Утром она стала просыпаться с замутненным сознанием и покрытая холодными бесцветными каплями пота на мешковатой коже, которая раньше была упругой и эластичной с тропическим загаром на её выточенной фигуре. Кожа была настолько блистательна, что подноготное окружение называло её «бриллиантовая гремучка»
С детства она мечтала быть смелой и зачитывалась Зоей Космодемьянской в коричневом пальто с чёрным воротником и жалела, что назвали её не Зоей. Преклонялась перед Любовью Шевцовой с длинными чёрными косами и ажурным воротником и носила такой же воротник. Увлечение долго не удержалось. Место бывших кумиров заняли советские артисты с белозубыми, веселящими и не унывающими улыбками. Она пыталась копировать их улыбки, часами просиживая перед овальным материнским зеркальцем в блестящем стальном ободке, укладывая на лицо заманчивое выражение и нагоняя снисходительность. Зазубривала слова, которые вылетали из экранов кинотеатров, телевизоров. Записывала в тетрадь в клеточку выражения с высиженных цензорами книг, но прошли и советские артисты, и раздробились книжные слова, когда хлынули рекламные журналы.
В десятом классе она сделала аборт на третьем месяце. Врач сказал, что родить она должна была мальчика. От кого – он не знал, и это его не интересовало, но она знала: от школьного физрука, который лихо вертел солнце на перекладине и сильно трещал бицепсами, показывая красивую игру мышц на бугристой блестящей груди, смазанной кремом «Культурист». Первая утеха произошла в спортзале на чёрном кожаном мате. Она делала шпагат, а физрук выпрямлял ей позвоночник, поддерживая левой рукой её грудь, а правой спинку и говорил о чрезвычайной гибкости её ног. Впрочем, дело сладилось бы и без гибкости, так как некоторые старшеклассницы были твёрдо убеждены, что выносить девственность из школы на улицу не стоит. В школьных стенах всё близкое и родное, а к улице нужно ещё приспособиться. Того и гляди приклеишься или приклеят не к тому и на беду. Такие случаи бывали.
Аборт тайной не остался ни для родных, ни для школы, ни для кого из её окружения. Всё объяснили горячей, несдержанной, наивной и ненасытной молодостью и отсутствием женского опыта, но в разговорах об этом умалчивали, списывали на случайную ошибку, на которую не стоит обращать и внимание. Тем более, что такие ошибки были не в новинку, и вписывалась в них не она одна. Существовали и другие причины. Она была на отличном счету, вызывала у преподавателей восхищение умением подражать героическому прошлому и бывшему советскому школьному искусству, ловко показывала, как раньше завязывали пионерские галстуки, как маршировали колоны, как читали стихи и писали сочинения о мавзолейном человеке. Кроме того, она превосходила белизной своих зубов знаменитую ClaudiaSchiffer, участвовала в конкурсе «Мисс города» и взлетела на верхнюю ступеньку.
После аборта её год мучили воспоминания о холодном кафельном полу, короткой задранной до шеи рубахе, тяжелых вздохах врача – гинеколога, лицо его она не запомнила, а вот лекарственный запах осел в легких, из которых она выбивала его сигаретным дымом и боль в опустошенном животе, из которого словно что-то вынули, а вернуть назад позабыли. Она подолгу рассматривала живот, представляла, как он растёт, пухнет, надувается, словно огромный пузырь, закрывает упругие груди, добирается до округлённого подбородка, закрывает чувственные с блеском губы... Как это противно и некрасиво быть беременной! Отстреливать косящиеся взгляды и быть на виду усмешек, кивков, ухмылок и прочей человеческой глумливости и чванливости. Так думала она и говорила, что аборт спас её выточенную, соблазнительную фигуру и не замечала, что этими определениями она формировала в душе нечто вроде миниатюрной лупы, через которую, прищурившись, и рассматривала окружающее.
Через три года после школы она вышла замуж. Муж радовал Кипром, кругосветными путешествиями на личном самолёте с её новым именем. Имя от рождения пахло советской эпохой и не соответствовало её кругу, в котором обрезалось всё прошлое и выводилось только новое. Словом, жизнь обходила углы и выводила на проспекты. В день рождения полувекового возраста в ночь ей приснилось, что она, выйдя из сауны, оказалось перед зеркалом в овальной раме из морёной берёзы. Её смутило зеркало. Оно не было окутано паром, а чистое, в котором копошилась неясная фигурка.
С тех пор пошла цепная реакция непонятных и грубых снов. Неясная фигурка не исчезала, а прояснялась. Она была не замазана, а вмазана в белесую, густую, наползающую потоками слизь, сквозь которую с каждым сном всё более прояснялись и высветлялись незнакомые черты лица, тонкие скрюченные руки и ноги, как бы завитые друг на друге. Фигурка корчилась, задыхалась, извивалась, пытаясь выбраться из плотной вязи. Из мелко очерченного рта вырывались звуки. Она то погружалась в слизь, оставляя на поверхности только руки, как утопающий, то пробивалась из слизи, выказывая лицо, на котором она отчётливо видела слёзы. Фигурка плакала. Глядя на неё она чувствовала непривычное: ей тоже хотелось плакать, но почему? она не знала. Её давило раскаяние, но в чём раскаиваться? она не могла понять. Она ощущала, как тоска захватывала горло, но по какой причине? Это было не ясно. Зачастую накатывали мысли о вине, но и с виной она не могла разобраться. Ужас и разноликие чувства разбивали грудь, и вырывали её из сна, но что-то более сильное, чем ужас, нагнетало желание вернуться в сон и рассмотреть мятущуюся фигурку. Кто она? Ответ лежал на поверхности, и выудить его можно было, если бы она вспомнила фразу отца, брошенную матери, но фраза была в её закопанном прошлом. Она тогда сидела за кухонным столом и изучала улыбку Любовь Орловой, чтобы потом подкорректировать свою, застрявшую в уголках рта, когда её отвлёк голос отца. «Зачем ты сиротишь себя, мать!». Она, будучи, пятиклассницей не могла понять, как это мать, может, сиротить себя? Да и, кроме того, чарующая улыбка Орловой никак не прилаживались на её лице. Она разорвала неподдающуюся улыбку.
Фигурка настигала её каждой ночью. Если раньше жизнь с чёрно – белой перетекала в цветную, то сейчас она стала откатываться назад и привела её в частную психиатрическую клинику.
Врач, выслушав её с заискивающим взглядом, спросил: не было ли в родне эпилептиков, алкоголиков с белой горячкой, не случались ли с ней припадки? Не попадала ли она под крупный град? Он давал понять, вырисовывая указательным пальцем в воздухе прямоугольник, что нужно разуметь под градом. Он просеивал, процеживал её прожитое, но оно, по её словам, было без закавык. А если встречались неровности в виде незначительных шероховатостей, то ими были наполнены и другие, но здоровые женщины: не все, но шероховатой статистикой врач не занимался, а лечил по крупному.
- Может быть, это из-за переживаний о смерти мужа? Он умер год назад, - спросила она, - вот и снится он мне в качестве фигурки.
- Да, - боясь опоздать с ответом, скороговоркой сказал врач, выуживая из наработанных с маститыми пациентами выражений, поддакивающее, - от переживаний астенический синдром: повышенная утомляемость и истощение.
В клинике у неё появился неопределённый взгляд. Невозможно было уловить, куда он направлен. После трёх месяцев она уехала на дорогом автомобиле в сопровождении бритоголовых бугристых охранников, успокоив врача, что всё наладилось. После возвращения соседи стали замечать, что она чаще начала ходить на кладбище. На их вопросы «К мужу?» она отвечала односложным «да», но никто не догадывался и тем более не знал, что возле могилы мужа она выкопала еще одну могилку и опустила в неё небольшой пустой гробик.
Комментарии не найдены ...
