровенно, что из-за него он не получает следующего звания и во­обще брат является темным пятном в его биографии и преграждает путь к его блестящей карьере. Это повторялось несколько раз; брат грозил, что сам на­пишет, чтобы монахов судили как врагов народа. На это игумен Георгий ответил: «Ты все угрожаешь мне расстрелом и говоришь, что из-за меня тебя лишают новых званий и орденов, а может быть, из-за наших молитв не расстреливают тебя самого, ведь сколько твоих сослуживцев погибло». Тогда брат бросился на него и стал избивать. Позже схиархимандрит Иоанн говорил: «Монах по своим обетам должен отречься от мира и от родственников. Но я глубо­ко почувствовал, как сам этот мир отрекается от нас, когда получал удары от руки брата. Мне было жаль его. Уезжая, он продолжал кричать и бра­ниться, но в последнюю минуту неожиданно тихо сказал: "Прости меня"».

Иеромонах Василий (Пирцхалава), подвизав­шийся в Бетания*, рассказывал: «Я уже с детских лет хотел пойти в монастырь, хотя не был ни в од­ном монастыре и только на картинках видел монахов. Мои родители сначала думали, что это дет­ские фантазии, однако прошли годы, я повзрос­лел, но не оставил своего намерения. Тогда они сказали: "Сначала окончи институт, получи дип­лом, а затем делай как знаешь". Наверное, они ду­мали, что в институте у меня начнется другая жизнь и я забуду, о монашестве.

* Отец Василий еще послушником в 1954 году пришел в Бетания по благословению своего духовного отца и ос­тался жить в обители рядом со старцами до самой своей кончины в 1960 году.

Когда я закончил педагогический институт в Гори, то приехал в село к родителям, отдал им свой диплом на память и сказал, что теперь я иду в монастырь. Они словно окаменели: не уговаривали меня, не плакали и даже не попрощались; только недавно мать приехала посмотреть, как я живу, и в тот же день уехала назад».

Я спросил: «Чтобы исполнить просьбу роди­телей, вы потеряли четыре года?».- «Нет, боль­ше: надо было еще время, чтобы забыть то, чему меня учили в институте»,- ответил он.

Однажды во дворе Бетанского монастыря я беседовал с отцом Василием о трудностях приходской жизни для монаха и говорил, что счастливы те, кто живет в монастыре. В это время мимо нас прошел схиархимандрит Иоанн*; лицо у него было сосредоточенно, он смотрел не на нас, а куда-то вдаль, вид его мог бы показаться грозным для тех, кто не знал его. Казалось, он внутренне спорил с кем-то или кого-то прогонял. Отец Василий тихо сказал: «Он все знает, о чем мы говорим». Возмож­но, отец Иоанн показал, какая в монастыре борь­ба с бесами, а может быть, видя мои искушения и немощь, отгонял от меня демонов, как пастух по­сохом - собак. Я ушел из монастыря, испытывая облегчение, с радостью в сердце.

Иеромонах Василий говорил: «Мне предлага­ют архиерейство, но я дал слово не покидать Бетанского монастыря и служить старцам** до смер­ти их или моей. За что мне такая милость Божия: я живу около двух Ангелов! Сколько раз я хотел вымыть ноги старцам, но они, даже будучи боль­ны, не разрешали мне этого делать!».

* До пострига в схиму - архимандрит Георгий (Мхеидзе).

** Старцы - это упоминавшиеся выше схиархимандрит Иоанн (Мхеидзе), тогда игумен Георгий, и настоятель оби­тели архимандрит Иоанн (Маисурадзе).

Однажды иеромонах Василий возвращался в оби­тель по дороге, проходившей через лес. На него напали разбойники, которым он ранее помешал увезти монастырскую корову, и жестоко избили. Отец Василий едва дополз до монастыря. После этого он заболел чахоткой и вскоре умер. Его на­шли мертвым в келий перед аналоем, на нем были епитрахиль, мантия и клобук, точно он оделся во все монашеские одежды, чтобы отправиться в да­лекий путь. Смерть застала его на молитве.

В день, когда над иеромонахом Василием со­вершали отпевание, в монастырь прибыло много народа. Приехала также его мать и другие род­ственники. Они сказали, что должны взять тело отца Василия, увезти его в деревню и похоронить на своем кладбище. Народ возмутился: люди не хотели отдавать тело монаха тому миру, от кото­рого он ушел, и требовали похоронить его в монастыре. Но схиархимандрит Иоанн сказал: «Я знаю этих людей: если вы помешаете им, то может быть кровопролитие, или же они вернутся, когда здесь никого не будет, выкопают гроб из земли и все равно сделают то, что задумали». Когда закончи­лось отпевание, то родные по плоти и односельча­не увезли тело отца Василия. Затем прошел слух, что они сбрили у него бороду, сняли с него мона­шескую рясу, надели пиджак и галстук и похоро­нили по своим обычаям. Узнав об этом, схиархи­мандрит Иоанн прослезился: «Он дважды муче­ник: один раз - при жизни от разбойников, а второй раз - по смерти от своих родных; за это он примет двойную награду. Где бы ни лежало его тело, а душа его с нами». И уже обращаясь к по­чившему, отец Иоанн сказал: «Сын мой, Василий, я думал, что ты похоронишь меня, но вот я, ста­рец, стою над твоим гробом».

Архимандрит Гавриил (Ургебадзе)* рассказы­вал: «Как Господь испытывает человека! Когда я был странником, то пришел в Самтаврский мона­стырь и попросил игумению пустить меня на ночлег. Она ответила: "У нас мужчины не ночуют". Тогда я вышел во двор и сел у ворот. Монахиня пришла закрывать ворота и закричала: "Что ты здесь делаешь?! Сейчас мы будем спускать соба­ку на ночь, она может покусать тебя!". Я вышел и лег за воротами. И вдруг слышу какой-то шорох. Смотрю: около меня змея. Я вскочил на ноги и, сказав: "Здесь нет для меня места!", пошел пеш­ком назад в Тбилиси».

* Архимандрит Гавриил (Ургебадзе), один из самых лю­бимых в Грузии подвижников нашего времени, ночил о Гос­поде 2 ноября 1995 года.

Архимандрит Гавриил вспоминал: «Когда я стоял на молитве, то вдруг услышал голос: "Скорей иди в Бетания". Этот голос повторился триж­ды. Я оставил молитвенное правило, оделся, взял посох и сумку и отправился в Бетания. По дороге купил несколько хлебов. Попутной машины не было, и я пошел пешком. Я шел по лесу, и какая-то сила торопила меня: "Не останавливайся, иди скорее".

Уже к вечеру я пришел в монастырь. Меня встретил схиархимандрит Иоанн* - последний оставшийся в живых монах.

* Уже упоминавшийся выше архимандрит Иоанн (Мхеидзе).

Он сказал: "Я молил­ся, чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву". Несмотря на то, что схи­архимандрит Иоанн долго болел, ничто не пред­вещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бод­рым, чем когда я видел его в последний раз. Я по­ложил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: "Ты устал от пути, подкрепись". И сам разломив хлеб, взял себе небольшую часть: "Это моя послед­няя трапеза".- "Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь,- сказал я,- Не будет вас, не будет монашества".- "Не мною оно началось и не мною кончится,- возразил отец Иоанн.- Мне пора идти вслед за моим духовным братом*. Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь и мы будем вместе".

Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу "Куртхевани"**, раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его.

* Это говорится об архимандрите Иоанне (Маисурадзе), также упоминавшемся выше,- настоятеле Бетания, в опи­сываемое время уже покойном.

** «Куртхевани» (груз.), в буквальном переводе «Книга благословений»,- так называется Требник на грузинском языке. - Авт.

Я за­плакал и стал просить: "Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя". Он ответил: "Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь". Я продолжал пла­кать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как епископ во вре­мя богослужения. Я не мог ослушаться и стал про­должать молитву. Я прочитал канон на исход души до конца. Он ласково сказал мне: "Я за этим звал тебя, чадо. Ты примешь мой последний вздох и последнее благословение,- и затем добавил: - Са­дись рядом и читай по четкам молитву". Мы оба молча читали молитву. Он спросил: "Ты видишь, сколько монахов стоят в келий? Они пришли за мной". Я понял, что это те монахи, которые жили и похоронены в Бетания... "Я тебе скажу о своем видении, но это тайна, никому не говори о ней . Он рассказал мне о бывшем ему откровении, и серд­це мое исполнилось страхом. "Скрой это в своем сердце",- повторил он. Уже догорели свечи, я за­менил их другими. Увидев, что четки выпали из рук отца Иоанна, я взял их с пола и надел на его руку. Он сказал: "Молись вслух, я буду слушать". Я громко читал Иисусову молитву, и вдруг отец Иоанн как бы встрепенулся, радость отразилась на его лице. "Мой брат и отец Иоанн пришел за мной,- сказал он,- а вместе с ним..." - и он за­молк, его голова опустилась на грудь. Прошли минуты молчания. Я подошел к нему. Он был уже мертв...

Я молился всю ночь. Утром в монастырь при­шли люди, точно узнав о смерти настоятеля. Мы сообщили Патриарху Ефрему о кончине велико­го старца. Он сам служил погребение, плакал и говорил: "Отец Иоанн, когда ты предстанешь Пре­столу Божию, помолись обо мне!".

Я остался на некоторое время в Бетания вмес­те с другими богомольцами и каждый день служил панихиду на могиле новопреставленного старца,- вернее, служил панихиду о двух подвижниках, могилы которых находятся рядом в знак того, что они и по смерти неразлучны друг с дру­гом. Когда умер отец Иоанн, я взял его четки и с ними как его благословением вернулся домой».

В 60-х годах отец Гавриил построил у себя во дворе церковь. Об этом узнал уполномоченный по делам религии и, вызвав одного высокопоставлен­ного иерарха, сказал, чтобы тот принял меры и велел отцу Гавриилу тихо, без шума разобрать эту церковь. Видимо, уполномоченный не хотел скан­дала и слухов о себе как о поджигателе церквей. Иерарх предложил ему вместе поехать к отцу Гав­риилу и поговорить с ним.

Они приехали в дом отца Гавриила, который находился недалеко от Варваринской церкви; уполномоченный остался во дворе, а иерарх зашел в храм, где молился отец Гавриил. Он сказал: «Сын мой, Гавриил, какой хороший храм ты построил своими руками! Но знаешь, какое теперь время: иногда более мудро отступить, чем идти вперед. Послушай меня, разбери его; положение переме­нится, и тогда ты снова построишь эту церковь, и я приду помолиться с тобой. Скажи об этом упол­номоченному». Отец Гавриил вышел во двор и сказал: «Я разрушу».

Прошло несколько дней. Отец Гавриил разо­брал переднюю стену, отодвинул на два метра и построил снова. Он сказал: «Я послушал и разру­шил, а теперь настало хорошее время - и построил». Больше отца Гавриила не трогали.

Однажды отец Гавриил, измазавшись где-то мазутом, танцевал на паперти церкви. Детвора, окружив его, хлопала в ладоши и кричала: «Таши-туши». На шум из храма вышел священник и, об­ращаясь к отцу Гавриилу, закричал: «Ты понима­ешь, дурак, что делаешь?». Отец Гавриил ответил: «Не я дурак, а тот, кто дает молодым монашество. Это он не понимает, что делает». И, сказав это, отправился домой.

Однажды отец Гавриил молился в алтаре Си­онского собора. К нему подошел один известный архимандрит, пользовавшийся среди монашеству­ющих авторитетом, и приветствовал его. Отец Гав­риил пристально посмотрел на него и неожидан­но сказал: "Несчастный, сейчас же становись на колени и кайся в своих грехах!". Архимандрит, оскорбившись, ответил: "Какое тебе дело до моих грехов? Я сам знаю, когда каяться!". Тогда отец Гавриил подошел к престолу и закричал: "Тебе го­ворю, ты проклят Богом!". Такой поступок удивил и возмутил присутствовавших в алтаре. Через не­сколько лет этот архимандрит ушел в раскол...

Однажды отец Гавриил на праздник 1 Мая под­жег огромный портрет Ленина, который висел на Доме правительства. Когда на допросе его спро­сили, почему он это сделал - ведь христиане долж­ны уважать власть,- то отец Гавриил ответил: «Потому что на портрете было написано: "Слава великому Ленину!". Вся слава принадлежит Богу, а какая слава может быть у мертвой головы! Я сжег его портрет не как правителя, а как идола!».

Когда отца Гавриила посадили в тюрьму за то, что он сжег портрет Ленина, он начал рассказывать заключенным о Боге; когда же он читал вслух молитвы, то многие из них опускались на колени и молились вместе с ним. Даже бандиты просили, чтобы отец Гавриил рассказал им о христианской вере и помолился за них.

Оказавшись снова на воле, отец Гавриил ре­шил: «Если преступники послушали меня, то я должен напомнить народу о Боге». Взял он ико­ны, пошел на главную площадь, называемую теперь площадью Свободы, поставил их там, достал книгу и стал громко читать молитвы. Он расска­зывал нам: «Некоторые останавливались, чтобы посмотреть, что я делаю, но, назвав меня сума­сшедшим, проходили дальше, другие не обраща­ли никакого внимания. Затем приехала милиция. Мои иконы разбросали, а когда я хотел собрать их с земли, выкрутили руки за спину; меня потащи­ли, как преступника, хотя я не сопротивлялся, посадили в машину и повезли в участок. Там меня побили и сорвали крест. Нигде никто не заступил­ся за меня ни одним словом. Раньше я думал: "За­чем Господь посылает скорби на землю?". А теперь я понял: камень разбивают молотом. Многих лю­дей только горе и скорби могут привести к Богу».

Однажды ночью на авву Гавриила напал граби­тель и потребовал денег. Авва дал ему все, что имел, но тот схватился за иерейский крест на его груди и стал тянуть. «Зачем тебе мой крест?» - спросил авва. «Я продам его»,- ответил бандит. Авва ска­зал: «Брат мой, я соберу денег и дам тебе, в каком месте ты назначишь, но этот крест не принесет тебе пользы». Тот в ответ ударил авву в лицо и сорвал крест, так что порвалась цепочка. Через три дня незнакомый человек принес крест с порванной цепочкой отцу Гавриилу, предлагая купить его. «Откуда ты взял этот крест?» - спросил архиман­дрит. «Мой товарищ попал в аварию и разбился насмерть,- ответил этот человек,- и мы решили продать крест, который был в его кармане, для похорон». Авва рассказал, что произошло, тогда тот человек сказал: «Возьми свой крест назад, нам не надо никаких денег». Они начали спорить. На­конец авва сказал: «Где лежит мертвый? Я приду и отслужу ему погребение за то, что он после смер­ти возвратил мне крест». Но человек, словно бо­ясь чего-то, не согласился и на это. Он положил крест на стол и быстро ушел.

Однажды архимандрит Ксиропотамского мо­настыря* в сопровождении некоторых других лиц приехал в Грузию, посетил монастыри и захотел увидеть отца Гавриила. Отец Гавриил узнал об этом, и когда они пришли к нему в келию, то уви­дели его совершенно «пьяным». Отец архимандрит сказал тогда: «Теперь я вижу, что это настоя­щий саллос (юродивый): он не хотел говорить с на­ми и не хотел огорчить нас отказом». Помолившись, они вышли из его келий.

* Монастырь Ксиропотам на Святой Горе Афон.

Как-то ночью во дворе монастыря, где жил отец Гавриил, раздался страшный крик. Это кричал отец Гавриил голосом, похожим на львиный рев. Потом он взял палку и стал колотить о железный лист. Монахини выглянули из окон, чтобы по­смотреть, в чем дело. Оказывается, он ругал старшую из них, которая без благословения спилила дерево. Монахини закрыли окно и потушили свет. Отец Гавриил продолжал ходить по двору и кри­чать, что это не монахини, а лесорубы. Когда на­утро его спросили, зачем он это делал, то он отве­тил: «Монахинь нужно смирять, это им полезно: тогда они лучше каются; кто хвалит их, тот их пер­вый враг».

Отец Гавриил рассказывал, что к нему прихо­дили исповедоваться архиереи; это смущало его. Тогда он начал давать им епитимий, и они пере­стали исповедоваться у него и нашли других ду­ховников.

Рассказывала духовная дочь архимандрита Гавриила: «Однажды мне сильно захотелось увидеть своего духовного отца, хотя особых вопросов к нему не было. Я думаю: "Что бы понести ему?", а денег у меня только двадцать копеек: как раз на дорогу. Тогда я решила купить буханку хлеба и пойти пешком. Когда я пришла к нему, он сказал: "Я сварил суп, а хлеба у меня не было; садись, по­обедаем вместе". Потом он сказал мне, что не хо­тел выходить из келий и молился, чтобы Господь послал ему хлеб».

Когда отец Гавриил умирал, то сказал: «Через три года откройте мою могилу, и я встречу вас».

Очевидцы рассказывают, что на месте погре­бения* архимандрита Гавриила происходят исцеления, и многие больные приходят, чтобы взять елей из лампады, горящей на его могиле. Поток этих людей настолько увеличился за последние годы, что одна из монахинь несет послушание у мо­гилы отца Гавриила: наливает в лампаду елей и затем раздает его богомольцам.

* Архимандрит Гавриил похоронен в Самтаврском Мцхетском женском монастыре святой равноапостольной Нины.

Игумения Ольгинского монастыря Ангелина (Кудимова) рассказывала: «Когда я была послушницей, то задумывалась о том, что значит беско­нечность, как может Божество быть в Трех Лицах, и пыталась представить себе это - и вдруг почув­ствовала сильную головную боль. Я стала просить у Бога прощения за свои дерзкие вопросы. Боль прошла, но у меня началась бессонница. Много недель я не могла спать и лежала с открытыми глазами. Игумения послала меня по святым мес­там. Через год моя болезнь постепенно прошла. С тех пор я не дерзаю ни говорить, ни думать о том, что выше моего разумения, а прошу у Господа да­ровать мне плач о моих грехах».

Игумению Ангелину спросили: «Что особен­но запомнилось тебе во время этого странничества?». Она ответила: «В Ново-Афонском монас­тыре я видела монаха, который шел в церковь, устремив глаза в землю, словно он не видел нико­го и ничего вокруг себя. Мне захотелось загово­рить с ним, и я попросила у него книгу об Афоне. Он молча зашел в свою келию, вынес книгу и дал мне, даже не посмотрев на меня,- и, не сказав ни слова, возвратился к себе».

Одна инокиня вышла замуж, но затем посеща­ла Ольгинский монастырь, и матушка Ангелина принимала ее в своей келий. Эта женщина как-то сказала: «Матушка, я все время каюсь в том, что согрешила». Игумения ответила: «Если бы ты ка­ялась, то вернулась бы в монастырь, даже если бы тебе надо было бежать по дороге, усеянной оскол­ками стекол, босыми ногами».

В другой раз эта женщина сказала: «Матушка, вы презираете меня». Игумения ответила: «Я не презираю создание Божие, но диавол, который искусил тебя, теперь презирает тебя и смеется над тобой».

В Ольгинском монастыре был праздник. Пос­ле службы какие-то гости подошли к клиросу, где вместе с певчими стояла и игумения Ангелина, и стали благодарить ее за прекрасное пение хора. Особенно им понравился голос монахини, кото­рая пела низким контральто (то есть, как называли это в монастыре, басом), и они просили показать им ее. Игумения Ангелина, выслушав их, сказала: «У нас бас свиней пас», а когда сконфуженные таким ответом гости отошли, то добавила: «Где голосок, там и бесок». Так она учила монахинь смирению.

Игумения Ангелина рассказывала случай, о ко­тором она слышала в молодости. Из одного мона­стыря исчез монах, как будто в воду канул. Про­шло несколько месяцев. Настала зима. Из склада стали брать дрова для топки и обнаружили труп монаха вместе с мертвой женщиной. Их разда­вили упавшие бревна. Уже разложившиеся тела завернули в брезент, вынесли из монастыря и за­копали в яме без христианского погребения. Игу­мен сказал братии: «Собачья свадьба - собачья смерть».

Глинские старцы епископ Зиновий*, схиигумен Серафим** и схиигумен Андроник***, собравшись вместе, со скорбью говорили о том, что один из иноков, резчик по дереву, отличавшийся тихим и кротким нравом, связался с женщиной, кото­рую долгое время выдавал за родную сестру и пал с ней. Это несчастье, по их словам, произошло из-за непослушания и утаивания грехов на испове­ди. Иеромонах, случайно присутствовавший при разговоре старцев, спросил епископа Зиновия: «А я, Владыко, тоже, как этот инок, не имею по­слушания?». Епископ Зиновий пристально по­смотрел на него и сказал: «Нет, ты иногда вдруг возьмешь да и послушаешься». Иеромонах понял нелепость своего вопроса и цену своего «послу­шания».

* Впоследствии митрополит, Зиновий (Мажуга).

** Впоследствиисхиархимандрит, Серафим (Романцов).

*** Впоследствии схиархимандрит, Андроник (Лукаш).

Через некоторое время оказалось, что игумен Ф. повенчал этого инока с его сожительницей. Глин­ские старцы не одобрили такого поступка игу­мена и считали, что он должен был посоветовать­ся с ними. Они говорили, что такой брак не по Богу и не намного лучше содеянного блуда, что он не принесет ничего, кроме скорбей и несчастья, а игу­мен Ф. своим самовольным решением отрезал иноку путь к покаянию и возвращению к монаше­ству.

Я был свидетелем того, как нарушение церков­ных правил, запрещающих поминовение усопших еретиков и самоубийц, приносило людям тяжелые искушения, а иногда и трагическую смерть.

В Сочи жила монахиня, которая отличалась кротким нравом, немногословием, любовью к молитве. Она часто приезжала в Гудаута и Сухуми. Матушка умела шить и всегда старалась что-ни­будь сделать для храма. Духовным отцом ее был архимандрит Константин (Кварая). Но у этой мо­нахини была одна тайна, которую она скрывала от всех, даже от духовного отца. Только немногие из ее родственников знали об этом.

Ее отец, которого она очень любила, по неиз­вестным причинам покончил жизнь самоубийством - его нашли висящим в петле в собствен­ном доме. Монахиня совершила заочное погребе­ние, не сказав, какой смертью умер ее отец. Кроме того, она решила читать по нему Псалтирь. Про­шло много лет. Как будто ничего не предвещало несчастья. Но вдруг до нас доходит страшная весть: ее нашли повешенной на веревке в своем доме. Рядом на столе лежал ее нательный крест, который она сняла с себя. Экспертиза установила самоубийство. Было определено, что она сделала две попытки. Во время первой веревка оборвалась, Господь сохранил ее, но она сняла с себя крест и повесилась снова. Какое страшное диавольское искушение, граничащее с одержимостью, должна была испытать эта монахиня, чтобы наложить на себя руки и после того, как веревка оборвалась, не раскаяться перед Господом, а исполнить волю диавола до конца!

Особенно горевал о ней ее духовный отец архимандрит Константин. Он говорил: «Если бы я знал, что ее отец самоубийца, то именем Божиим запретил бы ей молиться о нем, но она скрыла это от меня». Непокорность воле Божией при­вела ее к непослушанию Церкви, и тогда исполнились слова псалмопевца: Молитва его да бу­дет в грех*. Я никогда не слышал, чтобы эта монахиня при жизни осуждала кого-либо, но она в душе своей осудила Церковь как немилостивую к самоубийцам и, решив спасти отца пу­тем обмана, сама кончила жизнь тем же роковым грехом.

* Пс.108,7.

После революции игуменией Бодбийского мо­настыря была назначена Нино Вачнадзе. В этом монастыре находились русские монахини, и они вначале отнеслись к новой игумений с недоверием, как будто ее назначили для того, чтобы их вы­селить из монастыря. Игумения Нино вспоминала: «Мне было больно чувствовать такое отношение сестер ко мне, но я решила победить все любовью. Я заботилась о вверенном мне монастыре как мог­ла, и вскоре у сестер тревога и подозрения сме­нились доверием и искренней любовью. Они го­ворили, что не хотят другой игумений, кроме меня, и что в моем лице видят игумению Ювеналию (Фамарь [Марджанишвили])*, которая как будто снова пришла в обитель. Когда власть за­хватили большевики, то, несмотря на все мои ста­рания и борьбу, монастырь был закрыт. Меня вы­гнали из игуменских покоев чуть ли не с побоями, а комиссар, приехавший закрывать монастырь, со смехом лег отдыхать на мою постель в сапогах. После закрытия монастыря те сестры, которые остались в Грузии, продолжали считать меня сво­ей игуменией и обращались за советом и благословением, приходили как изгнанники к изгнан­нице».

* Игумения Ювеналия (в схиме Фамарь [Марджанишви­ли; +1936]) была настоятельницей Бодбийского монастыря святой Нины до 1907 года.
Затем она была назначена настоя­тельницей Покровской женской общины в Москве, а в 1910 го­ду ею был основан Серафимо-Знаменский скит в Подольском уезде (ныне - в Домодедовском районе) близ Москвы.

После закрытия Бодбийского монастыря род­ственники игумений Нино предлагали ей поселиться в их доме и обещали предоставить одну из комнат в ее распоряжение, ничем не беспокоить и не заходить к ней без спроса, чтобы она чувство­вала себя там как в монашеской келий. Но она от­казалась жить рядом с мирскими людьми и попро­сила Католикоса-Патриарха, чтобы он благосло­вил дать ей приют в маленьком помещении на колокольне Анчисхатского храма. Эта каморка не отапливалась; там было полутемно, но игумения провела в ней много лет, как в затворе, до своей смерти.

Когда был открыт Бодбийский храм, Патриарх Ефрем благословил перенести туда ее тело с городского кладбища и предать земле недалеко от гробницы святой равноапостольной Нины - ее небесной покровительницы. Игумения Нино воз­вратилась в свой дом.

Один священник рассказывал, что уполномо­ченный по делам религии уговаривал его подтвердить письменно некоторые неблаговидные факты, касающиеся епископа, которого уже перевели из епархии. Священник отказался сделать это и ожи­дал неприятностей. Но, отпуская его, уполномо­ченный неожиданно сказал: «Я хочу поблагода­рить вас за ваш ответ».

Глинский монах Илиодор после закрытия мо­настыря приобрел комнатку на окраине Сухуми. Соседкой его оказалась женщина сварливая и склочная. Она постоянно клеветала на отца Илиодора и однажды пожаловалась уполномоченно­му Лагвилава, будто бы монах Илиодор грозился убить ее. Уполномоченный, выслушав, сказал ей: «Вы расстроены? Я тоже расстроен. Сегодня ут­ром меня так довела соседка, что я пошел за топо ром, чтобы зарубить ее; хорошо, что меня вовремя удержали». На этом разговор закончился.

Один престарелый протоиерей, который неко­торое время работал в церковном издательстве, говорил: «В наше время стало модным составлять воспоминания в виде мифов. Хотя миф - красивая вещь, но далеко не безобидная. Многие усоп­шие, которые сами нуждаются в молитвах, из-за безответственности таких мифотворцев преврати­лись в глазах наших современников в чудотвор­цев и святых. Еще до канонизации им составля­ются акафисты и пишутся иконы. Я читал такую биографию, вернее, агиографию, А. И., которого лично знал. Это был человек иезуитского склада мышления, жесткий и несправедливый к подчи­ненным; я боюсь, что дифирамбы в его честь преж­девременны. Для грешного человека молитвы Церкви и близких - единственная надежда на спа­сение, а здесь у него самого просят молитв. Ли­шить человека духовной помощи более жестоко, чем отнять у голодного хлеб. Часто такие житий­ные апокрифы составляют родственники покой­ника, чтобы обратить внимание на самих себя, истеричные женщины, которые не считаются ни с чем, только бы увековечить память своего куми­ра, наемные писаки, готовые выполнять заказы на любую тему, лишь бы им заплатили. Разумеется, надо знать и помнить о современных нам подвиж­никах, и у нас есть книги о них, написанные на хорошем литературном и духовном уровне. Но необходимо навести в этом отношении порядок; такие материалы должны быть тщательно прове­рены и подтверждены, как бы отфильтрованы, а то может возникнуть опасность девальвации самой святости».

Он говорил: «Что испытывает душа челове­ка, находящегося в аду, когда его прославляют как святого? Я думаю, жгучий стыд за свою жизнь. Такие поклонники только прибавляют му­чений к мучениям души усопшего». И продолжал: «В одной из таких биографий я встретил выра­жение "адамант веры" и удивился, так как это име­нование дала Церковь только нескольким подвижникам. Где здесь чувство меры и христианская скромность?».

Он также сказал: «Жизнь святых разнообраз­на, но есть общий духовный облик святого как носителя благодати, при различных формах внеш­него служения и многообразия подвигов. Это ис­полнение евангельских заповедей, самоотвержен­ность и постоянная обращенность духа к Богу. А теперь этот образ святости может подвергнуться коррозии, стать чем-то обыденным и банальным».

Один неверующий человек рассказывал сыну случай из своей жизни. В 1917 году он учился в Тифлисском военном летном училище. Настал день, когда он должен был подняться на аэропла­не в первый раз без инструктора. Вдруг в воздухе заглох мотор. Хотя в то время самолеты имели высокую планировочную способность и иногда удавалось посадить такой самолет прямо на поле, но все равно шансов спастись было мало. Этот че­ловек начал читать молитву Божией Матери «Богородице Дево, радуйся», и вдруг мотор заработал снова. Летчик сделал несколько кругов над аэродромом и благополучно приземлился. Инструктор, наблюдавший за полетом с земли, даже не понял, что случилось. Сын спросил: «Если ты не­верующий, то как тебе пришла мысль о том, что­бы обратиться к Божией Матери?». Отец ответил: «Я не думал ни о чем, это было какое-то инстинк­тивное действие». Сын опять сказал: «В трудную минуту у человека срабатывают инстинкты; поче­му тебе не представить, что это был как раз ин­стинкт жизни, который ты раньше подавлял? Ведь живые существа под действием инстинкта как раз совершают необходимые и целесообразные по­ступки в экстремальных ситуациях; значит, мысль о Боге жила в глубине твоей души, а твое неверие было поверхностным. На грани жизни и смерти проявляется самое глубокое, что заложено в самом человеке. Неужели этот случай прошел для тебя бесследно?». Отец ответил: «Признаться, я вско­ре забыл о нем и вспомнил теперь в беседе с то­бой. Может быть, это было самовнушение?». Сын сказал: «Ты просил и получил то, что просил, зна­чит, здесь существует связь причины и следствия, к тому же самовнушением нельзя завести мотор». Отец ответил: «Я думаю, что это была случай­ность». Сын сказал: «Чтобы отделаться от Бога, вы выдумали какое-то учение, где все определяет случай; случай занял для вас место Творца и Упра­вителя вселенной. То вы, апеллируя к науке, го­ворите, что все закономерно, то, когда видите чудо, о котором просили сами, скрываетесь от Бога за словом "случай". Неверие может быть непро­ницаемо не только для доводов, но и для очевид­ности. Если бы неверующий увидел Христа, то мог бы сказать: "Это иллюзия моего сознания" или: "Это голография – пространственное изображение". Вера или неверие - прежде всего состояние чело­веческого сердца, в котором суммируется вся про­житая жизнь». Отец возмутился таким оборотом дела и сказал: «Общаться с Богом, Который до­пускает столько зла в мире, я не хочу, и если даже мне сейчас откроют рай, я туда не пойду». Сын ответил: «Что-то незаметно, чтобы ты болел о стра­даниях мира. Я видел тебя огорченным, когда у те­бя украли любимую трубку. Чем ты пожертвовал, чтобы страданий в мире было меньше, чем ты побеспокоил себя? Но ты нечаянно сказал правду, что ты не хочешь быть с Богом, а вернее, не хочешь, чтобы был Бог: в этом причина твоего неве­рия». Отец сказал: «Это говорит мой сын? Вино­ваты те, кто оставил двенадцать действующих цер­квей в Тбилиси вместо того, чтобы давно закрыть их». На этом диалог закончился.

Тот, кто хулит святых, хулит Духа Святого, пре­бывающего в них, поэтому нередко такие кощун­ники бывают наказаны, так сказать, на глазах у народа. После канонизации императора Нико­лая II один из священников с насмешкой сказал: «Как будут писать икону царя Николая, с папи­росой во рту?». Кара вскоре постигла его. В пути с ним случился инсульт, и он умер, не приходя в сознание.

Одиночество и келия - радость монаха. Если келия гонит его из себя и монаху скучно одному, то это значит, что он искушаем унынием, прилип­чивой и мучительной страстью, которую можно побороть только «выбивая клин клином» - тер­пеливым пребыванием в келий, хотя бы это было так трудно, как лежать живым в гробу; и тогда уны­ние отступит и томление души сменится чувством покоя, а в следующий раз страсть уныния будет мучить меньше.

Один пустынник любил медленно читать Иису­сову молитву. Он говорил, что в молодости спешил скорее окончить правило, а его старец, увидев, что он быстро перебирает узелки на четках, благосло­вил его выделить для правила определенные часы и читать Иисусову молитву в течение этого време­ни, не обращая внимания на количество прочитан­ных молитв. Монах послушался его совета и стал молиться более углубленно.

Некий человек скорбел, что он потерял четки, которыми благословил его покойный духовный отец. Узнав об этом, инок Виталий сказал: «Ты потерял четки, а не благословение старца». Тот спросил: «Как мне понять эти слова?». Монах от­ветил: «Ты потерял четки, сделанные из шерсти, а духовные четки - это благословение старца на непрестанную молитву. Оно не берется назад. Возьми любые четки, и благословение старца бу­дет на них».

Некий монах сказал: «Я видел, как брат, читая Иисусову молитву по четкам, спешил и пропускал узелки, и я посчитал его вором молитвы».

Старец, стяжавший благодать Духа Святого, может сделать людей в какой-то мере подобными себе, а мы, немощные иноки, общаясь с мирскими людьми, делаемся подобными им.

Старцев рядом с нами нет, потому что мы бы все равно не слушались их и тем самым приняли большее осуждение.

Однажды в храме во время богослужения я видел двух монахов; казалось, что лучи из невидимого источника падали на их лица. Прежние подвижники источали свет; теперешние монахи любят рассуждать о духовном свете: их слышно, но света не видно.

Если сравнить жизнь древних отцов по описа­нию их современников с жизнью старцев последнего столетия, то мне кажется, что подвижники нашего времени особенно нуждаются в помощи Пресвятой Богородицы и все чаще вручают своих чад покрову и молитвам Божией Матери. Мне представляется, что древние святые были возму­жавшими в боях воинами, которые идут на сраже­ние по примеру своего отца, а современные под­вижники подобны малым детям, которые ищут защиты от врагов у своей матери. Но это не значит, что перед Богом первые выше последних. В наше время монахи испытывают огромный натиск бо­гоборческой силы как непосредственно от сатаны, так и от мира, окружающего их. Поэтому Господь будет судить их по произволению их сердец. Те шли по проложенной дороге, держа друг друга за руки: кто падал, того поднимали, кто изнемогал, того несли на руках. А эти идут по топкому боло­ту почти в одиночку. Можно ли сказать, что выше тот, кто прошел дальше? И они особенно чувству­ют Материнскую любовь, полную сострадания.
  
0
ИЗРЕЧЕНИЯ ОТЦОВ

Монах Амвросий (Гвазава) сказал: «Наш игу­мен говорил: не враги, а наши грехи закрывают храмы и монастыри. Разве Бог не в силах защи­тить свое достояние? Но за наше нерадение Он предназначил нам спасаться скорбями».

Говорил схиархимандрит Андроник (Лукаш): «Смех, шутки и ласки - не дело монаха, это при­вычки мира, от которого он отрекся. Если монах стяжает благодать, то и без шутливости и внеш­ней ласковости в словах он сможет утешать лю­дей».

Одна женщина сказала отцу Андронику: «Ког­да при мне осуждают людей, я сижу молча, не всту­пая в разговор». Старец ответил: «Лучше бы ты сказала, что слушаешь молча, не пропуская ни сло­ва. Тот, кто слушает клевету, сам становится участ­ником клеветы, и то, что ты запомнила, в свое вре­мя перескажешь другим. Кто не смог удержать слух, не сможет удержать и язык». Та сказала: «Отче, если я встану и уйду, то оскорблю челове­ка». Отец Андроник ответил: «Лучше обидеть че­ловека, чем Бога; лучше потерять дружбу, чем бла­годать».

Один монах спросил у отца Андроника: «Иног­да я включаю телевизор, чтобы узнать последние из­вестия, а затем выключаю его; что в этом плохого?».

Старец ответил: «Ты один раз выключишь теле­визор, а в другой раз подумаешь: посмотрю еще немного, что там показывают,- и просидишь по­ловину ночи, рассматривая Чебурашек. Вот диавол и поймал тебя.- Старец продолжал: - Монах, который смотрит телевизор, этим самым наруша­ет три обета: отречения от мира, целомудрия души и пребывания во внутренней молитве. Он триж­ды клятвопреступник, а ты еще спрашиваешь, что в этом плохого». Монах спросил снова: «А как же епископы смотрят телевизор?». Старец ответил: «А разве они заставляют тебя делать то же? Ты знай себя».

К монахине Аполлинарии пришла ее духовная дочь и спросила: «Что мне делать? Патриарх ска­зал мне, что Божия Матерь призывает меня в Ди-дубийский храм, и он назначает меня свечницей, а я сомневаюсь: призывает меня Божия Матерь или нет». Монахиня Аполлинария ответила: «Ес­ли даже Божия Матерь не призывает тебя, но ты поверишь слову Патриарха и пойдешь в Дидубий-ский храм, чтобы исполнить волю Царицы Небес­ной, то получишь такую же награду от Пресвятой Богородицы, как если бы Она действительно при­звала тебя».

Архимандрит Варсануфий (Величко)* ска­зал: «В тропиках обитает особый вид амфибии. Эти существа живут в реках и маленьких озерах, а если водоемы высыхают, то они могут приспособиться к другим условиям и жить на суше. Со вре­менем у них отмирают жабры, и они уже не могут находиться в воде. Некоторые монахи после за­крытия монастырей оказались в миру и приспо­собились к мирской жизни. Когда обители стали открываться, они уже не захотели вернуться туда. Когда я встречаю таких монахов, то вспоминаю амфибий, перекочевавших на сушу».

* Архимандрит Варсануфий (до принятия монашества протоиерей Вячеслав Величко; +1998) служил в храме свя­того благоверного князя Александра Невского в г. Тбилиси.

Сказал иеромонах Василий (Пирцхалава): «Самый страшный грех для монаха - блуд. Другие грехи, по сравнению с ним,- это пыль, которую легко сдуть».

Говорил он: «Я слышал от одного старца, жив­шего много лет на Афоне, что священник, который совершает блуд и при этом литургисает, еще до смерти находится в аду. Когда он возглашает: "Мир всем" и "Благословение Господне на вас", то Ангел алтаря говорит: "Благословение от Бога народу, а тебе - проклятие". Когда он причащает­ся, то его душа становится черной, как сожжен­ный уголь. Когда он кончает служить Литургию, то диавол подходит к нему и целует в губы как своего друга».

Он рассказывал: «Жили недалеко друг от дру­га два брата-монаха. Один пошел в город по каким-то делам и там пал. А другой видел во сне: бурлящее море, его брат-монах шел по скользкой скале и вдруг упал в пучину. Он стал кричать во сне: "Помогите!", но море заглушило его голос».

Я спросил иеромонаха Василия: «А есть ли грех тяжелее этого греха?».- «Отчаяние и самоубий­ство,- ответил он.- Но чаще всего приводит мо­наха к отчаянию блуд».- «А за что попускается впасть в блуд монаху, ведь он молится Богу и хо­чет спастись?».- «За непослушание и неиспове­данные грехи». Я снова спросил: «А прощается ли этот грех священнику?».- «Пусть это решает архи­ерей»,- ответил он.

Спросили у схиархимандрита Виталия (Сидо­ренко), что он нашел лучшего для спасения. Он ответил: «Молитву с покаянием».

Сказал схиархимандрит Виталий: «Некото­рые пустынники прочитывают за сутки всю Псалтирь, а другие - одну кафизму читают двадцать раз. Я делаю первое ради братии, но предпочи­таю второе».

Рассказывал схиархимандрит Виталий: «Когда мы в пустыне учились Иисусовой молитве, то счи­тали, сколько молитв надо сказать, когда идешь от койки к наружной двери и от келий до ручья. За трапезой, зачерпывая пищу из общей миски и до­нося ее до рта, мы произносили одну Иисусову мо­литву и время трапезы также измеряли числом Иисусовых молитв. Чтобы ум не был всегда напря­жен, мы по временам пели словами Иисусовой мо­литвы на какой-нибудь покаянный мотив, но это ненадолго, а затем снова читали Иисусову молит­ву. Был еще у нас один обычай: пока братья работа­ли, один читал вслух Иисусову молитву, чтобы по­мнить завет старца: "Молитва - дело, а работа - поделье"».

Говорил схиархимандрит Виталий: «Я видел людей, которые прочитали все, что было написано в "Добротолюбии" об Иисусовой молитве, и выу­чили это наизусть, но самой молитвы достигнуть так и не смогли. Я видел и других, которые ничего не читали, а только вопрошали своего старца, и ста­рец говорил им то, что нужно было для них. И за молитвы старца Господь давал им молитву».

Говорил еще схиархимандрит Виталий: «Сколь­ко было в пустыне людей, которые не имели книг, а молитва, как река, текла в их сердце. Сама благо­дать учила их. Если сердце стяжало чистоту и не­злобие, то такое сердце само будет искать Бога, желать Бога, плакать перед Богом, и благодать вой­дет в него, как в свой дом».

Спросили схиархимандрита Виталия: «Како­вы признаки чистоты сердца?». Тот ответил: «Первая степень - это зрение своих грехов и плач о них; вторая - смирение перед каждым человеком и не­видение чужих грехов. Еще более высокая сте­пень - любовь к врагам, как к своим друзьям. А кон­ца совершенства у чистоты нет».

Схиархимандрит Виталий сказал: «Когда я читаю поминальные записки о живых и мертвых, то держу помысл, что их Ангелы-хранители мо­лятся за меня в это время, и чтение записок меня не обременяет».

Отец Виталий сказал: «Бывает, что человек согрешит, и его преследуют тяжелые сны. Один брат рассказывал мне, что он увлекся нечистыми помыслами, а затем видит сон: стены его келий - черного цвета, он подходит, трогает их и чувству­ет, что они обиты черной шерстью. Келия была образом его души, этот сон призывал его к пока­янию».

Рассказывал схиархимандрит Виталий: «Бесы искушают людей, живущих в миру, через помыслы, а пустынникам они являются в чувственных об­разах. Мы слышали по ночам рев зверей, крики людей, которые хотят напасть на наши хижины, стук шагов на чердаке, как будто кто-то ходит там; иногда мы видели, что к нам пришли посетить нас знакомые люди, но это оказывалось призраком. Я испытал тяжелое искушение от бесов. Мне но­чью во сне казалось, что мертвец наваливается на мою грудь, я не могу пошевелиться под его тяже­стью, у меня немеет язык, я не могу произнести слова молитвы. Это продолжалось долго. Нако­нец, собравшись с силами, делаю мысленно крест, затем начинаю говорить: "Да воскреснет Бог" - и чувствую, что каменная плита сваливается с моей груди. Я написал своему духовному отцу об этом с просьбой, чтобы весь монастырь помолился обо мне. Невозможно представить ужас от при­ближения демона тому, кто не испытал этого сам».

Еще рассказывал схиархимандрит Виталий: «Однажды зимой я вышел ночью из келий и увидел большую собаку. Я стал звать ее, но она в ответ завыла. Я понял, что это волк, который готовится броситься на меня, и закричал: "Господи, молитвами отца моего духовного, схиигумена Се­рафима*, помилуй меня!" - и волк, как будто го­нимый невидимой силой, убежал в лес. Это был уже не призрак: наутро мы увидели на снегу вол­чьи следы».

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Отец Виталий говорил: «И в милиции есть доб­рые люди. Однажды, когда я странствовал, меня схватила милиция и била, а начальник заступился за меня и сказал: "Не бейте его сильно, а то он умрет, и тогда хлопот не оберешься". Тогда меня перестали бить ногами, а только таскали за воло­сы и бороду».

Некий монах жаловался отцу Виталию, что брат, с которым он живет в одной келий, сварлив. Отец Виталий сказал: «А мне везде и со всеми было хорошо». Монах удивился и спросил: «Объясни мне, что значат твои слова». Отец Виталий от­ветил: «С кем бы я ни был, я старался, чтобы не мне с людьми, а со мной людям было хорошо, и положил на сердце - отсекать перед каждым че­ловеком свою волю».

Архимандрит Гавриил (Ургебадзе) говорил: "Если бы вы видели, какая благодать сходит на Литургии, то были бы готовы собирать пыль с пола храма и умывать ею свое лицо!".

Спросили архимандрита Гавриила, когда бу­дет конец мира. Авва ответил: «Двадцать четыре старца молятся, чтобы Господь скорее пришел на землю судить живых и мертвых. А двадцать четыре святых на земле молятся, чтобы Господь продлил время для покаяния. Среди них бетанский архимандрит». Его спросили: «Там два архи­мандрита, который из них?». Авва ответил: «До­вольно того, что я сказал, а больше говорить об этом не полезно».

Говорил отец Георгий (Булискерия): «Вся фи­лософия и мудрость мира заключаются в Иисусо­вой молитве, поэтому монах - истинный фило­соф (любитель мудрости)».

Сказал Патриарх Давид (Девдариани): «Мать для своего ребенка - это стена нерушимая и стра­жа неусыпная».

Говорил Патриарх Ефрем (Сидамонидзе): «Если из двоих один умный, то ссоры не будет».

В Прощеное воскресенье Патриарх Ефрем ска­зал священникам: «Целуйте епитрахиль и престол, целуйте друг друга, согревайте друг друга теплом своей любви».

Перед смертью Патриарх Ефрем сказал: «Пора мне идти в свой последний путь. Я снимаю все наказания с тех, кого я наказал, я прощаю всех и прошу у тех, кого я обидел, прощения; весь суд я предоставляю Богу».

Митрополит Зиновий (Мажуга) сказал мона­ху, который спросил его, как спастись: «Когда ты находишься один в своей келий, то твори Иисусо­ву молитву и отгоняй все помыслы, не только худые, но и добрые. Безмолвие монаха - это свобо­да от помыслов. Если будешь поступать так, то увидишь Промысл Божий в своей жизни». Гово­рил еще митрополит Зиновий: «Послушание выше любви, так как любовь без послушания оказыва­ется страстью, а послушание, очищая душу человека, ведет ее к любви духовной. В гордом и не­послушном сердце нет и не может быть любви; это самообман».

Спросил некий монах митрополита Зиновия: «Что выше: Иисусова молитва или Псалтирь?». Тот ответил: «Святые отцы сказали: "Одного дер­жись и другого не оставляй". Но Иисусова молит ва выше, она - сокровенная жизнь монахов». По­молчав, он продолжал: «Если ты читаешь Псалтирь или другие молитвы и в это время в сердце твоем пробудится Иисусова молитва, то оставь все молитвословия, отложи в сторону книгу и внимай Иисусовой молитве, пока ею не насытится душа и она не замолкнет сама собой». Монах рассказал об этом схиархимандриту Виталию и спросил: «А если я читаю правило к Причащению, то как мне быть? Должен ли я оставить его и заниматься Иисусовой молитвой?». Тот ответил: «Должен. У Апостола написано: Духа не угашайте *. Когда идет Иисусова молитва, то менять ее на другие - это угашать дух. Святые отцы сказали: "Кто тво­рит в сердце Иисусову молитву, тот подошел к тро­ну царя и беседует с ним, а кто читает книжные молитвы, тот взывает к царю издали, как бы стоя за дверями"».

* Фес.5,19.

Митрополит Зиновий сказал: «После любоде­яния, даже если оно не дошло до блуда, надо временно оставить Иисусову молитву, а вместо нее говорить: "Боже, милостив буди мне, грешному; Боже, очисти мя, грешнаго"».

Митрополит Зиновий говорил: «Не имей у се­бя никакой вещи или одежды того, к кому ты пи­таешь пристрастие, иначе эта вещь будет напоми­нать о грехе и станет для тебя преткновением».

Владыка Зиновий сказал: «До первого за­крытия Глинской обители у нас монахи предпо­читали читать "Лествицу" и другие святоотече­ские книги на славянском языке, а когда им за­давали вопрос: разве на русском вам не более понятно,- то отвечали: нет, на славянском нам понятнее».

Сказал митрополит Зиновий: «В юности я осо­бенно любил читать творения Иоанна Златоуста: какая глубина у этого отца!».

Сказал митрополит Зиновий ученому монаху: «Старайся не читать книг инославных писателей, хотя бы не находил в них ничего плохого. В этих книгах другой, тяжелый, дух - так говорили нам наши старцы».

Сказал владыка Зиновий: «Не надо иметь ни к чему привязанности, даже к святыне»*.

* Под привязанностью здесь нужно понимать страстное отношение.

Он же сказал: «Сберкасса, где я храню свои деньги,- это люди».

Сказал митрополит Зиновий: «Не рассказывай о своих плотских искушениях женщине, даже игу­мений; это будет неполезно для ее души».

Митрополит Зиновий сказал молодому монаху: «Бойся горячо молиться о тех, к кому ты питаешь плотское пристрастие; такая молитва неугодна Богу: в ней содержится тайный блуд. Вверь этого челове­ка Промыслу Божию, а сам забудь о нем. Если ис­полнишь это, то за твою решимость Господь не оста­вит его Своей милостью и примет твое забвение как молитву».

Митрополит Зиновий сказал: «Невозможно, не исполнив послушания, сохранить душевный мир. Теряя послушание, монах теряет покой».

Сказал еще митрополит Зиновий: «Когда мо­нах после многих искушений и падений решается жить в послушании, то он подобен слепцу, кото­рый прозрел».

Митрополит Зиновий рассказывал: «Когда я пришел в Глинскую обитель, то там еще жили монахи, которые знали наизусть Новый Завет и Псал­тирь. Один из них, слепой монах-псаломщик, еже­дневно на литургии читал Апостол по памяти и ни разу не ошибся; он выходил на середину храма с зажженной свечой, а после чтения тушил ее и под­нимался на клирос. Однажды свеча погасла во вре­мя чтения, и когда он по привычке стал гасить ее, то мы, молодые послушники, догадались, что ста­рец был слепой. А теперь появился новый вид мо­нахов, которые ни разу не прочитали Новый Завет от начала до конца, но зато они в курсе политики и знают, какие телепередачи по каким каналам идут, о чем пишут в журналах и газетах; они, бедные, сами того не понимают, что лишили себя духовной ра­дости - этого богатства монахов, и проводят жизнь в теплохладности; их ни монахами, ни мирянами не назовешь».

Архимандрит Елисей из Ахкерпи сказал: «Тво­рения Игнатия Брянчанинова - это предисловие к "Добротолюбию"».

Католикос-Патриарх Калистрат (Цинцадзе) долго молился перед иконой святителя Николая, а затем сказал: «Ты архиепископ, а я Патриарх, поэтому услышь и исполни просьбу Патриарха». Католикос-Патриарх Калистрат говорил, что Церковь сохранили Бог и простой народ.

Патриарх Кирион (Садзаглишвили) 15 сказал: «Я испытал голод и поэтому храню в своем пат­риаршем доме сухари».

Митрополит Константин (Меликидзе)* рас­сказывал: «Мне часто приходилось читать заклинательные молитвы над людьми, одержимыми демонами. Я из собственного опыта отчиток могу сказать, что демон особенно страшится молитвы к Архистратигу Михаилу и всем Архангелам Не­бесного воинства. Поэтому заклинательные мо­литвы я начинаю с молебна к святым Архангелам и Ангелам».

* Константин (Меликидзе), митрополит Маргветский.

Сказал отец Парфений (Апциаури): «Монах за трапезой должен брать столько пищи, сколько нужно, чтобы покрыть дно тарелки».

У отца Парфения спросили: «Как заниматься Иисусовой молитвой?». Он ответил: «Когда я был молод, то старался найти время, чтобы уединить­ся, и, читая Иисусову молитву, клал множество поклонов. Теперь я большей частью читаю Иису­сову молитву, сидя на стуле. Когда я с людьми, то творю ее в уме, когда один, то говорю ее тихо, вслух себе, а когда согревается сердце, то сижу и слушаю молитву; когда она замолкает, снова читаю ее ше­потом вслух».

Еще говорил отец Парфений: «Молись, и сама молитва научит тебя молитве, только старайся читать ее внимательно и неспешно».

Отец Парфений сказал: «Если молитва не идет, то тащи ее».- «Что это значит, отче?» - спросили у него. «Если ты хочешь внимательно молиться, но не можешь, вспомни, какие грехи мешают тебе; покайся и молись снова. Если молитва опять не идет, то подумай, кого ты не простил от сердца.

Прости их и снова молись. Если опять трудно мо­литься, то проверь себя: кого ты любишь больше других, о ком особенно заботишься? - Уравняй их в своем сердце с остальными. Если и это не по­могло, то, значит, ты подвергся демонскому иску­шению; тогда встань и читай молитву вслух, хотя бы ум и сердце твое были глухими, как камень. Толь­ко не оставляй места и не прекращай молитвы».

Отец Парфений сказал: «Во времена гонений, когда каждую ночь меня могли арестовать, молит­ва сама шла в сердце, как вода из источника».- «А теперь?» - спросили отца Парфения. «Теперь этот родник надо постоянно расчищать от песка, чтобы он не иссяк»,- ответил старец. Возможно, под песком он подразумевал заботы и впечатле­ния этого мира.

Отец Парфений сказал: «Демон всеми спосо­бами старается отвлечь монаха от его главного делания. Даже продолжительное чтение духовных книг неполезно, если оно отвлекает ум монаха от молитвы. Я видел монахов, которые читали духов­ные книги часами с таким восторгом, с каким чи­тают светские люди романы, но не исполняли того, что написано там, и говорил им, что они лучшее променяли на худшее».

Говорил отец Парфений: «Некоторые монахи читают научную литературу, чтобы уметь говорить со светскими образованными людьми на их язы­ке. Они не понимают, что ученые ищут у монахов не того, что знают лучше их, а того, чего не имеют сами,- духовности».

Сказал отец Парфений: «Монах, занимающий­ся наукой, занимается чужим делом: он перестает быть монахом, а ученым не становится. Делание монаха - творить в безмолвии Иисусову молитву».

Сказал отец Парфений: «Сколько книг напи­сали люди и забыли о Книге книг - Святом Евангелии!».

Говорил отец Парфений: «Теперь ученых мно­го, а монахов мало».

Отец Парфений сказал: «Монах должен под­ражать улитке: сидеть, как в раковине, в своей ке­лий и молчать, а не переходить с места на место».

Отец Парфений сказал: «Разговоры о блудных грехах даже в целях назидания неполезны. Они растравляют раны души и ведут человека к паде­нию. Грех блуда особенно опасен тем, что душа человека имеет тайную привязанность к нему; эта страсть может быть незаметной, как тлеющий уго­лек под пеплом».

Схиигумен Савва (Остапенко) говорил: «Один из признаков Иисусовой молитвы - это желание молчания и уединения. Тот, у кого в серд­це имя Иисуса Христа, не говорит пышных слов и не повторяет одного и того же дважды».

Сказал схиигумен Савва: «Кто разговаривает во время богослужения, тот становится сообщником диавола, который старается отнять молитву». Если отец Савва слышал разговор в алтаре во время службы, он резко, даже с гневом прерывал его. Ког­да во время службы что-либо спрашивали у него, то он не отвечал, а если повторяли вопрос, то гово­рил: «Во время Литургии совершается дело более великое, чем во время мироздания, а ты не понима­ешь этого». Часто отец Савва отвечал на вопрос не словами, а молитвой. Он говорил: «Я помолюсь, и тебе будет дан ответ».

Отец Савва говорил: «Диавол искушает духов­ное чадо против своего отца, влагает в сердце бес­причинную злобу, иногда даже имя духовного отца вызывает раздражение. Ни в коем случае нельзя скрывать это состояние от духовника. Надо бежать и исповедоваться у него; тогда диавол будет по­срамлен. Если станешь скрывать, то такие со­стояния будут повторяться все чаще и превратятся в подобие болезни. Одна моя духовная дочь гово­рила: "Отче, я ненавижу тебя". Я ей ответил: "Нет, ты любишь меня, это диавол ненавидит меня, а ты спутала его голос и внушения со своей душой"».

Сказал схиигумен Савва: «Духовный отец дан для спасения, а не для дружбы».

Отец Савва говорил: «Тот, у кого открыто серд­це к духовному отцу и в душе нет лицемерия, за короткое время получает около него больше бла­годати, чем другие за несколько недель».

Сказал отец Савва одному неспокойному иеро­монаху: «У тебя стол ломится от непрочитанных книг, а ты еще ищешь новых».

Схиархимандрит Серафим (Романцов) ска­зал: «Тем, кто занимается Иисусовой молитвой, хорошо иметь дома большую икону Спасителя. Начинайте молиться с поклонами перед ней, но затем, продолжая молиться, смотрите не на ико­ну, а в свое сердце. Если молитва ослабнет, то снова взгляните на икону, а затем опять заключайте ум в слова молитвы. Для Иисусовой молитвы надо войти внутрь себя и пребывать там».

Отец Серафим говорил: «Единственный под­виг для юных - это послушание. Подвижничество без послушания - ходьба на ходулях».

Отец Серафим рассказывал: «Крестное знаме­ние убивает не только духовную, но и телесную заразу. Во время войны я находился вместе с за­разными больными, у них от болезни были гнойные язвы на лицах. Нам приходилось есть из од­ного котла. Я трижды осенял пищу крестным зна­мением и ничем не заразился».

Сказал отец Серафим: «Мужественного по­слушника наказывай строго, а немощному - ус­тупай. Теперь люди стали немощными, быстро оскорбляются и унывают. Я предпочитаю делать замечания только в самых необходимых случаях».

Одной матери, жалующейся на детей, отец Се­рафим сказал: «Ты хорошо помнишь заповедь: "Чти отца и матерь свою"*, а забыла о другой: "Родители, на раздражайте своих чад**».

* См.: Втор.5,16.

** См.:Еф.6,4.

Монах спросил у старца Серафима: «Что та­кое исповедание помыслов и чем оно отличается от покаяния?». Старец ответил: «Покаяние - это исповедание своих грехов, а откровение старцу помыслов - основа монашеского послушания. Здесь надо открывать свою душу, рассказать не только о худом, но и о том, что кажется тебе доб­рым. Особенно будь осторожен, если какой-то голос шепчет тебе: "Умолчи, не говори об этом старцу". Часто под видом добра скрывается диавольский обман, и демон боится, что ты будешь предупреж­ден старцем об опасности. Диавол похож на птицелова, который разбрасывает зерна под сетью, чтобы потом поймать птицу. Не обманывай себя тем, что ты скрыл самое малое, в духовной жизни нет маловажного».

Схиархимандрит Серафим сказал: «Когдачело­век обращается к святым больше, чем к Богу, то святые негодуют на такую молитву». Он сказал: «Я видел монахов, которые раскрывали календарь и призывали по порядку всех святых, делая при этом земные поклоны. Это отнимало у них время, нуж­ное для исполнения монашеского правила. Я за­прещал им такое ежедневное прочитывание годово­го месяцеслова с обращением к каждому святому и благословлял заниматься Иисусовой молитвой».

Отец Серафим как-то сказал: «Гневливый ду­ховник - это постоянная епитимия для чад (за их грехи)».

Иеромонах спросил у схиархимандрита Сера­фима о пустыннике, который во время молитвы представлял в своем воображении лики Христа и святых. Иеромонах хотел узнать, можно ли спа­стись при таком (запрещенном отцами) образе молитвы. Отец Серафим ответил: «Спасется он или нет, я не знаю, но достигнуть высоких духов­ных степеней при неправильном молитвенном делании нельзя. Воображение - свойство души, а не духа, оно связано со страстями. Святые отцы сравнивают такую молитву с глубокой ночью, где нет света; человек не знает, куда он идет, получа­ет удары от врага, но не может ответить и даже уклониться от них». Иеромонах сказал: «Я про­бовал переубедить его, но бесполезно, он говорил, что научился так молиться от своего духовного отца, которого считает великим». Отец Серафим ответил: «Воображение духовного мира может вызвать у человека чувство тайной гордости; ему начнет казаться, что он действительно во время молитвы видит этот мир. Многие из впавших в пре­лесть молились такой молитвой. Во всяком слу­чае, если этот пустынник и не в прелести, то он на опасном пути».

Иеромонах спросил о том же у схиигумена Саввы. Тот сказал: «Ты меня не спрашиваешь, а испытываешь: правильно ли отвечу я; ты пришел меня проверять, а про пустынника уже тебе ответили; впрочем, ты и сам читал о такой молитве в "Добротолюбии"». Затем сказал: «В духовной жизни опасно не только воображать, но и лука­вить перед старцем». Иеромонах сконфузился, но смалодушествовал и не признался, что это так, а сказал: «Я хотел узнать, не бывает ли здесь ис­ключений». Тот ответил: «Если у монаха детская простота, он поверил своему отцу и припомина­ет некоторые видимые им изображения, то Гос­подь может принять такую молитву как исклю­чение».

Схиархимандрит Серафим сказал: «Блажен, кто скоты милует, но скажен*, кто скоты любит и этим сравнял их с человеком».

* Скаженный (просторечп.) - бешеный, сумасшедший.

Игумения Ольгинского монастыря Ангелина говорила: «В молодости монах борется со страс­тями, а в старости страсти сами оставляют его. Это вовсе не одно и то же. Лучшее время для монаха - это юность».

Говорила игумения Ангелина: «Ложное бесстра­стие хуже явных страстей. Борьба со страстями мо­жет привести к победе, а ложное бесстрастие ведет человека в яму, которую вырыл для него сатана».

Игумения Ангелина рассказывала: «Послуш­ница пришла ко мне и говорит: «Матушка, благословите ехать сегодня в город на рынок». Я от­ветила: «Поедешь завтра». А она продолжает наста­ивать: «Нет, матушка, благословите ехать сегодня». Я ответила: «Чадо, это будет не моим, а твоим бла­гословением. Ты через меня хочешь исполнить свою собственную волю»».

Монахиня Валентина сказала: «Пост для нас - время искушений; сестры, будьте осторожны, не бросайте слова, как зажженные спички, чтобы не было пожара в монастыре. А если сестра по немо­щи будет ругаться и браниться, то не спорьте с ней и утешайте ее; она скоро поймет, что это было ис­кушение от диавола, и покается».

Монахиня Валентина говорила: «В девичьем монастыре должен служить не молодой иеромонах, а старый иерей, чтобы он не искушал нас и сам не искушался».

Схимонахиня Зосима говорила: «Сколько раз обманывал вас диавол, а вы все равно верите ему».

Говорила схимонахиня Зосима: «Плотская любовь духовно отдаляет людей друг от друга. Когда проходит пристрастие, то такие люди ста­новятся чуждыми и неприятными друг другу. Грех не соединяет, он только разделяет».

Сказала мать Зосима: «Образ греха помнится долго, а горечь духовной потери (после греха) забывается скоро».

Говорила мать Зосима: «В общении монаха с монахиней невозможно избежать пристрастия. Особенно ясно видят это те, кто живет в пустыне: для них даже краткий разговор или страстный взгляд может оказаться глубокой раной, с кото­рой они возвращаются в свои келий. Иногда мо­нах целые годы борется со страстным воспомина­нием».

Говорила еще мать Зосима: «Страстная при­вязанность начинается как духовная любовь, продолжается как лихорадка и оканчивается чувством пустоты и досады о потерянном вре­мени».

Мать Зосима сказала: «Монах, сохранивший чистоту души, всегда радостен, как ребенок; а оск­вернивший душу свою нечистыми помыслами и словами - беспокоен, тревожен и уныл».

Схимонахиня Зосима сказала: «Я люблю чи­тать часы в храме, когда бываю в городе, но меня заставляют еще читать поминальные записки; это меня обременяет, я готова копать землю или носить камни, но не отвлекать ум от Иисусовой мо­литвы».

Игумения Самтаврского монастыря мать Зоили сказала: «Я монахиня с юных лет, рука мужчины никогда не касалась меня, но я прошу Господа, чтобы Он помиловал меня, как блудницу, кото­рая помазала Его ноги миром, смешанным со сле­зами».

Мать Зоили говорила: «В молодости меня бо­роли страсти, и я после вечерних молитв тайно шла ночью на гору к Иоанно-Зедазенскому мона­стырю, молилась у его стен, а затем возвращалась в свой монастырь к утренней службе. Я шла со слезами, а возвращалась с радостью, словно ношу свою оставила у преподобного*».

* То есть у преподобного Иоанна Зедазенского.

Спросили у матери Зоили: «Не мешают ли тво­ей молитве миряне, которые приходят в монастырь и ищут беседы с тобой?». Она ответила: «Мне будет большей помехой в молитве, если я не при­му человека, и он уйдет неутешенным и огорчен­ным».

Спросили мать Зоили: «Не теряешь ли ты внутреннюю молитву во время бесед с миряна­ми?». Она ответила: «Когда я беседую с миряни­ном, то больше слушаю, чем говорю. В это время я молюсь за себя и за него и произношу Иисусову молитву со словами: "помилуй нас", а иногда - "ради его молитв, помилуй нас"».

Мать Зоили говорила: «Хорошо монахиням по ночам петь акафист Божией Матери; монахини должны знать этот акафист наизусть».

Матери Зоили сказали: «Мы не видели тебя разгневанной; но что бы ты сделала и как бы ты поступила, если бы увидела дерущихся между со­бой сестер?». Та ответила: «Я сказала бы им: "Если вы хотите драться, то деритесь подушками"».

Спросили у матери Зоили: «Чем вы питались в эти голодные годы?». Она отвечала: «Мы испыты­вали нужду, но не голод. Когда у нас кончалась пища, то Господь чудесным образом присылал ее, присылал, когда было необходимо и сколько нужно». К этому она добавила, слегка улыбнув­шись: «Если монахи и волки будут спать по но­чам, то останутся голодными» (это она говорила о ночной молитве).

Говорила мать Зоили: «Игумения монастыря - Божия Матерь, а я только трапезарница, которая разделяет между сестрами хлеб».

Мать Зоили сказала: «Я хотела бы мыть посу­ду после трапезы сестер, но они не позволяют мне этого, и я слушаюсь их».

У матери Зоили спросили: «Кого ты пригото­вила своей преемницей?». Она отвечала: «Когда я буду умирать, то поставлю игуменский посох у моей келий: кто хочет, пусть возьмет его».

Спросили старца: «Какая опасность в Иисусо­вой молитве?». Тот ответил: «Чувственное представление Бога; замена молитвы рассуждениями; забвение о том, что молитва - это предстояние пе­ред Богом; нерадение и леность; искание особых духовных ощущений; гордость и тщеславие своей молитвой; желание сразу же достигнуть высоких духовных степеней; незнание учения святых отцов об Иисусовой молитве, которое содержится в "Добротолюбии" и в книгах святых последнего време­ни, особенно у святителей Игнатия (Брянчанинова) и Феофана Затворника». Вновь спросили его: «Какие признаки неправильной Иисусовой молит­вы?». Он ответил: «Гордость, желание фантазиро­вать, гнев и раздражительность, плотские страсти, которые нередко кончаются падением; непослуша­ние, недоверие духовному отцу и постоянное желание сменять своих наставников, как будто те не имеют правильных духовных понятий; повелитель­ный тон голоса в обращении с людьми; неспособ­ность молча стерпеть обиду и выслушать возраже­ния, а тем более укоризны. Об этом лучше всего написано у святителя Игнатия (Брянчанинова)».

Старец говорил: «Для Иисусовой молитвы нужно молчание. Каждый день отвоевывай у мирских забот время, хотя бы час молчания».

Старца спросили: «Что я должен отвечать, если человек просит меня научить его Иисусовой мо­литве?». Тот отвечал: «Это дело тех, кто сам про­шел путь молитвы и подвижничества. Мой старец вместо ответа открывал "Добротолюбие" или "Лествицу" и читал по книге то, что нужно было ска­зать, а иногда предлагал посетителю самому про­читать отмеченные места вслух».

Одного старца спросили: «Что самое главное в молитве?». Тот ответил: «После веры - внимание, оно необходимо всегда как новоначальным, так и великим подвижникам».

Отцы говорили: «Не бойся наказать непо­слушного и прервать клеветника - это для них полезно».

Глинские старцы говорили: монах-блудник - брат Иуды; Иуда предал Христа, Вторую Ипостась Святой Троицы, а блудник предает Третью Ипос­тась Божества - Духа Святого. Старцы сказали: дети монахов обычно рождаются больными, и по­томство их вымирает на втором или третьем по­колении.

У старого пустынника спросили: «Неужели все пустынники спасутся?». Тот ответил: «Не в моей мере ответить на этот вопрос; но наши отцы гово­рили, что не спасется в пустыне еретик, находя­щийся в прелести, и непослушник, дерзко нару­шающий благословения и епитимий духовного отца. Они прокляли сами себя».

Его спросили: «А пустынники, нерадивые или боримые страстями - спасутся?». Он ответил: «Пустыня или исцелит, или изгонит их». Его опять спросили: «А гордые?». Он ответил: «Духовная гордость в пустыне быстро переходит в прелесть и даже явную одержимость. Как в жарком климате скоро растут и пшеница, и плевелы, так в пустыне развивается и хорошее, и худое. Отцы сказали: пустыня делает из человека или Ангела, или де­мона. Однако духовная гордость не всегда распоз­нается сразу, она скрывается вначале под видом добродетели и прежде всего прячет себя от самого человека. Но бывает и обратное. Я хочу рассказать вам об одном случае. Однажды я встретился в до­роге с монахом-пустынником, у него был удручен­ный вид. Мы разговорились с ним. Он сказал: "Отец, я погибаю от гордости". Я спросил его, в чем дело. Он ответил: "Меня одолевают помыс­лы, которые говорят: ты святой, ты равен Макарию Великому, ты приобрел дар прозорливости и исцелений, иди в мир и твори чудеса. Я вижу пе­ред глазами картины, будто прокручивается ки­нематографическая лента или раскрываются стра­ницы книги: вот я проповедую слово Божие по городам и селам, обращаю множество людей в хрис­тианство, прихожу к нашему уполномоченному и открываю все его грехи, исцеляю детей секретаря ЦК партии, и они принимают Крещение; после этого иду в храм, а за мной - целая толпа народа; меня насильно делают священником, а за­тем, по просьбе людей, исцеленных мной,- епис­копом. Иногда помыслы прямо кричат мне в уши: ты святой, ты святой». Я спросил его: «А ты про­бовал творить чудеса?». Тот ответил: «Что ты го­воришь, какие чудеса, я погибаю от гордости». Я ответил ему: «Брат, не печалься, твое положе­ние вовсе не погибельно. Сатана искушает тебя гордыми помыслами. Ты не исполняешь их, зна­чит, сопротивляешься демону; ты получишь награду за борьбу. Я слышал, что ты в молодости был на войне. Сколько времени мучают тебя помыслы, столько же лет прибавляется к твоему фронтовому стажу. Иди спокойно в свою келию и радуйся о Господе».

Он добавил: «Духовный гордец считает всех гордыми, а себя смиренным». Его опять спросили: «Почему те, кто пребудет в пустыне до конца, спасутся?». Он ответил: «Жизнь пустыни сама по себе тяжела и сурова. Если человек до старости решается перенести эти труды - он мученик; если он болеет и не уходит из пустыни - он мученик; если его убьют разбойники или загрызут дикие звери - он мученик. Я видел монахов, которые не могли искоренить некоторые из своих страстей, в том числе осуждение. Но Господь перед смертью как бы преображает их: они каялись в своих гре­хах и умирали, получив залог прощения. Наши отцы говорили, что монах, который многие годы жил в пустыне, а затем добровольно покинул ее, подобен потерявшему все свои богатства море­плавателю, которого волна выбросила на чужой берег,- он остался жив, но уже не найдет того, что потерял».

Его спросили: «А в каких случаях человеку мож­но покинуть пустыню?» Он ответил: «Приблудная собака еще не принадлежит хозяину, она только забежала во двор. Человек, случайно пришедший в пустыню или поселившийся там без благослове­ния и духовной подготовки, еще не пустынник. Но все же лучше не покидать пустыню так же само­вольно, как пришел, а потерпеть скудость жизни и искушения на месте, а затем решить, что делать, с совета старца или старших братьев пустынников».

Сказал старец: «Современные монахи потеря­ли прежнее монашеское благородство. Раньше монахи не смотрели в лицо друг другу, не повы­шали голоса. Они заканчивали даже краткий разговор словом "простите", потому что чувствовали свою греховность и боялись невольно каким-ни­будь неосторожным словом или даже тоном голо­са оскорбить или огорчить человека, а теперь мо­нахи говорят "простите" по привычке, не понимая даже смысла этого слова, а иногда даже с озлобле­нием, как бы: "Отстань от меня; не твое дело". Раньше говорили слово "простите", помня, что всякий человек - образ Божий и то, что мы сде­лаем для человека,- сделаем для Христа: если мы оскорбили человека, то оскорбили Христа; а те­перь слово "простите" стало только привычкой, его говорят, как попугаи, сами не зная зачем».

КОГДА Я ДУМАЮ О ПРОШЛОМ

Когда я думаю о прошлом, то оно представля­ется мне каким-то списком убытков и счетом потерь. Это отчет в прожитой жизни перед самим собой. А что откроется в вечности, когда обнажат­ся темные глубины души,- кто знает? Если я спрошу себя, о чем я сожалею больше всего, то, пожалуй, отвечу: не столько приходится сожалеть мне о своих грехопадениях, которые неизбежны для гордого духа, сколько о другом.

Господь дал мне возможность, которая уже не может повториться: встречи и общение с людьми, стяжавшими то, что потерял наш праотец,- бла­годать. В этих людях чувствовалась неземная сила, они излучали какое-то непостижимое духовное тепло. Самой жизнью своей они свидетельствова­ли о Боге, как лучи - о существовании солнца, в сердцах своих нося свет, зажженный от Фавор­ского света. Они имели то, о чем позабыл мир, что так трагически потеряло человечество,- святость.

Я был рядом с этими людьми, видел их, бесе­довал с ними, чувствовал исходящую от них благодать, ту особую мудрость, которая не только зна­ет, но и видит. Я ощущал силу их молитв, проник­новенность слов и в то же время, как это ни странно, не дорожил встречами с ними, встреча­ми, которые и по сей день остаются величайшими событиями в моей жизни. Я думал, что они будут всегда, что общение с ними не дар Божий, а обы­денность и повседневность. Я не дорожил ими, и это одна из самых больших ошибок в моей жизни. Я не взял у них то, что они предлагали мне. И бо­лее того,- какая слепота! - я думал, что знаю тво­рения аскетов и патерики лучше них, и часто за­менял общение с ними книгой, которую читал че­рез призму своих страстей.

Они хотели передать мне то, что стяжали ве­ликими трудами, борьбой с грехом и послушани­ем своим старцам. Но я ничего не смог приобрес­ти от их богатства, потому что моя гордость, как стена, стояла между нами. Старец, стяжавший бла­годать, хочет поделиться ею, он радуется, если на­ходит душу, способную принять это сокровище, радуется так, как будто приобретает сам.

Другие были послушнее меня, по своей про­стоте они в большей степени смогли перенять дух старцев. Но, хотя я ни в коем случае не осуждаю их, мне кажется, что и это было лишь тусклым от­ражением. Они переняли больше, чем я, но и это «больше» оказывается очень немногим.

Преподобный Макарий Великий говорил: «Я не монах, а только видел монахов»*, хотя сам был яркой звездой на небе Фиваиды.

* См.: Достопамятные сказания о подвижничестве свя­тых и блаженных отцов. Об авве Макарий Египетском, 2. С.573-574.

Что же сказать нам? На наших глазах ушли последние духоносные старцы. Это было уже не оскудением, а ката­строфой. Старцы походили на земных Ангелов. Свойство Ангела - смирение. Ангел - невидимый плотскими глазами дух; и они старались быть не­видимыми и незнаемыми для этого мира. Лишь тот, кто имел духовные очи, мог увидеть их истин­ное величие и красоту. Только после их ухода в вечность я понял, что мог бы иметь и что потерял.

Трагизм положения современного монашества состоит в том, что оно практически не имеет наставников, которые бы занимались в течение сво­ей жизни деланием Иисусовой молитвы и очище­нием сердца. Но был момент трагизма и в жизни последних старцев: они не находили себе искрен­них учеников и послушников, тех, кто мог бы за­менить их, воспринять их опыт и стать наследни­ком их благословений. И эти старцы чувствовали себя одинокими - не в нашем понимании этого слова: их душа всегда была с Богом,- но чувство­вали себя одинокими, подобно престарелому ца­рю, который не может найти себе преемника и не видит руки, способной удержать его скипетр.

Около старцев был народ. Но им приходилось говорить с людьми на их детском языке, а самого сокровенного передать они не могли. Древние отцы как бы продолжали жить в своих учениках; а эти старцы уносили сокровище, которое стяжа­ли, с собой в могилу, отдав людям лишь самую малую его часть, потому что удержать больше те не могли. Если бы я смог тогда прозреть в этих старцах духовную силу, способную дать жизнь моему сердцу и преобразить меня, то, наверное, смотрел бы на них, как нищий на богачей, старал­ся бы слушаться их, как посланников Божиих, служить им, как своим господам; хватал бы налету каждое их слово, как в древние времена люди хва­тали золотые монеты, которые бросал в толпу при выезде царь. Однако их слова казались мне слиш­ком простыми. И они ушли из этого мира, оставив в моей душе только печаль о моей слепоте. Но нет: еще эти люди оставили мне и миру свои имена и свои могилы. Может быть, через молитву к ним или молитву о них я невидимо встречусь с ними, и они без слов скажут мне то, что я не спросил у них при встрече. Или напомнят о том, что услышал, но оставил, увы, без внимания и позабыл.

Как говорит Ездра, сама земля утомилась от времени и наших грехов, и дети будут рождаться более слабыми и хилыми, чем их отцы*.

* См.: 3 Езд.5,52-53

Симво­лически это значит, что люди не смогут достигнуть той духовной высоты, какой достигали прежние подвижники, оскудеет дух благочестия, они будут рождаться и расти в атмосфере, отравленной гре­хом. И действительно: теперь уже нет таких стар­цев, как прежде; они ушли, оставив после себя ка­кую-то невосполнимую, зияющую пустоту.

Кончилось время гонений, стали возрождать­ся монастыри, появилось новое поколение монахов, среди них много искренне верующих, добрых и преданных Церкви людей. Но когда при Зоровавеле возвратившиеся из плена жители Иеруса­лима построили новый Храм и народ ликовал, то несколько стариков, видевших в детстве Храм Соломона, плакали и от радости, что воздвигается святилище, и от скорби, что красота и велико­лепие прежнего Храма уже не повторятся.

Быстро меняется мир. Два поколения прошли перед моими глазами, и мне снова хочется повто­рить слова Макария Великого: «Я не монах, но видел монахов». И за это я благодарю Бога.

По сравнению с ушедшими старцами, даже лучшие из монахов нашего времени похожи на угли, тлеющие в золе. Однако и эти угли еще из­лучают тепло, и хотя они не ярко пылающий огонь, около них все же можно не погибнуть от духов­ной стужи. По сравнению с прежними старцами, теперешние отцы похожи на тусклый свет ночни­ка: он - не дневной свет, но и при его мерцании можно как-то различать очертания предметов, можно отличить дорогу от зарослей кустарника и рвов. Поэтому современные монахи, скорбящие, что уже нет старцев, должны осознать: как и мы, они не смогли бы воспринять дух прежних отцов; но пусть они дорожат теми, кто еще находится рядом с ними.

Сегодняшние наставники не имеют силы уже ушедших. Дух мира в большей степени тяготеет над ними, но и около них можно спастись. Когда же уйдут и они, в мире станет еще темнее и еще холоднее, и многие с горечью скажут им вслед: «Почему, почему мы не взяли от них хотя бы те крохи, которые они имели!..».

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Схиигумен Савва (Остапенко; 1898-1980) родился 6 декабря 1898 г. в станице Новоминской на Кубани в бла­гочестивой крестьянской семье и был наречен Николаем. Желание иноческой жизни пробудилось в его душе еще в детстве. Однако возможность исполнить это желание Господь даровал ему не скоро. В 1911 г. Николай окончил двух­классное училище Министерства народного просвещения. С 1916 г. проходил службу в армии и в 1923 г. завершил курс обучения в Московском военно-инженерном учили­ще, получив специальность техника по возведению оборонительных сооружений. После этого работал на производ­стве и продолжал учиться, так что к 1932 г. окончил строи­тельный техникум по специальности «инженер-строитель».

Только после окончания войны, когда в стране вновь стали открываться храмы и духовные учебные заведения, когда открылась Троице-Сергиева Лавра, Николаю удалось наконец исполнить то, к чему стремилась его душа. В 48 лет он оставляет профессию строителя и поступает в Москов­скую Духовную семинарию. Учебу в ней он завершил в 1948 г. и тогда же был принят в число братии Лавры. Осенью того же года состоялся его постриг в мантию с именем Савва - в честь преподобного Саввы Сторожевского. В 1952 г. отец Савва был рукоположен в сан иеромонаха и исполнял воз­ложенное на него послушание лаврского эконома.

В 1955 г. указом Святейшего Патриарха Алексия I он был переведен в Псково-Печерский монастырь, в котором по 1957 г. являлся благочинным. В 1958 г. отец Савва был воз­веден в сан игумена и награжден правом ношения креста с украшениями. Тогда же он был назначен временным насто­ятелем храма в честь Казанской иконы Божией Матери в Ве­ликих Луках; затем недолгое время настоятельствовал в хра­ме святого великомученика Георгия Победоносца в селе Па­лицы, в 30 километрах от Пскова.

В 1960 г. игумен Савва возвратился в Печерскую оби­тель и по-прежнему исполнял чреду священное лужения, а также возложенные на него хозяйственные обязанности. Кроме того, он помогал и в различных строительных и ре­ставрационных работах, связанных с благоукрашением мо­настырских храмов. 16 августа 1973 г. наместником обите­ли архимандритом Алипием (Вороновым) отец Савва был пострижен в схиму без изменения имени, но на этот раз - в честь преподобного Саввы Освященного.

Можно сказать, что вся жизнь старца была непрестан­ным подвигом служения Богу и людям. Он был известен как замечательный духовник, способный утешить, обод­рить, а самое главное - помочь человеку в ходе исповеди буквально переродиться. Был отец Савва вместе с тем и неустанным проповедником слова Божия, и духовным писателем, простым, доступным языком разъясняющим людям святоотеческое учение о спасении. Но более всего привлекала к старцу людей слава о нем как об удивитель­ном молитвеннике, смиренном, но дерзновенном ходатае пред Богом о людских горестях и нуждах. Сохранилось немало воспоминаний духовных чад отца Саввы о случа­ях чудесной помощи Божией по его молитвам.

В конце 70-х гг. здоровье старца серьезно пошатнулось, им все больше стали овладевать недуги. 26 июля 1980 г. он был соборован, затем причастился Святых Христовых Тайн. На другой день он вновь причастился, а после этого наместник архимандрит Гавриил (Стеблюченко) но завер­шении канона на исход души прочитал над ним отходную молитву, и в 9 часов утра схиигумен Савва отошел к Богу. Отпевание его совершалось 30 июля в Сретенском храме обители, причем на нем присутствовало множество почи­тателей почившего старца и его духовных чад.

Завещание, составленное отцом Саввой еще за три года до блаженной кончины, содержит в себе наряду с прочим и такие строки: «Преклонный возраст и болезни предвещают мне близкую кончину, мое преселение от временной жизни в жизнь вечную. Перехожу в иной мир с надеждой на поми­лование предстательством Пресвятыя Богородицы и Всех Святых. Высшим для себя служением почитал быть рабом всех православных христиан. Воистину, возлюбленные

отцы и братия во Христе, не было и нет в моем сердце огор­чения ни на кого из вас. Я с любовью прощаю всем все, простите и вы меня, недостойного, искренне любящего вас. Прошу вас, сотворите любовь, не лишите меня послед­него благодеяния - ваших святых молитв о мне ко Госпо­ду. Если я обрету у Господа дерзновение, то надеюсь хода­тайствовать пред Ним за всех вас, и особенно за тех, кто будет поминать меня в молитвах»*.

* См.: У "пещер, Богом зданных". Пскове-Печерские по­движники благочестия XX века. М., 1999. С.438.

2 Католикос-Патриарх Илия II (Шиолашвили; 1933 г. р.) родился в г. Орджоникидзе. В 1956 г. окончил Московскую Духовную семинарию, а годом позднее, будучи уже сту­дентом Московской Духовной Академии, принял мона­шеский постриг и Патриархом Алексием I (Симанским) был рукоположен во иеромонаха. В 1960 г. окончил Академию со степенью кандидата богословия. В 1963 г. состоялась его хиротония во епископа Шемокмедского, викария Католикоса-Патриарха Ефрема II. С 1967 г. - правящий архиерей Сухумо-Абхазской епархии. С 1963 г. исполнял и обязанности ректора Пастырских курсов, а затем, с 1969 г.,- Мцхетской Духовной семинарии. С 25 декабря 1977 г. по сей день возглавляет Грузинскую Православную Церковь.

3 Митрополит Тетрицкаройский Зиновий (Мажуга;1896-1985) начинал свой монашеский путь в Глинской пустыни. Поступил в обитель в 1914 г. В 1921 г. был по­стрижен в монашество с именем Зиновий.

После закрытия Глинской пустыни поступил в Дранд-ский монастырь. Там в 1924 г. епископом Пятигорским Никоном был рукоположен во иеродиакона, а в 1926 г. - во иеромонаха.

С 1925 по 1930 г. отец Зиновий служил в Сухуми, за­тем - в Ростове-на-Дону, где и был арестован. В заключе­нии встретился с отцом Серафимом (Романцовым). С 1942 по 1945 г. отец Зиновий служил в Тбилиси, в Сионском Успенском соборе, был духовником скита святой Ольги в Мцхета. В 1945 г. был возведен в сан игумена.

С 1945 по 1947 г. служил в с. Кирово, в Армении, за­тем, по 1950 г., в Батуми. В 1950 г. он был назначен настоя­телем тбилисского храма во имя святого благоверного кня­зя Александра Невского и возведен в сан архимандрита. С 1952 г. - член Святейшего Синода Грузинской Право­славной Церкви.

За свою подвижническую жизнь и труды на благо Цер­кви отец Зиновий в 1956 г. был рукоположен во епископа Тетрицкаройского, а в 1972 г. возведен в сан митрополита.

«Это был старец высокой духовности; его душа была озарена благодатью, обильно изливавшейся на всех, при­текавших к его духовному окормлению. Имея во всей пол­ноте дар прозрения, митрополит Зиновий вопрошавшим его открывал волю Божию. Богослужения он совершал с таким благоговением, что схиархимандрит Андроник (Лукаш) писал: "Сколько мне радости, что Господь сподо­бил меня помолиться в церкви со святителем нашим".

Неразрывно духовно связанный с братией Глинской пустыни, владыка Зиновий писал, что "всегда молится и призывает благословение на всех Глинских", и сам просил их молитв»*.

* Архимандрит Иоанн (Маслов). Глинская пустынь. Ис­тория обители и ее духовно-просветительная деятельность в XVI-XX веках. М., 1994. С. 533.

Достигнув глубокой старости, владыка Зиновий мно­го болел. И уже на закате своей жизни он принял постриг в схиму с именем Серафим, в честь преподобного Серафи­ма Саровского.

Скончался он 8 марта 1985 г. и был погребен в храме во имя святого благоверного князя Александра Невского, где духовно окормлял свою паству на протяжении трид­цати пяти лет.

4 Католикос-Патриарх Мелхиседек III (Пхаладзе; 1876-1960) родился в Тифлисской губернии в семье пса­ломщика и в крещении был наречен Михаилом. Его отец, будучи человеком небогатым, стремился, однако, дать сво­им детям образование. Когда Михаилу исполнилось девять лет, он был отдан в Духовное училище, а затем продолжил свое образование в Тифлисской Духовной семинарии и Казанской Духовной Академии, которую окончил в 1900 г. со степенью кандидата богословия. Еще в период обуче­ния в Академии будущий Патриарх занимался математи­кой, причем сохранил любовь к точным наукам и в после­дующие годы.

По завершении образования Михаил какое-то время работал преподавателем в духовных школах. Затем, в 1915 г., принял священство и служил в Подольской епархии, а позднее, когда Грузинская Церковь восстановила свою ав­токефалию, возвратился на родину. Овдовев, отец Миха­ил в 1925 г. принял монашество с именем Мелхиседек и в том же году был хиротонисан во епископа. С 1943 г. он - митрополит Урбнисский, а с 1952 по 1960 г.- Католикос-Патриарх всея Грузии.

5 Католикос-Патриарх Калистрат (Цинцадзе; 1866-1952) родился в семье священника. Учился в Кутаисском Духовном училище, затем - в Тифлисской Духовной се­минарии и Киевской Духовной Академии. Окончил Ака­демию в 1892 г. со званием кандидата богословия, годом позднее был рукоположен в сан священника и в течение тридцати двух лет проходил служение в различных хра­мах Тифлиса. При этом пастырская деятельность сочета­лась в его жизни с общественной. Будучи священником, отец Калистрат вместе с тем в разное время исполнял обязанности члена Городской думы, секретаря и члена уче­ных обществ, члена правления Тифлисской Духовной се­минарии, законоучителя в мужских гимназиях. После смерти жены он принял монашество и в 1925 г. был возве­ден в сан епископа. С 1932 по 1952 г.- Католикос-Патриарх всея Грузии.

6 Католикос-Патриарх Ефрем II (Сидамонидзс; 1896-1972) родился в Картли в семье сельского псаломщика. В восемь лет был определен в Горийское Духовное учили­ще. Закончив его в 1912 г., тогда же поступил в Тифлис­скую Духовную семинарию. Обучаясь в семинарии, вплоть
до окончания ее в 1918 г., Григорий (таково было мирское имя будущего Патриарха) все свое свободное время посвя­щал посещению монастырей - Кватахебского, Шио Мгвимского и других,- в которых читал, пел и иподиаконствовал.

В 1923 г. Григорий закончил историко-филологичес­кий факультет Тбилисского университета. Еще на послед­нем, четвертом, курсе он принял монашеский постриг с именем Ефрем. В 1927 г. Католикосом-Патриархом Хрис­тофором II (Цицкишвили) он был хиротонисан во епис­копа, а в 1945 г. Католикосом-Патриархом Калистратом возведен в сан митрополита.

Много трудов владыка Ефрем положил на ремонт и украшение храмов, в частности, на восстановление храма святого Георгия на территории Бодбийского монастыря святой Нины, где находится место ее упокоения. Его по­печением был перестроен в древнем грузинском стиле иконостас Светицховели, а также перенесены из музея свя­тые мощи мучеников Давида и Константина, князей Арагветских, в Моцаметский монастырь, где покоились они прежде. В 1960 г. владыка Ефрем был возведен на патри­арший престол.

В период его патриаршества в 1963 г. были открыты Пастырские курсы, в 1969 г. реорганизованные в Духов­ную семинарию, переизданы Новый Завет на старогрузин­ском языке, Полный Молитвослов, иллюстрированный изображениями грузинских святых.

Помимо этого Патриарху Ефрему принадлежат: пере­работка акафиста святым мученикам-князьям Давиду и Константину, монография о преподобном Максиме Испо­веднике и словарь грузинских архаизмов. Также, совмест­но с Патриархом Калистратом, он участвовал в составле­нии церковного календаря, выявляя грузинских святых в древних письменных источниках.

7 Митрополит Бодбийский Димитрий (Иашвили; 1872 -1961). Владыка Димитрий (в миру - Давид Иларионович Иашвили) родился в Кахетии в селении Сакобо Сигнахского района. Первоначальное образование он получил в Телавском духовном училище, которое окончил в 1888 г., и в том же году перешел в Тифлисскую Духовную семина­рию. По окончании семинарии в 1896 г. он два года служил в должности учителя в школах Ведомства православного исповедания. В 1898 г. он принял сан и был назначен в родное село настоятелем храма. Одновременно с этим отец Давид продолжал преподавательскую деятельность: состоял наблюдателем церковно-приходских школ и председателем Сигнахского епархиального училищного совета.

В 1912 г. отец Давид был переведен в Тбилиси настоя­телем храма во имя Святого Архистратига Михаила. В те­чение 12-летней плодотворной педагогической деятельно­сти, совмещаемой с должностью настоятеля храмов, отец Давид был удостоен нескольких духовных наград, до про­тоиерейства включительно.

Потеря супруги произвела глубокий переворот в жиз­ни отца Давида и указала ему путь к более широкому пас­тырскому поприщу: в 1952 г. протоиерей Давид Иащвили принимает монашеский постриг с именем Димитрий и воз­водится в сан митрополита Бодбийского.

На пути своего церковного служения владыка Димит­рий был неизменно добросовестным исполнителем своих сначала пастырских, а затем архипастырских обязанностей, искренне заботился о людях, вверенных ему Богом. В быт­ность свою на приходе он построил в селе храм на добро­хотные пожертвования верующих. Он был прекрасным про­поведником, человеком высокой культуры. Помимо пропо­ведей, его перу принадлежат целые тома сочинений.

«Характерными чертами его души являлись чуткость, доброта, отзывчивость, исключительная простота, лас­ковость и обаятельность, располагавшие к нему сердца многих людей»*. Митрополит Димитрий похоронен в клад­бищенском храме Святых апостолов Петра и Павла в Тби­лиси.

* Иерарх Грузинской Церкви митрополит Бодбийский Димитрий (Иашвили). Некролог//ЖМП 1961. №11. С.64.

8 Католикос-Патриарх Леонид (Окропиридзе; 1861-1921) родился неподалеку от Тифлиса в благочестивой христианской семье. Учился в Киевской Духовной Акаде­мии и еще в период обучения принял монашество и был рукоположен в сан иеромонаха. По окончании Академии в 1888 г. работал инспектором училищ «Общества восста новления православного христианства на Кавказе», а за­тем занимал различные церковные посты в Грузии до 1898 г., когда состоялась его хиротония во епископа Горийского. В марте 1917 г. в качестве Местоблюстителя Патриарха возглавил Временное Управление Грузинской Церкви до избрания Католикоса-Патриарха Кириона. В 1918 г. был избран Католикосом-Патриархом. Известен как духовный писатель и миссионер.

9 Схиархимандрит Андроник (Лукаш; 1889-1974) - глинский старец. В обитель поступил в 1906 г. Нес послу­шание в монастырской гостинице, на мойке белья, на кух­не, в саду, на пасеке, затем - в скиту. В 1915 г. был призван в армию. Попал в плен, провел три с половиной года в Австрии. После окончания войны в 1918 г. вновь вернулся в обитель. В 1921 г. был пострижен в монашество с име­нем Андроник. После закрытия обители в 1922 г. был ке­лейником епископа Павлина (Крошечкина), викария Кур­ской епархии, и им в том же году был рукоположен в сан иеродиакона.

В 1923 г. отец Андроник был сослан на пять лет на Ко­лыму. По амнистии вернулся из ссылки раньше срока и по-прежнему был келейником у владыки Павлина, который в 1926 г. рукоположил его в сан иеромонаха. Годом позже отец Андроник сильно заболел и был пострижен в схи­му с сохранением прежнего имени.

В 1939 г. снова был осужден и сослан на Колыму. Пе­режил в ссылке много скорбей и невзгод, но затем, в 1948 г., опять смог возвратиться в открывшуюся к тому времени Глинскую пустынь. Там вскоре был назначен благочинным и ризничим обители.

«Душа отца Андроника,- пишет о нем архимандрит Иоанн,- очищенная многими скорбями, была переполне­на благодатных даров Святого Духа. Эта духовность и при­влекала людей к старцу. Смирение и кротость безраз­дельно царили в его душе, даже ходил старец смиренно согнувшись. Вначале братия обращались к нему лишь по делам послушаний, но, чувствуя его горячую, искрен­нюю, снисходительную ко всем человеческим немощам любовь и духовную опытность, стали поверять ему всю свою душу. После беседы со старцем, его молитв тихое и бла­годатное утешение наполняло их сердца. В короткое время он снискал такое доверие, что стал братским духовником»*.

* Архимандрит Иоанн (Маслов). Цит. соч. С. 464-465.

В 1955 г. отец Андроник был возведен в сан игумена. Авторитет его в обители был столь велик, что не только братия, но и сам настоятель ее, схиархимандрит Серафим (Амелин), исповедовался у него.

После закрытия Глинской пустыни в 1961 г. отец Анд­роник переселился в Тбилиси под непосредственное по­печение митрополита Тетрицкаройского Зиновия (Мажуги), очень любившего старца. И здесь он продолжал свое старческое служение. В храм святого благоверного Алек­сандра Невского, где отец Андроник служил и исповедо­вал, как прежде в Глинскую пустынь, стекались люди, ищу­щие спасения, со всех концов страны. В 1963 г. по благо­словению Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского) митрополит Зиновий возвел отца Андроника в сан архи­мандрита.

В 1973 г. старец тяжело заболел, у него отнялась левая часть тела. Не имея возможности участвовать в богослу­жении, он переносил болезнь безропотно, постоянно пре­бывая в молитве и ежедневно причащаясь Святых Хрис­товых Тайн. Уже незадолго перед смертью, находясь в забытьи, он неожиданно внятно произнес: «Милость Божия все покроет» - и стал кого-то благословлять.

Так, вероятно, Господь сподобил его увидеть кого-то из уже отошедших в мир иной собратий. После этого отец Андроник пришел в сознание и тихо сказал: «Я буду уми­рать», сомкнул глаза и ни с кем не разговаривал, хотя и пребывал в полном сознании. 21 марта 1974 г. он тихо и безболезненно отошел в вечную жизнь.

Тело схиархимандрита Андроника предал погребению митрополит Зиновий. А тогдашний Католикос-Патриарх всея Грузии Давид V (Девдариани), посетив могилу стар­ца, положил на нее красное пасхальное яйцо и, обращаясь к нему, сказал: «Отец Андроник! Христос воскрес! Мы знаем, что ты теперь в Царстве Небесном. Что отличало тебя в этой жизни? Ты не имел врагов, и потому все любили тебя. Ко всем было открыто твое любящее сердце. Молись за нас, чтобы и нам разделить радость твоего блаженства».

10 Католикос-Патриарх Давид V (Девдариани; 1903-1977) родился в семье служащего. Священный сан при­нял в 1927 г. Служил на различных приходах, а с 1930 г.- в Тбилиси. В 1956 г. принял монашеский постриг и в том же году был хиротонисан во епископа. В бытность Урбнисским митрополитом преподавал в Мцхетской Духов­ной семинарии древнегрузинский и церковнославянский языки. С 1972 по 1977 г. - Католикос-Патриарх всея Гру­зии.

11 Схиархимандрит Серафим (Романцов; 1885-1976) - глинский старец. В Глинскую пустынь поступил в 1910 г. Проходил различные послушания. Затем был призван в армию, воевал. В 1916 г. был ранен и по выздоровле­нии снова возвратился в обитель. В 1919 г. был постри­жен в монашество с именем Ювеналий. В 1920 г. - ру­коположен во иеродиакона. После закрытия в 1922 г. Глинской пустыни поселился в Драндском Успенском монастыре Сухумской епархии. Там в 1926 г. был руко­положен во иеромонаха и пострижен в схиму с именем Серафим. После закрытия Драндского монастыря жил в окрестностях Алма-Аты, работал сторожем на пасеке. В 1930 г. арестован и выслан на строительство Бело­морканала. С 1934 по 1946 г. жил в Киргизии. Образ жизни вел самый аскетический. Летом поднимался вы­соко в горы, где жил как отшельник в плетеной хижине. Время проводил в молитве, чтении Священного Писа­ния и богомыслии. Спал очень немного, прямо на полу. Зимой жил в одной благочестивой семье, где для него специально была устроена келия. По ночам совершал бо­гослужения, исповедовал, причащал, давал спаситель­ные наставления обращавшимся к нему. В 1947 г. вер­нулся в Глинскую пустынь. В 1948 г. был назначен на должность ее духовника.

Схиархимандрит Иоанн (Маслов) в книге об истории Глинской пустыни пишет о нем: «Это был духовник опыт­нейший, знаток всех сокровенных движений человеческо­го сердца, обладатель духовных сокровищ, которые он приобрел долгим многотрудным подвигом. Его беседы, преисполненные истинного смирения, согревали охладевшие сердца людей, открывали им душевные очи, просвещали разум, приводили к раскаянию, душевному миру и душевному возрождению»*.

* Архимандрит Иоанн (Маслов). Цит. соч. С. 471.

Помимо трудов по окормлению множества прибегав­ших к нему за помощью монашествующих и мирян, вел отец Серафим и обширнейшую переписку. В 1960 г. он был возведен в сан игумена. После вторичного закрытия оби­тели переехал в Сухуми и здесь также продолжал подвиг старческого окормления. За свое ревностное служение в 1975 г. был возведен в сан архимандрита митрополитом Сухумским и Абхазским Илией (нынешним Католикосом-Патриархом всея Грузии).

Замечательна была кончина отца Серафима. В канун праздника святителя Николая, 18 декабря 1975 г., он зане­мог и вынужден был слечь в постель. Во время своей бо­лезни старец непрестанно читал Иисусову молитву, а ус­тав, просил кого-то из присутствовавших продолжать ее чтение. На протяжении двух недель он каждый день при­чащался Святых Христовых Тайн. Находясь в полном со­знании, отец Серафим сподобился увидеть многих своих братии по духу, певших, как говорил он, стихиру Божией Матери «Совет Превечный». Затем старец слабым от бо­лезни голосом запел и сам: «Вкусите и видите, яко благ Господь. Аллилуиа». После этого видения он сказал: «О чем я молился всю жизнь и чего искал, то открылось сейчас в моем сердце; моя душа исполнилась благодати настоль­ко, что не могу ее даже вместить». И добавил: «Теперь я буду умирать». 31 декабря отец Серафим закрыл глаза и уже ни с кем более не говорил. А на следующий день, 1 ян­варя 1976 г., он в мире предал дух свой Богу.

Отпевание почившего старца совершил митрополит Илия в сослужении множества клириков. На сороковой день по кончине отца Серафима владыка вместе с при­бывшими из разных мест священниками - духовными ча­дами усопшего - совершил в кафедральном соборе Су­хуми панихиду и произнес слово. В нем, обращаясь к отцу Серафиму, как к живому, митрополит Илия сказал: «Мо­лись за нас, отче, Богу, потому что ты приобрел пред Ним дерзновение».

12 Схиархимандрит Виталий (Сидоренко; 1928-1992) родился в селе Екатериновка Краснодарского края в крес­тьянской семье, при Крещении наречен Виталием. Как

только он освоил грамоту, его любимым чтением стало Евангелие. Уже в детстве он полюбил молитву, а с 14 лет взял на себя подвиг странничества. На монашество его благословил слепой старец отец Алексий, живший в Та­ганроге, где некоторое время подвизался отец Виталий. В 1948 г. он приехал в Троице-Сергиеву Лавру, только от­крывшуюся после войны, и участвовал в восстановитель­ных работах. Но в число послушников он принят не был, так как уже в ранней юности сознательно отказался от ка­ких-либо документов. Лаврские монахи посоветовали ему поехать в Глинскую пустынь, известную своими опытны­ми старцами. Его духовником стал старец Серафим (Романцов). В конце 50-х гг. брату Виталию пришлось уехать в Таганрог, так как находиться в монастыре стало опасно: власти ужесточили контроль за приезжающими в обитель и запретили оставлять паломников на ночлег. В 1961 г. Глинская пустынь была закрыта властями, а для брата Виталия начался период странничества. Многие версты прошел он, посещая святые места вместе с постепенно со­биравшимися вокруг него верующими, его будущими ду­ховными чадами. Не раз его арестовывали власти, избива­ли, бросали в тюрьму. В эти суровые годы странничества он заболел туберкулезом. В 1958 г. он приехал в горную пустынную местность близ г. Сухуми, называемую Барганы, где стал подвизаться в трудах и молитве. В начале 60-х годов он был пострижен в мантию с наречением име­ни Венедикт, а затем тайно принял схиму с именем Вита­лий. В 1969 г. отец Виталий прибыл в Тбилиси, в 1976 г. митрополитом Зиновией (Мажугой) он был рукоположен во иеродиакона, а через несколько дней - во иеромонаха. В Тбилиси старческое окормление искавших спасения лю­дей стало главным делом его жизни: за советом и утеше­нием к нему приезжали люди со всей страны. Схиархиманд­рит Виталий почил о Господе 1 декабря (н. ст.) 1992 г. От­певание старца в храме святого благоверного князя Александра Невского совершил Святейший Католикос-Патриарх всея Грузии Илия II, в сослужении причта храма, тбилисского клира и священнослужителей, приехавших из России и Украины.

Схиархимандрит Виталий погребен во дворе Александро-Невского храма, в Тбилиси*.

* Жизнеописание схиархимандрита Виталия (Сидорен­ко) составлено по кн.: О жизни схиархимандрита Виталия. Воспоминания духовных чад. Письма. Поучения. М.: Ново­спасский монастырь, 2002.

13 Католикос-Патриарх Христофор (Цицкишвили; 1873-1932). После окончания в 1893 г. Тифлисской Ду­ховной семинарии принял сан священника и служил на приходе, затем - исполнял должность законоучителя Тиф­лисской мужской гимназии. В 1918 г. посещал историко-филологический факультет Тифлисского университета. В 1921 г. без пострижения в монашество был хиротонисан во епископа Урбнисского. С 1927 по 1932 г. являлся Пред­стоятелем Грузинской Православной Церкви.

14 Святой Католикос-Патриарх Амвросий (Хелая; 1861-1927). Закончив в 1885 г. Тифлисскую Духовную се­минарию, служил священником в Грузии. Затем поступил в Казанскую Духовную Академию (окончил в 1901 г.); на третьем курсе ее принял монашеский постриг. Впослед­ствии служил как в Грузии, так и в России. В октябре 1917 г. был хиротонисан во епископа Чкоидидского. С 1921 г. - Католикос-Патриарх всея Грузии. В 1926 г., под давлением атеистического правительства, был устранен от дел управ­ления. Причислен Грузинской Церковью к лику святых как исповедник.

15 Святой Католикос-Патриарх Кирион III (Садзаглишвили; 1854-1918) родился в семье священника. По окончании Тифлисской Духовной семинарии и Киевской
Духовной Академии (1880 г.) некоторое время занимал должность помощника инспектора Одесской Духовной семинарии; затем работал преподавателем Кутаисского и Тифлисского Духовных училищ. В 1896 г. принял мона­шеский постриг и два года спустя был хиротонисан во
епископа Алавердского. В дальнейшем служение прохо дил в различных епархиях Грузии и России. С 1915 г. епис­коп Полоцкий и Витебский. В августе 1917 г., согласно соб­ственному прошению, от управления епархией был уво­лен и возвратился в Грузию. С сентября того же года - Католикос-Патриарх всея Грузии. В 1918 г. был зверски убит в Марткопском монастыре. Грузинская Церковь ка­нонизировала его как священномученика. Оставил после себя ряд научных трудов, посвященных исследованию ис­тории Церкви.
http://textarchive.ru/c-2648046-p2.html
Добавлять комментарии могут только
зарегистрированные пользователи!
 
Имя или номер: Пароль:
Регистрация » Забыли пароль?
© LogoSlovo.ru 2000 - 2024, создание портала - Vinchi Group & MySites
ЧИСТЫЙ ИНТЕРНЕТ - logoSlovo.RU