Богу было угодно, чтобы знаменитый основатель знаменитого Тавенского братства, в Верхней Фиваиде, открыл и другому полу путь чистых, действенных молитв о мире, по той Христовой любви, которая приносит себя в жертву за других, стяжая в то же время и себе венец вечного блаженства за крайнее смирение, терпение и всецелое отрешение от всего мирского.
Провидение устроило это, как все великие дела Божией благости, самым естественным и, в то же время, самым чудесным образом. Пахомий оставил в свете сестру; после долголетней разлуки, и когда уже вся страна огласилась громкою славою о святости жизни и духовной мудрости Пахомия, сестра его, может быть, столько же по любопытству, сколько и по родственной любви, решилась отправиться в Тавенскую пустыню, видеться с братом и лично убедиться в чудесах, которые, как говорили повсеместно, Бог совершал чрез этого верного своего служителя. Провидение Божественное, конечно, по высоким же заслугам Пахомия воспользовалось неполноверием его сестры, чтобы, утвердив ее в вере, спасти ее, а ею многих других и утешить св. старца утешением для его духа самым высоким.
Устраивая каждое действие свое не по внушениям плоти, ее привязанностей и мудрований о чувствах и приличиях, и имея правилом никогда не говорить ни с одною женщиною, Пахомий не согласился видеть свою сестру, но приказал ей сказать, что по милости Божией он здоров и просит ее возвратиться к себе, не сожалея, что не видела его глазами тела, так как, постоянною о ней пред Богом молитвою, он духом всегда к ней близок. Но не желая отпустить ее без доброго совета, в напутствие, он предлагает на ее размышление, не признает ли она полезным последовать его примеру в образе жизни, в твердом уповании, что Господу будет угодно такое действие ее, и что она, по Его милосердию, может быть, привлечет к чистой, святой жизни и других женщин, с которыми может верно уготовиться к блаженству вечному.
Слова мужей святых суть носители мудрости и силы, мирским словесникам и учителям не дающихся, а потому они и действуют инаково. Пахомий просил особенно о том лишь свою сестру, чтобы она не торопилась, глубоко и здраво обдумала его совет, и, если бы когда бы то ни было, согласилась на его предложение, то уведомила бы его; так как потребуется еще много времени на построение монастыря.
Сестра Пахомия, никак не ожидавшая, что даже не увидит брата, была сильно оскорблена и опечалена; она залилась слезами, но следствием их, ею самою неожиданным, было внезапное требование ее сердца к воле, – немедленно согласиться на его совет. Возблагодарив Господа, за это новое свидетельство Его промышленная о спасении душ наших, Пахомий принял все возможные меры к скорейшему построению женской обители, для которой он избрал место, называемое Мен2, не в весьма далеком расстоянии от Тавены, по другую сторону Нила.
Поселившись в монастыре, новая отшельница, наставляемая советами брата и руководимая начертанными им правилами аскетической жизни и спасительных трудов, не обманула его прозорливых надежд; в течении непродолжительного времени она сделалась духовною матерью множества отшельниц. Достойная ученица прославленного Богом учителя, она была для них руководительницею истинно мудрою, ибо более еще деятельным, собственным примером, нежели наставлениями, отрешала их сердца от всякого земного пристрастия, и привязывая их крепчайшею любовью к Богу, без которой невозможна действенная любовь к ближнему, вводила их «в союз с совершенством», цель и венец которого есть царствие небесное с его не гибнущими благами.
Св. Пахомий получил основания монастырских правил от явившегося ему Ангела, а потому внес их в аскетическое свое учение и в устав всех возникших под его рукою монастырей. Новой женской обители он дал почти такой же устав, конечно, с необходимыми лишь изменениями. Так напр. отшельницы не носили милоти, – козьего кожуха, который был постоянною одеждою его монахов; коротко стригли волосы и накрывали голову капюшоном. Ручное их делание заключалось в тканье из льна и шерсти, которые доставлялись им главным экономом братства.
Ни один монах не был допускаем в женский монастырь, без особенного дозволения и какой-либо существенно важной причины. Братья и родственники, миряне, приходили чрезвычайно редко, раз, два в год и не иначе, как в сопровождении испытанных старцев; посещаемая была тоже сопровождаема старицею. Не дозволялось ни подносить подарков, ни принимать и самомалейшего от кого бы то ни было; так как, по учению св. отца, монашествующему не следует иметь ниже иглы и нитки собственной, все у них, необходимое, должно быть общее. Всякая светская речь, слух, новость, известие, были изгнаны из разговора; все это «пестрит» помыслы; набивает память пустым, ничтожным, страстным; мешает возвышенности созерцаний, глубине саморассмотрения, важности изучения законов спасения. Одним предметом монашеских собеседований были вера и надежда, чтобы чрез самоотверженную любовь к Богу, удостоиться блаженной вечности.
Монахи, приходившие в женский монастырь для построек или других необходимых работ, не принимали в нем даже и пищи, но возвращались к себе на трапезу. Церковники, священники и диакон являлись только для Богослужения. Первый духовный отец, которому Пахомий доверил руководство сестер, был монах Петр, почтенный столько же по престарелости, сколько по чрезвычайной святости жизни; по отзыву историков он достиг степени совершеннейшего бесстрастия. В эту обитель одинаково принимали вдов и девиц; так принята была в нее мать Феодора (по смерти Пахомия, сделавшегося настоятелем его Тавенского монастыря). И мать Феодора, как сестра Пахомия, удалилась от света вследствие печали, причиненной ей таким же отказом сына видеться с нею у себя в обители; ее мать (т. е. бабка Феодора) последовала за нею. Так неизменно строго исполнялись всеми тогдашними отшельниками правила всеполного отречения от всех привязанностей земных. Сходство обстоятельств или причин поступления в монастырь ввели некоторых писателей в ошибку; они смешивали сестру Пахомия с матерью Феодора; обе были отшельницы одинаково великие по благочестию, смиренномудрию и благодатному влиянию, которое они производили святым примером своей жизни на многочисленных сестер их монастырей.
Когда отшельница умирала, все сестры, при пении псалмов, выносили тело на берег Нила; монахи Тавенские, с таким же пением, с другого берега реки, неся оливковые и пальмовые ветви, переправлялись на лодках, поднимали гроб, и хоронили усопшую сестру на горе, где была общая усыпальница Тавенских монастырей.
В женском монастыре Мен, еще во время Палладия, считали более четырехсот сестер; устав и строгость их жизни оставались неизменными. Палладий, между прочим, рассказывает два события, которые мы считаем не лишним привести, как по чрезвычайному различию их, так и потому, что первое доказывает всю необъятность человеческой слабости, а другое подтверждает слова как первых, так и позднейших отцов учителей наших, что любовь к Богу, под благодатным действием Св. Духа, войдя в полную силу, не может уже быть ограничена ничем, и уносит ревность христианской души за все пределы, недоступные пониманию ума, приводя дух в то блаженное и высокое настроение, которое дается лишь за смирение крайнейшее.
Человек, занимавшийся башмачным ремеслом, проходя мимо очень пустынного монастыря Мена, спросил случившуюся близ ограды молодую монахиню: «не нужна ли им его работа»? Она отвечала: «у нас есть свои башмачницы», и отошла. Другая сестра была тут же; она молчала, но долго спустя они о чем-то поспорили. Демон, возбудитель всего злого и гибельного, лишь бы человек дал ему малейший повод каким-либо греховным движением, внушил последней из сестер, озлобившейся на ту, оклеветать ее пред другими сестрами, по поводу пяти слов, сказанных ею в ответ проходившему мимо монастыря человеку. Слух этот разнесся; был, как всегда, увеличен, изукрашен, искажен, и до того поразил горестью бедную жертву клеветы, что, уступая увлечению отчаянья, под влиянием того же демона, вместо прибежища к Богу, за молитву и кроткое несение несправедливого обвинения, победоносно обнаружившего бы ее невинность, она тайно вышла из монастыря и утопилась в Ниле. Едва узнали об этом, как сестра, бывшая первою причиною бедствия, подверглась столь сильным угрызениям совести, что, забывая о неизмеримости Божия милосердия, опять дала сим право духу зла возобладать ее волею, и, вместо покаяния, ввергалась в последнее отчаяние; потеряв всякую надежду на возможность, чтобы Бог простил ей столь страшное преступление, решилась, вследствие этого безумного мудрования, на еще страшнейшее, – она удавилась! Двойное бедствие в течение одной недели; два самоубийства в женском монастыре, известном по строгости правил, чистоте учения и примерной святости жизни, не могли не поразить сестер как этой, так и всех других обителей, жесточайшею горестью и сокрушением. Плач огласил всю страну. Священник, пришедший в воскресенье для совершения литургии, после строгого огласительного слова, хотя и с горькими слезами любви истинно христианской, воспретил поминовение двух несчастных самоубийц; всех же, содействовавших их смерти разглашением клеветы или верою в нее, отлучил на семь лет от приобщения Св. Даров.
Сколько важнейших для жизни человека вопросов разрешают эти два примера из десятков тысяч, наудачу взятые? Но история, из которой они почерпнуты, не читается, не изучается самонадеянными псевдоучеными и лжеименно разумными мудрователями века. Они не хотят знать ни этой истинной науки, ни того, что сказано о мире и его науке: «не любите мира и яже в мире, любовь бо к миру, вражда есть к Богу», и продолжают любить вражду к Богу, черпая из нее свою философию, свою психологию, свои общественные законы и нравы, из ее оснований вырабатывая свою совесть, свою справедливость и истину.
Какое, скажут, жестокое наказание! Возможно ли душам несчастных погибших отказать даже в поминовении, когда и при совершении преступления, они, монахини, от живости и глубины горя, по определению науки, несомненно были в состоянии невменяемости, – следовательно невинны? Виноват, конечно, дьявол (для науки мирской не существующий); но и дьявол не имеет над человеком власти, пока человек не даст ему эту власть собственною свободною волею; пока не отступит от закона вечной истины, и требования, научение ее не заменит мудрованиями своего ума; самосуд предпочтет суду Божию; забудет, не поймет, не изучит, не поверит безграничной любви и благости Создателя. В таком положении, конечно, ум его из света делается тьмою, из добра – злом, из области и достояния Духа Святого – рабом духа зла; он помешан; но кто же виноват? Учителя Церкви, великие подвижники веры, св. отцы, основатели монашеских жительств, этого труднейшего, но и вернейшего пути спасения, писавшие свои уставы по внушению Святого Духа и под диктовку Ангелов, как св. Пахомий, были одни истинными философами, психологами и психиатрами, а потому и судьями, как и Богословами. Учения их и уставы жизни, принимаемые учеными мира за бред невежества и изуверства тех грубых и темных веков человечества, останутся, до скончания веков, тем же неизменным светом, тою же спасительною истиною, какими были; тем же живым источником живейшей, Божественной любви к ближнему. Во все века, из всех поколений до последнего, каждый, заслышавший голос Божий, подобно Савлу, перестанет «прать противу рожна», уразумеет ложь учений мира и кинется к этому источнику, к этой не понимаемой миром науке жизни, чтобы насытиться достойно достоинству человека, чтобы утолить душу, жаждущую истины и вечного блаженства.
Если страшные, приведенные выше события, и многие подобные им, доказывают, что и в самых строгих по правилам и святых по жизни отшельнических обителях, человек несовершенно избавляется от глубочайших падений, что малейшая небрежность в хранении своего сердца и ума, ничтожнейшее невнимание, неисполнение спасительных правил, влекут к невозвратной гибели, то что же в мире, где обращает ли кто-либо какое бы то ни было внимание на эту истинную работу жизни, на эту истинную ее мудрость, на эту доблесть духа? Если не только в мирской жизни, но и в прославленных чистотой жительства обителях отшельнических, всегда, как согласно утверждают св. отцы, демон настойчиво усиливается вовлечь согрешившего в отчаяние, вместо терпения и преискреннего раскаяния в смирении, которое есть вернейшая победа над духом тьмы, то другой рассказ Палладия (а подобных много) об Исидоре, одной из сестер того же монастыря, утверждает ту истину, что только в св. обителях достигаются высокие христианские добродетели, которые людям в свете точно также не могут быть доступны, как не может принадлежать, например, знание лучшего из учеников университета лучшему из учеников народной школы.
Святая девственница Исидора, томимая неудержимым желанием совершенства духовного, мудро уразумела, что его невозможно стяжать, не стяжав прежде, всеполнейшее смирение, которое есть ничто иное, как безграничное, всеобъемлющее отречение от всякой тени человеческого тщеславия, сласти, страсти, довольства или упокоения. Но этого опять не возможно приобрести, не приучив себя, долгим искусом, к самоотречению от малейшей, хотя бы и безвредной, своей воли, к терпеливому и благодарному несению в кротости всех неудобств, обид, оскорблений, злоключений и страданий до крови, а потому она твердо решилась подвергнуть себя сама всякому уничижению и поношению для высшего очищения духа; чтобы сделаться жертвою всевозможного презрения со стороны сестер обители и испытать всякое дурное обращение и презрение, она приняла на себя вид глупой, неловкой, полупомешанной, наконец вполне юродивой, даже бесноватой. Она так искусно и настойчиво приводила в исполнение свое намерение, что все считали ее притворство за истину. Она в строжайшей истине исполняла только слова Евангелия: «иже хощет в вас вящий быти, да будет всем раб, и всем слуга» (Мф.20:26, Mк.10:43, 44). «Аще кто мнится мудр быти в вас, в веде сем, буй да бывает, яко да премудр будет» (1Кор.3:18).
Она хотела навлечь на себя только посмеяние и презрение, а потому наружное ее сумасбродство в существе было совершенно безвредно для других, и, следовательно, безвинно. Конечно, оно испытывало чистоту, смирение, духовный разум, любовь сестёр, но ею для этого оно предпринималось, хотя и поэтому такие подвиги допускаются и благословляются Богом.
Вместо того, чтобы носить куколь (клобук), башмаки; чтобы трапезничать с другими, она набрасывала на голову какую-нибудь тряпку, ходила босая, собирала для пищи крохи или вымывки из кастрюль, и без устали, целый день, занималась самою трудною и грязною работою, как последняя из служанок. Многие из сестер обращались с нею, как с заявленною безумной; другие глядели на нее даже без сожаления, с глубоким отвращением, почитая ее бесноватою, хотя и тихою. Другие не щадили и презирали ее. Исидора не только переносила все поношения, брань и дурное обращение со смирением и без ропота; но чем более ее унижали и оскорбляли, тем более ей это было по душе, тем более она внутренне радовалась, считала себя счастливою, в заветной глубине сердца благодарила Господа и горячо молилась об оскорбителях, как об истинных благотворителях своих.
Так упражняла она себя в премудром безумии Креста Господня. Только одному Богу была известна таившаяся в ней добродетель, и Он, Благой Судия, любящий возносить смиренных даже и в этой жизни, счел нужным обнаружить наконец, великие духовные достоинства Исидоры. Ангел явился св. Питириму (ученику Антония), жившему в Порфиритской пустыни и объявил ему, что он не должен считать себя слишком высоким духовно и возноситься в себе добром, которое мог совершить, а также не вменять себе в отличный подвиг свое пустынножительство. Что если он хочет видеть душу несравненно совершеннейшую пред Богом, то в Тавенской женской обители встретит спасающуюся, которая премудро избрала путь крайнейшего смирения, и с трепетом радуется за Христа самому грубому, презрительному и дурному с нею обращению всех сестер обители, продолжая служить им день и ночь с ненарушимыми ревностью и кротостью; тогда, как он, спокойно оставаясь телом в пустыне, мыслью носится по городам.
Питирим, не медля, отправился чрез реку, в Тавенский монастырь, и просил у настоятельницы видеть всех сестер. Высокоуважаемому за прославленную по всем пустыням добродетель, долголетнее подвижничество и учительство, не могло быть отказа. В св. храме, по совершении молитвы, все сестры были представлены престарелому Питириму. Не видя той, которая была указана ему Ангелом, он просил, чтобы позвали остальных, и на ответ, что все без исключения перед его глазами, заметил начальнице, что это невозможно, потому что одна была указана ему Самим Богом, а ее он и не видит между сестер.
– «Святой отец, отвечали ему, здесь точно нет только одной, но она безумная». – «Приведите ее, я должен говорить с нею». Может быть, предчувствуя по внушению духа, что с нею должно было совершиться нечто противное долголетнему, любимому ею глубокому смирению, Исидора, в первый раз в жизни, не хотела повиноваться, так что ее привели почти силою. Взглянув на нее, Питирим увидел все признаки, открытые ему Ангелом; поражённый уважением к святой, смиренной деве, старец припал к ее ногам, называя ее аммою (матерью, так величали сестер, отличившихся высоким духовным достоинством), и прося ее благословения. Исидора, в невыразимом смущении и стыде, упав к его ногам, со своей стороны, обливаясь слезами, умоляла старца да благословит ее он, как начальник, господин и учитель.
Невообразимо было изумление всех сестер при виде великого Питирима у ног безумной. – «Отче святой, говорили ему монахини, вы ошибаетесь; не унижайте своего достоинства почтением к этой несчастной, лишенной всякого рассуждения». – «Вас, а не ее, Господь лишил разумения истины; ваши глаза ослепил за недостаток любви в сердцах ваших, отвечал им строго Питирим. Это ясно, так как вы чрез столько лет и по сию минуту не могли понять ее достоинств. Она амма воистину, и да дарует мне Бог, в день судный, милость быть столь же, как она, обремененным любимыми Всевышним добродетелями ее спасительного безумия».
Не имея более возможности обманываться в Исидоре, которую они столь долго и так жестоко унижали, все сестры бросились к ее ногам, и, обратясь к Питириму, откровенно исповедали каждая дурное обращение свое с этою угодною Богу рабою Его; передали св. старцу все нанесённые ей оскорбления, обиды, побои и насмешки, которым она ежедневно подвергалась, и просили молитв и помилования. Помолясь Господу, да простит им тяжкий, многолетний грех, за полноту и искренность внезапного покаяния, Питирим, после продолжительной беседы с Исидорою, возвратился в свою пустыню.
Уважение, которым с этого дня была окружена святая Долготерпеливая смиренница, внимание, с каким изучали каждое ее слово и действие, глубокое, не прекращавшееся раскаяние о прошедшем, принося неизмеримую пользу сестрам не одной лишь этой обители, но и других, дошли наконец до того, что Исидора, терпевшая так долго унижение, не могла понести тяжести возвеличения, уважения и славы, обременявших ее духовную нищету. Она тайно скрылась из обители, и неизвестно, когда и в каком месте, конечно, по внушению Св. Духа ею избранном, окончила святую свою жизнь святою смертью, для приятия венца единой истинной и вечной славы.
Св. Феодор учредил еще другой женский монастырь, в котором правила жизни девственниц и вдов были столь же строги и чисты. Вообще справедливо заслуженная Тавенскими отшельницами слава распространялась с каждым годом сильнее и далее. Она достигла наконец Рима, где многие из преданных Христу душ, в семействах всякого состояния, начав сперва, по мере сил и условий, которые их окружали, подражать добродетелям отшельниц в своей среде, не остановились на этих первых ступенях; но, распространяя добрым примером влияние чистоты нравов и строгой внимательности к движениям сердца и обязанностям христианской любви, ввели в высокое уважение, даже между самыми богатыми и высоко стоявшими женщинами римского общества, не отличавшимися особенною добродетелью, наклонности к уединению и наконец любовь к жизни пустыннической, отшельнической, на которую прежде не только не обращали внимание, но над которою презрительно насмехались, как над безумием и дикостью.
О событиях, здесь изложенных, Палладий повествует в восьмой своей книге об отцах пустынниках, а Пелагий диакон утверждает (в пятой книге), что этот рассказ передан св. Василием; из чего следует, что события эти могут быть отнесены к времени около 375 года по P. X.
Именно к затворницам Тавенским относится все, что говорит блаж. Августин в книге о чистоте нравов кафолической церкви. Воздав похвалу добродетелям монахов и отшельников, он говорит, что монахини, следовавшие тому же учению, тем же правилам благочиния, служили Богу как бы еще с большею чистотой и рвением. Не только вполне отделённые, но и чрезвычайно отдалённые от монастырей мужских, пособие которых им было часто совершенно необходимо, они доблестно терпели, мужественно бодрствовали и сливались с ними в один строй лишь набожностью, искренностью горячих молитв, чистотой жизни, ее строгостью, милосердием и добродетелями, в любимой Богом нищете духовной. Ни один мужчина не мог приближаться к обители женской, и старцы, самые испытанные, святые по благочестию, являлись туда лишь для наставления или для принесения необходимых потребностей; видели монахинь в церкви, в общих сенях, но никогда не входили в их кельи. Отшельницы изготовляли шерстяные и льняные ткани, как для себя, так для одежды братьев, и от них получали материал, а взамен работы главнейшие из предметов жизненного продовольствия.
